И, как я уже сказал вам, я поставил перед собой задачу ответить на все письма. Мы, странствующие рыцари, умеем выполнять обещания (кроме, разумеется, любовных), так что, взывая к добродетели, призванной облегчить мое тяжкое бремя вины, нижайше прошу у всех вас дозволения ответить вам одним разящим посланием, в котором вы можете вообразить себя частными адресатами столь нерегулярной корреспонденции.
И, поскольку расклад - в мою пользу, потому что протестовать или выразить свое несогласие вы не можете (можете, конечно, но я об этом не узнаю, так как письма и прочее будут уже бесполезны), я перехожу к следующей части и даю зеленый свет неумолимой диктатуре, владеющей моей искусной правой рукой, когда дело доходит до писания писем. И разве можно не начать это письмо со стихов Пессоа, в которых - и проклятие и пророчество. Гласят они примерно следущее…
Взора не встречает взор,
Но на сердце полегчало;
Возникает разговор,
Хоть ничто не прозвучало.
Где конец и где начало?
Такого-то такого-то числа такого-то месяца непередаваемого 1994 г.
Соответствующим адресатам:
Хочу говорить с вами о том, что началось в январе и продолжается до сих пор. Большинство из вас написали нам, чтобы поблагодарить. Представьте себе наше удивление, когда мы читали ваше послание, в котором вы благодарили нас за то, что мы существуем. Самое ласковое, например, что я получаю от наших войск когда попадаю на одну из позиций - это жест вынужденного смирения. Я удивляюсь своему удивлению, и когда удивляешься, от удивления могут произойти самые непредвиденные события. Бывает, например, что я слишком сильно закусываю трубку и отламывается мундштук. Бывает, что я не могу найти замазку, чтобы починить его. Бывает, что в поисках какой-нибудь другой трубки я натыкаюсь на конфету и совершаю грубую ошибку, выдавая находку характерным звуком, издающимся исключительно конфетами в целлофановой упаковке, который эта чума, именуемая детьми, может услышать за десятки метров, а то и за километры, если ветер в их сторону. И бывает, например, что я увеличиваю громкость магнитофончика, чтобы заглушить шелест целлофана песней со словами…
Имеющий нынче песню
завтра бурю получит,
и тот кто в сейчас компании
будет еще одинок,
идущий прямой дорогой
споткнется о страшные стулья.
Но песня всегда стоит бури,
компания - одиночеств.
И самое дорогое -
это агония спешки,
сколько бы стульев ни было
в нашей единственной правде.
В домике (потому что все это неизменно происходит в домике, где крыша - это кусок картона, связка хвороста или клеенка) возникает Эриберто, лицо его выражает "наконец-то ты мне попался!". Я делаю вид, что его не вижу, и насвистываю песенку из фильма, названия которого я не помню, но главному герою она помогала достичь превосходных результатов, потому что под ее насвистывание одна девушка, из тех, что в самый раз для того, чтобы, как говорят в этих случаях, "это самое", с улыбкой приближалась к нему, - и я вдруг замечаю, что это приближается не девушка, а Эриберто. Вместе с ним идет Тоньита, со своей куклой-олоте в руках. Тоньита - отказывающая в поцелуе, "потому что очень колется", с источенными кариесом зубками, которой исполняется пять лет и наступает шесть - любимица Супа. Эриберто - самый скорый плач Лакандонской сельвы, рисовальщик утят антисупмарин, ужас вьючных муравьев и рожденственского шоколада, любимец Аны Марии, наказание, которое послал Супу какой-то злопамятный бог за то, что он нарушитель насилия и профессионал закона. Что? Не так? Хорошо, не беспокойтесь…
Внимание! Не отвлекайтесь и внемлите! Эриберто приходит и говорит, что Эва хнычет, потому что хочет смотреть про поющую лошадку, а майор ей не дает, потому что он смотрит "Декамерон" Пазолини. Конечно, Эриберто не говорит "Декамерон", но я это заключаю из его жалоб, что "майор смотрит только этих голых старух". Для Эриберто все женщины, носящие юбку до колен и выше - "голые", и все женщины старше четырех лет, исполнившихся недавно Эве, - "старухи". Я знаю что все это - часть тщательно подготовленной Эриберто грязной стратегии, цель которой - завладеть конфетой, чья целлофановая обертка прозвучала как сирена "Титаника" в тумане, и Эриберто со своими утятами уже спешит на помощь, потому что нет в этом мире ничего более печального, чем конфета без ребенка, вызволяющего ее из целлофанового плена.
Тем временем, Тоньита обнаруживает игрушечного кролика, "которого невозможно испачкать", то есть он черного цвета, и решает окунуть его в лужу, что, по ее представлениям, обладает всеми необходимыми характеристиками для проведения испытаний качества.
Перед этой атакой, целью которой является "генеральное командование САНО", я делаю вид что ооочень сосредоточен на письме. Эриберто замечает это и рисует утенка, которого непочтительно называет "Суп". Я притворяюсь обиженным, потому что Эриберто настаивает, что мой нос похож на утиный клюв. Тоньита кладет на камень вымазанного в грязи кролика рядом с олоте и оценивает их критическим взглядом. Мне кажется, результат ее не удовлетворяет, потому что с тем же упрямством, с которым отказывает мне в поцелуях, она отрицательно качает головой. Эриберто, кажется, признает свое поражение перед лицом моего безразличия, и уходит, и я остаюсь доволен своей сокрушительной победой, когда вдруг замечаю, что конфеты на месте нет и вспоминаю, что когда я рассматривал его рисунок, Эриберто сделал какое-то странное движение. Он увел ее у меня из-под носа! И поверьте, при таком носе, это особенно обидно. Мне становится еще грустнее от того, что я замечаю, что Салинас уже собрал чемоданы чтобы перейти в ВТО, и мне кажется, что он был несправедлив с нами, навесив на нас ярлык "нарушителей". Если бы он был знаком с Эриберто, он бы понял, что в сравнении с ним мы даже законопослушнее руководства ИРП. Ладно, вернемся к тому, что я был удивлен своим удивлением, читая ваши послания с этим "спасибо", которое иногда было адресовано Ане Марии, иногда - Рамоне, Тачо, Мою, Марио, Лауре или любому и любой из мужчин и женщин, скрывающим свои лица, чтобы быть увиденными другими и открывающими их, чтобы ото всех укрыться.
Я готовлю наилучший из своих реверансов, чтобы поблагодарить за столько благодарностей, когда в дверях появляется Ана Мария, держа за руку хнычущего Эриберто и спрашивает, почему я не хочу дать Эриберто конфету. "Я не хочу дать ему конфету?", - говорю я и с удивлением смотрю на лицо Эриберто, на котором следы конфеты умело замаскированы слезами и соплями, которые и привлекли симпатии Аны Марии на его сторону. "Да, - неумолимо продолжает Ана Мария, - Эриберто сказал, что он отдал тебе рисунок в обмен на конфету, а ты не сдержал слова". Я чувствую себя жертвой столь несправедливого обвинения, что лицо мое становится похожим на лицо экс-президента ИРП, готовящегося овладеть могущественным государственным секретариатом и поднимающегося на трибуну, чтобы произнести лучшую из своих речей. Тут Ана Мария просто берет неизвестно откуда взявшийся кулек с конфетами и отдает его - весь! - Эриберто. "Бери, - говорит она, - сапатисты всегда держат слово". И они вдвоем уходят. Я ооочень расстраиваюсь, потому что конфеты эти были приготовлены Эве на день рождения, которой не знаю уже сколько исполняется: когда я спросил у ее мамы, сколько ей лет, она мне сказала что шесть. "Но вы же совсем недавно мне сказали, что ей только что исполнилось четыре", - упрекнул я. "Да, ей исполнилось четыре, идет пятый, то есть теперь ей будет шесть", - тоном не допускaющим никаких возражений, отвечает мне сеньора и оставляет меня, вынуждая вновь пересчитывать все это на пальцах и сомневаться во всей нашей системе образования, ясно учившей тому, что 1 + 1 = 2, 6 x 8 = 48 и прочим столь же серьезным вещам, которые, как это становится очевидно, оказываются совершенно иными в горах юго-востока Мексики; здесь действует другая математическая логика. "Мы, сапатисты, совершенно другие", - заявил однажды Монарх, когда рассказывал мне, что когда он остается без тормозной жидкости, он просто мочится в резервуар. В другой раз, например, мы праздновали день рождения. Собралась "молодежная группа" и организовала "сапатистскую олимпиаду": "ведущая мероприятия" ясно сказала, что затем пройдут соревнования по прыжкам в длину, что значит "кто выше прыгнет", а потом - в высоту, в смысле "кто прыгнет дальше". Я опять занялся счетом на пальцах, но пришел лейтенант Рикардо и сообщил мне, что на завтрашнее утро для именинника поготовлены утренние куплеты. "Где будет исполнена серенада?" - спросил я, радуясь, что все вернулось в норму, потому что петь утренние куплеты с утра мне показалось совершенно логичным. "На кладбище", - ответил Рикардо. "На кладбище?" - повторил я и вернулся к счету на пальцах. "Да, потому что это день рождения товарища, погибшего в январских боях", - сказал Рикардо и ушел, так как уже объявили начало конкурса по бегу "ползком".
"Да, - сказал я себе, - день рождения для мертвого. Совершенно логично… в горах юго-востока Мексики". Вздыхаю.
Я вздыхаю от ностальгии, вспоминая добрые старые времена, когда плохие были плохими, а хорошие - хорошими, когда ньютоново яблоко продолжало свое неудержимое падение с дерева в руку ребенка, когда у мира был запах школьного зала первого дня занятий - запах страха, запах тайны, запах нового. Я глубоко погружен в воспоминания, когда появляется Бето и бесцеремонно спрашивает, остались ли у меня пузыри. Не дожидаясь ответа, он начинает рыться среди карт, оперативных планов, военных приказов, табачного пепла, сухих слез, красных цветков, нарисованных фломастером, патронташей и вонючей маски. Наконец где-то Бето находит пакетик с пузырями и фотографию какой-то красотки из журнала, которая выглядит достаточно потертой (фотография, а не красотка). Несколько секунд Бето проводит в сомнении, выбирая между пакетиком с пузырями и фото, и решает то, что в этих случаях решают все дети - забирает и то, и другое. Я всегда говорил, что это не командование, а детский сад. Вчера я попросил Моя, чтобы он установил вокруг несколько противопехотных мин. "Ты думаешь, сюда придут солдаты?", - озабоченно спросил он. Я, не в силах справиться с дрожью во всем теле, ответил: "Солдаты - не знаю, а вот дети…". Мой с пониманием кивает, присаживается и начинает объяснять мне довольно сложную систему ловушки ("для дураков", как он говорит), состоящей из замаскированной ямы и заточенных колов с ядом на дне. Эта идея мне нравится, но кем-кем, а дураками этих детей не назовешь, так что я в ответ предлагаю ему протянуть вокруг проволоку под высоким напряжением и установить на входе станковые трехствольные пулеметы. Мой вновь сомневается, говорит, что ему пришла в голову еще одна отличная мысль и уходит, оставляя меня в сомнении…
На чем мы остановились? Ах, да! На конфетах, которые были для Эвы, но их забрал Эриберто. Я делаю по радио срочное сообщение с просьбой поискать во всех наших лагерях и передать мне какой-нибудь кулек с конфетами, чтобы возместить подарок для Эвы, когда вышеупомянутая особа собственной персоной предстает передо мной с кастрюлькой тамалес, "которые передала моя мама, потому что сегодня у меня день рождения", и смотрит на меня глазами, которые лет через десять приведут не к одной войне.
Я благдарю ее как могу и говорю ей - а что мне еще остается? - что у меня для нее подарок. "А де он?", - говорит-просит-требует Эва, и я покрываюсь потом, потому что нет ничего страшнее, чем этот черный укоряющий взгляд, и перед моим оцепеневшим молчанием взгляд Эвы постепенно превращается, как в фильме "Святой против оборотня"… и в этот момент, чтобы добить меня окончательно, появляется Эриберто: он пришел выяснить "перестал ли уже Суп на него сердиться". Я начинаю смеяться, чтобы выиграть время и просчитать, достанет ли отсюда мой пинок до Эриберто… Тут Эва замечает, что у Эриберто в руках заметно похудевший кулек с конфетами и спрашивает, кто ему дал конфеты, и Эриберто, липким от шоколада голосом говорит ей: "Чуп". Я не понимаю, что Эриберто хотел сказать "Суп", пока Эва не поворачивается ко мне и не напоминает: "А мой подарок?". Когда Эриберто слышит "подарок", он прячет глаза, выбрасывает уже пустой кулек от конфет, подходит к Эве и говорит мне с бесконечным цинизмом: "Да, наш подарок?". "Наш?", - повторяю я, вновь пытаясь просчитать траекторию пинка, но в этот момент вижу, как поблизости рыщет Ана Мария, и с сожалением отказываюсь от этой идеи. Тогда я говорю: "Я его спрятал". "Де?", - спрашивает Эва, стремящаяся избежать всяких загадок. Эриберто, в отличие от нее, принял мои последние слова как вызов и уже открывает мой рюкзак и откладывает в сторону одеяло, альтметр, компас, табак, коробку с патронами, носок, и в этот момент я его останавливаю убедительным окриком: "Не там!". Тогда Эриберто пикирует на рюкзак Моя и уже начинает открывать его, но я добавляю: "Чтобы знать, где спрятан подарок, вы должны разгадать сказку". Отчаявшийся от того, что ремни рюкзака майора оказались затянуты очень крепко, Эриберто подходит и садится возле меня. Эва тоже. К нам подсаживаются Бето и Тоньита. И вот я уже разжигаю трубку, чтобы дать себе время подумать о масштабах проблемы, которую я себе устроил с этой загадкой, когда ко мне приходит старик Антонио, и указав жестом на маленького серебряного Сапату, прикрепленного к сандалии, повторяет, на этот раз моими устами
Историю вопросов
В горах поджимает холод. В этой разведке, за десять лет до январского рассвета, меня сопровождают Ана Мария и Марио. Они тогда только-только пришли в партизанский отряд и я - в то время лейтенант пехоты - должен был обучить их тому, чему другие обучили меня: жизни в горах. Вчера я впервые столкнулся со стариком Антонио. Мы оба соврали. Он, сказав, что шел смотреть свою мильпу, и я - что был на охоте. Мы обы знали, что врали, и знали, что оба знаем об этом. Я оставил Ану Марию на намеченной нами тропе, а сам вернулся к реке, чтобы попытаться найти на карте высоченный холм, который виднелся напротив и, если удастся, еще раз встретить старика Антонио. Он, наверное, подумал то же самое, потому что вновь появился точно в месте нашей вчерашней встречи.
Так же как и вчера, старик Антонио садится на землю, опирается спиной на покрытый зеленым мхом ствол и начинает скручивать сигарету. Я сажусь напротив и разжигаю трубку. Старик Антонио начинает:
- Ты не на охоте.
Я отвечаю:
- А вы не на мильпе.
Что-то заставляет меня обращаться к нему, человеку неопределенного возраста, с выдубленным как кедровая кора лицом, которого я вижу второй раз в жизни, на "вы", с уважением.
Старик Антонио улыбается и добавляет:
- Я слышал о вас. В ущельях говорят, что вы бандиты. В моем селении обеспокоены, потому что вы можете быть в чем-то таком замешаны.
- А вы думаете что мы - бандиты? - спрашиваю я.
Старик Антонио выпускает большой клуб дыма, кашляет и отрицательно качает головой. Я вдохновляюсь и задаю ему следующий вопрос:
- И кто-же мы такие, по-вашему?.
- Лучше ты сам скажи мне это, - отвечает старик Антонио и застывает, глядя мне в глаза.
- Это очень длинная история, - говорю я и начинаю рассазывать ему о Сапате и Вилье, и революции, и земле, и несправедливости, и голоде, и невежестве, и болезнях, и репрессиях, и обо всем остальном. И заканчиваю мою речь фразой:
- И, таким образом, мы - Сапатистская Армия Национального Освобождения.
Я жду на лице старика Антонио, на протяжении всего разговора непрерывно смотревшего мне в глаза, какой-нибудь реакции.
- Расскажи мне еще об этом самом Сапате, - говорит он мне после следующей порции дыма и кашля.
Я начинаю с Аненекуилько, продолжаю планом Аялы, военной кампанией, организацией народов и предательством в Чинамеке. Когда я заканчиваю, старик Антонио продолжает глядеть на меня.
- Не так это было, - говорит он мне. Я делаю удивленный жест и успеваю лишь пробормртать:
- Нет?
- Нет, - настаивает старик Антонио. - Я расскажу тебе настоящую историю этого самого Сапаты.
Старик Антонио достает табак и "крутилку" и начинает свою историю, где соединяются и смешиваются старые времена с новыми, точно так же как смешивается и соединяется дым моей трубки и его сигареты.