Старик Антонио подстрелил из своей старой чимбы (кремневого ружья) горного льва (из тех, что всегда очень похожи на американскую пуму ). За несколько дней до этого я подшучивал над его ружьем. "Этим оружием пользовались еще в те времена, когда Эрнан Кортес завоевывал Мексику", - сказал я ему. Он ответил: "Да, но смотри, в чьих руках оно сегодня". Он удаляет остатки мяса со шкуры, чтобы ее можно было высушить. И гордо демонстрирует мне ее. Ни одного отверстия. "Прямо в глаз", - говорит он. И добавляет: "Это единственный способ сохранить шкуру". "И что вы с ней собираетесь делать?", - спрашиваю я. Старик Антонио не отвечает и в тишине продолжает выскребать шкуру своим мачете. Я подсаживаюсь к нему и, набив свою трубку, пытаюсь свернуть ля него сигарету из папиросной бумаги. Молча протягиваю ему, он проверяет ее и затем разрушает. "Еще нет", - говорит он, сворачивая ее заново. Начинаем нашу церемонию курения.
Между затяжками Старик Антонио связывает нить истории:
"Лев силен, потому что слабы другие звери. Лев питается мясом других, потому что другие позволяют себя есть. Лев убивает не лапами или клыками. Лев убивает взглядом. Сначала подкрадывается… в тишине, потому что на лапах у него маленькие тучки, они поглощают шум. Потом прыгает и переворачивает свою жертву одним ударом лапы, но не столько за счет силы, сколько за счет неожиданности.
Потом он на нее смотрит. Просто смотрит. Вот так… (старик Антонио сводит брови и смотрит на меня своими черными глазами). Бедный зверек, который должен умереть, замирает, глядя на льва, смотрит, как лев смотрит на него. Зверек уже не смотрит сам, он видит то, что видит лев, видит во взгляде льва свой образ, видит себя во взгляде льва, видит себя маленьким и слабым зверьком. Зверек никогда не думал, что он маленький и слабый, он был просто зверек, не большой, не маленький, не сильный, не слабый. Но сейчас, видя себя во взгляде льва, видит свой стах. И глядя, как на него смотрят, зверек сам убеждается в том, что он мал и слаб. И от страха, с которым он смотрит на смотрящего на него льва, ему становится еще сташнее. И теперь этот зверек уже никуда не смотрит, его кости стынут, как это бывает с нами, когда в горах нас застает холодный ночной дождь. И теперь зверек просто сдается, отдаетя воле льва и лев его безжалостно разрывает. Так убивает лев. Взглядом. Но есть один зверек, который не ведет себя так. При столкновении со львом он продолжает вести себя как ни в чем не бывало, и если лев его трогает, он отвечает ударами своих лапок, они маленькие, но значат для льва достаточно боли и крови. Этот зверек не становится добычей льва, потому что не смотрит на то, как он на него смотрит… он слепой. Этих зверьков зовут кротами.".
Кажется, что старик Антонио закончил. Я вмешиваюсь одним "да, но…". Старик Антонио не дает мне договорить, и сворачивая сигарету, продолжает свою историю. Он говорит медленно, все время поглядывая на меня, чтобы убедиться, что я внимательно его слушаю.
"Крот остался слепым, протому что он, вместо того, чтобы смотреть наружу, стал смотреть себе в сердце, научился смотреть вовнутрь. Никто не знает, как ему пришло это в голову - смотреть вовнутрь. И поскольку этот странный крот привык смотреть себе в сердце, его совершенно не волнует, кто сильный, а кто слабый, кто большой, а кто маленький, потому что сердце - это сердце, и его не измерить теми мерками, которыми измеряются вещи и животные. Но смотреть вовнутрь могли только боги, и боги наказали крота и больше не позволили ему смотреть наружу, и кроме того, приговорили его жить и ходить под землей. Поэтому крот, наказанный богами, живет под землей. Но он особо не страдает по этому поводу, ведь он продолжает смотреть вовнутрь. И поэтому крот не боится льва. И еще льва не боится человек, который умеет смотреть себе в сердце.
Потому что человек, умеющий смотреть себе в сердце, не видит силы льва. Он видит силу своего сердца и смотрит на льва, и лев смотрит, как человек на него смотрит, и видит, как человек его видит, - как не более чем льва, и лев смотрит на себя так, как на него смотрят, и чувствует страх, и прячется."
"И вы заглянули себе в сердце, чтобы убить этого льва?", - перебиваю я. Он отвечает: "Да нет, я смотрел в прицел чимбы и в глаз льва и просто выстрелил… о сердце я и не вспомнил…". Я начинаю почесывать голову, как согласно тому, чему я научился, здесь делают всегда, когда чего-то не понимают.
Старик Антонио медленно поднимается, берет в руки шкуру и внимательно ее рассматривает. Потом сворачивает ее и передает мне. "Бери, - говорит он. - Дарю тебе ее, чтобы ты никогда не забывал о том, что льва и страх можно убить, зная, куда для этого нужно смотреть…". Старик Антонио отворачивается и направляется к своей лежанке, спрятанной в зарослях. На языке старика Антонио это значит: "Я закончил. До свидания.". Я спрятал львиную шкуру в целлофановый мешок и ушел…
Тоньита делает то же самое и уходит с вышеупомянутым тряпичным кроликом, "который не колется". Чтобы утешить меня, Бето сообщает, что у него есть дохлый тлакуаче, и что поскольку его мама уже сказала, чтобы он его выбросил, он, Бето, готов поменяться со мной на пять пузырей. Я вежливо отказываюсь, но один из поваров услышал предложение и предлагает Бето три пузыря. Бето колеблется. Повар приводит аргументы: один пузырь зеленый, другой белый, а третий красный. Бето настаивает на первоначальном предложении пяти пузырей. Повар предлагает два пузыря и два презерватива. Бето колеблется. Я ухожу до окончания торга.
Такая вот история о старике Антонио и льве. С тех пор я носил с собой львиную шкуру. В нее мы завернули флаг, который был передан Национальной Демократической Конвенции. Хотите еще и шкуру?
Еще раз добро. Привет и кусочек стеклышка, из тех, что служат, чтобы выглядывать вовнутрь…
Из гор юго-востока Мексики
Субкоманданте Маркос
8/10/94
История ночи и звезд
6 октября 1994
Приходят коммюнике с различными предложениями для обсуждения на ближайшей сессии Национальной Демократической Конвенции (НДК). Просматривая их, Тачо говорит мне, что проблема НДК в том, что они не поняли, что должны создать новую организацию. "Современную, как принято говорить сейчас, - уточняет Тачо. - Все хотят командовать, но никто не хочет подчиняться. НДК состоит из сплошных команданте, а должны бы быть еще и субкоманданте, майоры, капитаны, лейтенанты, рядовые и база поддержки. Но все хотят командовать, не подчиняясь. Как они смогут предложить что-то новое народу, если совершенно все делают по-старому?", - спрашивает он у меня. Я пытаюсь ответить, раскуриваю трубку, поправляю на себе патронташ и чихаю (все это одновременно). Тачо не дожидается пока я закончу столь сложное мероприятие и сам себе отвечает: "Необходимо нечто новое, современное . Что-то вроде нас, но без оружия и без масок". Тачо уходит собирать оставшуюся часть Комитета, занятого подготовкой праздника, который мы, сапатисты, каждое 8 октября посвящаем Че и нашим вечным мертвым. Я остаюсь, концентрируясь на чихании. Тут появляются Эриберто и Эва для того, чтобы я им нарисовал утенка в маске. "В маске?", - спрашиваю в перерыве между чиханиями. "Да", - говорит Эва, в свои четыре года убежденная в том, что другие объяснения не нужны. Эриберто, которому еще три, но скоро будет четыре, более понятлив и сочувственно смотрит на меня, говоря: "Нарисуйте его в маске, это же сапатистский утенок". "А!" - говорю я, как будто понял. Утенок у меня оказывается больше похож на рыцарский шлем и Эва начинает кукситься. Эриберто говорит ей, чтобы не хныкала, потому что пока он, Эриберто, поправит маску на утенке, Cуп расскажет им сказку. Эва присаживается возле меня, но отодвигается, когда понимает, что мое чихание похоже на дождь над Агуаскальентес. Я разжигаю трубку, поправляю патронташ и, вы угадали, чихаю. Тем временем, старик Антонио диктует мне на ухо, чтобы я повторил…
Историю ночи и звезд
"Много ночей назад все было ночью. Длинной крышей тени было небо и печальной была песня мужчин и женщин. Услышав эту печальную песню мужчин и женщин, боги почувствовали к ним жалость и решили собраться, чтобы договориться что делать. Потому что боги всегда договаривались между собой, чтобы что-то делать, и этому научились наши старейшие и от них мы тоже этому научились. Договариваться мы научились, чтобы что-то делать. Боги договорились убрать крышу ночи, чтобы весь свет, что вверху, опустился на мужчин и женщин, чтобы не была печальной песня мужчин и женщин. И убрали они всю крышу ночи, и пришел весь свет, и его было много, потому что ночь была длинной и покрывала все от реки до гор - много было света, который сдерживала длинная крыша ночи. Мужчины и женщины ослепли, потому что слишком много было этого света, и не было отдыха глазам, и тело работало постоянно, потому что бесконечен был день. И стали жаловаться мужчины и женщины на этот свет, причинявший им столько вреда, ведь были это мужчины и женщины - летучие мыши. И боги поняли свою ошибку, потому что были они богами, а не глупцами и умели видеть свои ошибки. Снова собрались боги и решили вновь установить длинную крышу ночи - на время пока будут продолжать думать и искать лучшее решение. Много времени прошло до тех пор, когда вновь смогли договориться. Длинной была эта ночь, поэтому мужчины и женщины - летучие мыши научились жить и ходить в ночи без света, потому что очень долго боги решали что делать с длинной крышей ночи. Потом, когда боги наконец смогли договориться, они спустились к мужчинам и женщинам и вызвали добровольцев, чтобы помочь им решить задачу. И сказали боги, что добровольцы станут частицами света, которыми будет усыпана крыша ночи, чтобы ночь не была такой длинной. "Они станут звездами", - сказали боги. И все мужчины и женщины сказали, что они добровольцы, потому что все хотели быть звездами, и не хотели быть мужчинами и женщинами - летучими мышами. И все они стали звездами и изрешетили всю крышу длинной ночи, и не уцелело ни малейшего кусочка крыши и опять все залил сплошной свет. Стало даже хуже, чем раньше, потому что была разрушена вся крыша ночи и нельзя было заслониться от света, который слепил со всех сторон. Боги не заметили этого, потому что они уже спали, очень довольные тем что решили задачу. Не осталось у них никакой печали, и они уснули.
И тогда мужчины и женщины - летучие мыши должны были сами решить зту задачу, которую они сами же и создали. И тогда они поступили как боги: собрались все вместе, чтобы договориться, и увидели, что нельзя всем быть звездами: чтобы одни светили, другие должны погаснуть. И тогда начался еще больший спор, потому что никто не хотел гаснуть и все хотели светить и быть звездами. Но тогда настоящие мужчины и женщины, те, чьи сердца - цвета земли, потому что маис рождается от земли, сказали, что они погаснут, и погасли. И так ночь стала хорошей, потому что была в ней темнота и был свет, потому что оставшиеся звезды смогли светить благодаря тем, что погасли, потому что иначе мы бы до сих пор были слепыми. И боги проснулись и увидели что была ночь, и были звезды, и был красив мир, который они придумали, и ушли они, поверив в то, что они, боги, решили эту задачу. Но было это не так; теми, кто смог найти хорошее решение и выполнить его, были мужчины и женщины. Но боги об этом не узнали, потому что они уснули, а потом ушли, думая что они все это сделали. Бедняги, они никогда не узнали того, как на самом деле родились звезды и ночь, ставшие крышей настоящих мужчин и женщин. Такая вот история - некоторые должны погаснуть, чтобы другие светили, но те, кто светит, светят благодаря тем, кто погас. Если бы это было не так, никто бы не мог светить."
Эриберто говорит, что закончил поправлять маску на сапатистском утенке. Лист бумаги в руке Эриберто стал большой черной кляксой. Эва куксится, потому что не осталось ни утенка, ни маски, ничего. Но Эриберто уже доказывает ей, что его рисунок лучше, чем рисунок Супа. "Но на нем ничего не видно", - говорит Эва. "Дело в том, что это сапатистский утенок ночью, поэтому его не видно", - говорит Эриберто и уводит Эву показывать, что его утенок может плавать в луже Агуаскальентес, в отличие от утенка Супа, который надел ему на голову железяку и поэтому наверняка тот бы бы утонул. Бедный утенок Супа. Эва уходит с Эриберто испытывать плавательные характеристики нового утенка. Я остаюсь чихать, что мне еще остается…
Ладно. Привет и пусть в вашей ночи будет все что положено.
Из гор юго-востока Мексики
Субкоманданте Маркос
P.S. Современный. До того, как я успеваю это распечатать, приходит Тачо, чтобы предложить: "Скажите этим, из Конвенции, что если они хотят, мы можем предложить им курс политической формации, то есть курс о том, как создается новая современная организация". Потом он замолкает, задумавшись, и спрашивает меня "Думаете, эти великие мыслители допустят, чтобы мы преподавали им курсы?". Я отвечаю чиханием. "Допишите все-таки в приложении, что мы приглашаем их на курс". Тачо уходит встречаться с представителем Красного Креста. Я прячусь, потому что сюда идет Эриберто, чтобы я нарисовал ему павлина в маске. Чихание выдает меня…
P.S., где извлекаются уроки из прошлых ошибок. Сапатистский павлин выходит у меня оооочень красиво. Я надеваю на него….. шлем, спасательный жилет и пару водолазных кислородных баллонов - на случай, если Эриберто найдет повод чтобы его утопить. Говорят, Агуаскальентес вновь отплывает 12, 13, 14 и 15 октября. Нашей задачей является вторжение в Испанию. Проблема в том что в Эсаэно продолжается борьба между различными тенденциями - одни хотят высадиться в порту Палос, а другие - на Канарах. Я говорю им, что Гаити намного ближе - и сейчас в моде "мирные" вторжения. Как бы там ни было, отплываем в назначенное время. Вы приглашены. Принесите платки, потому что… аапчхи! Спасибо (вздох).
P.S., подтверждающий поражение. Эриберто смотрит на павлина, которого я ему нарисовал и говорит: "Разве этот павлин на что-то годится? Разве вы не видите, что воды осталось мало. Из-за всех этих штук, которые вы повесили на бедного павлина, он увязнет в грязи, и умрет, потому что не сможет есть, и Эва начнет плакать, и тогда…". Потом Эриберто шепчет мне на ухо, чтобы я не беспокоился, что Эвы сейчас здесь нет и он, Эриберто, исправит моего павлина, чтобы Эва не хныкала. Я чихаю. Эриберто удовлетворен моим ответом и уходит исправлять павлина. Появляется Тачо и сообщает, что госпиталь солидарности будет называться "Крестьянский Госпиталь имени генерала Эмилиано Сапаты - Че Гевары". Такое большое имя, как тяжесть которую носим за спиной…
Письмо тем, чьи послания остались без ответа
Соответствующим адресатам:
С тех пор как я родился
Всего я избегаю.
Меня во мне закрыли
Но я бежал оттуда.
По горам и по долинам
Душа моя меня ищет.
И дай ей бог, чтобы больше
Она меня не нашла.
Фернандо Пессоа
декабрь 1994 г.
В то время, как я это пишу, с одной стороны товарищи докладывают о подготовке наступления наших подразделений, а с другой - догорает последняя стопка писем, оставшихся без ответа. Поэтому я пишу вам. Я всегда ставил перед собой задачу ответить на все и каждое из пришедших нам писем. Я считал и продолжаю считать, что наименьшее из того, что мы можем сделать, это ответить взаимностью стольким людям, побеспокоившимся написать нам пару строк и рискнувшим поставить свое имя и адрес в ожидании ответа. Возобновление войны неизбежно. Я должен окончательно отказаться от мысли хранить эти письма, я должен их уничтожить, потому что если они попадут в руки правительству, они могут создать проблемы многим хорошим людям и очень немногим плохим. И вот уже языки пламени набрали высоту и переливаются, иногда вспыхивая синим цветом, который не перестает удивлять в эту ночь сверчков и далеких молний, что приближаются к холодному декабрю предсказаний и неоплаченных счетов. Да, писем было много. Я успел ответить на некоторые, но едва уменьшалась одна стопка, немедленно приходила следующая пачка. "Сизиф" - сказал я себе. "Или орел, пожирающий внутренности Прометея", - добавляет мое второе "я", всегда такое своевременно встревающее со своим ядовитым скептицизмом. Хочу быть честным с вами и признаться, что в последнее время пачка приходящих писем становится все тоньше и тоньше. Сначала я подумал, что это результат происков правительства, но постепенно мне стало ясно, что люди, пусь даже хорошие, устают… и перестают писать… и иногда перестают бороться…
Да, я знаю, что написать письмо - это не совсем то же самое, что взять штурмом Зимний дворец, но письма эти позволяли нам бывать так далеко… Один день мы проводили в Тихуане, другой - в Мериде, иногда - в Мичоакане, или в Герреро, или в Веракрусе, или в Гуанахуато, или в Чиуауа, или в Найарите, или в Керетаро, или в столице… В других случаях мы попадали еще дальше - в Чили, в Парагвай, в Испанию, в Италию, в Японию. И хотя эти путешествия вызвали у нас не одну улыбку, согрели нас в холодные бессонные ночи и освежили нас в изнуряющие жаркие дни, теперь они окончены.