Для понимания становления Выготского как мыслителя, а стало быть – для выявления предельных целей и ценностей его работы в психологии, именно ранние его исследования, исследования, составляющие "предысторию" культурно-исторической концепции, представляются решающе важными. Ибо именно в этих ранних исследованиях Выготского этот план предельных целей и ценностей его работы представлен развернуто и явно. Затем, в последующих работах, он прогрессивно редуцируется и выступает лишь в качестве не всегда легко просматриваемого – однако всегда присутствующего и всегда исключительно важного – фона его мысли. Действительно, если его "Гамлет" весь пронизан напряженным поиском внутри феномена человека, который берется в критических, пограничных ситуациях его существования, если в "Психологии искусства" духовно-личностная проблематика затрагивается еще во многих главах работы, а в "Педагогической психологии" – в значительной части последней главы, то уже в "Историческом смысле психологического кризиса" ее обсуждению (правда, в весьма концентрированном виде) отводится всего лишь последняя страница [33] , а в более поздних работах Выготского, работах, представляющих каноническую версию культурно-исторической теории, прямое обсуждение проблем философии человека почти полностью отсутствует, "выносится за скобки" и может только косвенно вычитываться из анализа того, как обсуждаются Выготским другие, уже собственно предметно-психологические проблемы. В это время лишь в письмах к близким друзьям, в некоторых заметках "для себя" Выготский продолжает развивать по-прежнему волновавшие его "метафизические" мысли.
Эти личные документы, по большей части еще не опубликованные [34] , с очевидностью показывают, что и в эти годы – стало быть, всегда – работа Выготского как собственно психолога, которая, на первый взгляд, в это время полностью поглощала его – и которой он отдавался самозабвенно, со страстью истинного фанатика, – для самого Выготского, тем не менее, имела смысл не сама по себе, не втискивалась в прокрустово ложе самодовлеющего – собственно научного – психологического познания человека, выступала не как самоцель, но находила свое место лишь внутри некоторой более широкой философской и "антропологической" рамки – в контексте задачи духовного освобождения и обновления человека, радикального его психического и духовного перерождения и развития. Именно это было делом жизни Выготского, а не узкопредметная работа. Каков "образ" человека, который был реализован Выготским в его культурно-исторической психологии? Только ответ на этот вопрос может дать ключ к пониманию его концепции и, вместе с тем – его жизни и личности.
Разбор ранних работ Выготского можно начать с небольшого пассажа из трактата "Исторический смысл психологического кризиса", в котором Выготский обсуждает проблему метода в психологии и пытается дать сопоставительный анализ собственно экспериментального метода и того, который он называет "объективно-аналитическим".
Выготский пишет: "Сходство (анализа. – А.П. ) с экспериментом сводится к тому, что и в нем (то есть в эксперименте! – А.П. ) мы имеем искусственную комбинацию явлений (то есть особую инженерно-техническую постройку. – А.П. ), в которой действие определенного ("природного". – А.П. ) закона должно проявиться (лишь. – А.П. ) в наиболее чистом виде. Это есть как бы "ловушка для природы", анализ в действии (то есть анализ, выполненный в форме внешнего познавательного действия. – А.П. )" ( Выготский , 1982, с. 406). Отметим выражение Выготского: "ловушка для природы". "Но, – продолжает Выготский, – такую же искусственную комбинацию явлений (то есть искусственное "техническое" устройство, "аппарат", "машину", – в случае психологии, как мы увидим дальше, знаковую, семиотическую "машину", предназначенную для выполнения определенной – опять же: в случае психологии – "психотехнической" – работы. – А.П. ), только путем мысленной абстракции (лучше было бы сказать: "идеализации". – А.П. ), мы создаем и в анализе (ср. выражение: "аппарат анализа". – А.П. ). Особенно это ясно, – продолжает Выготский, – в применении тоже к искусственным (то есть собственно "техническим". – А.П .) построениям. Будучи направлены не на научные, а на практические цели, они (тем не менее также. – А.П. ) "рассчитаны" на действие определенного психологического или физического закона".
Обратим внимание на идущее дальше, совершенно немыслимое, на первый взгляд, перечисление. "Таковы, – пишет Выготский, – машина (…! – А.П. ), анекдот, лирика, мнемоника, воинская команда".
На первый взгляд, приведенное перечисление представляет собой нечто подобное той классификации живых существ, о которой повествует одна из новелл Борхеса, где якобы цитируется "некая китайская энциклопедия", в которой говорится, что "животные подразделяются на: а) принадлежащих Императору, б) бальзамированных, в) прирученных, г) молочных поросят, д) сирен, е) сказочных, ж) бродячих собак, з) включенных в настоящую классификацию, и) буйствующих, как в безумии, к) неисчислимых, л) нарисованных очень тонкой кисточкой на верблюжьей шерсти, м) и прочих, н) только что разбивших кувшин, о) издалека кажущихся мухами". "Предел нашего мышления – то есть совершенная невозможность мыслить таким образом – вот что открывается нашему взору, восхищенному этой таксономией", – справедливо замечает приводящий ее в одной из своих работ французский философ М. Фуко ( Фуко , 1977, с. 310).
Разбирая эту экзотическую таксономию и пытаясь понять, в чем же именно состоит вся ее "немыслимость" для нашего сознания, М. Фуко глубокомысленно замечает, что она кроется не в содержании отдельных рубрик, не в том, что в перечне говорится о "сказочных существах", поскольку они в качестве таковых и обозначены, "а в предельной близости к бродячим собакам или к тем животным, которые издалека кажутся мухами", – она кроется в том, что "именно сам алфавитный ряд (а, б, в, г), связывающий каждую категорию со всеми другими, превосходит всякое воображение и всякое возможное мышление" ( Фуко , 1977, с. 32). Действительно, как можно понять этот ряд, где через запятую, рядом поставлены: "машина (имеется в виду машина в буквальном смысле, к примеру – паровой котел), … анекдот (!), лирика (!), мнемоника (!), воинская команда (!)"? Воистину – перечень, достойный борхесовской "китайской энциклопедии"!
Но продолжим чтение Выготского. "Здесь перед нами, – пишет Выготский, – "практический эксперимент" (то есть "эксперимент", "ловушкой для природы" в котором служит то или иное техническое устройство, по своему первому, прямому назначению выполняющее чисто практическую функцию, скажем, та же, облюбованная Выготским "паровая машина". – А.П. ). Анализ таких случаев (точнее было бы: "анализ в таких случаях". – А.П. ) – эксперимент готовых явлений (то есть познание, развертывающееся как бы в противоходе к нормальному в случае обычного эксперимента: не от теоретических гипотез к опытной "ловушке для природы" – путь "синтеза ловушки" и, соответственно – события, но, напротив – от всегда уже готовой, преднаходимой в виде "машины" ловушки и соответствующего события – к реконструкции предполагаемых ею – в качестве условий возможности ее действия – физических или психологических законов – путь "анализа ловушки". – А.П. ). По смыслу, – продолжает Выготский, – он ("практический эксперимент". – А.П. ) близок к патологии – этому эксперименту, оборудованному самой природой, ее собственному анализу. Разница только в том, что болезнь дает выпадение, выделение лишних черт, а здесь – наличие именно нужных, подбор нужных, но результат – тот же самый".
И далее: "…Каждое лирическое стихотворение – есть такой эксперимент. Задача анализа – вскрыть лежащий в основе природного (явная описка – должно быть: "практического". – А.П .) эксперимента закон".
В этой цитате, как нам представляется, в наиболее концентрированном виде содержится не только основная идея "Психологии искусства" Выготского, но и основная идея его культурно-исторической теории в целом. Обратить на это внимание важно потому, что на первый взгляд может показаться, что культурно-историческая теория Выготского возникает как-то вдруг.
Вроде бы до середины 27-го года нет ни одного ясного, четкого, вразумительного заявления идей культурно-исторической теории, а всего несколько месяцев спустя – в самом начале 28-го года – выходит известная программная статья "К проблеме культурного развития ребенка", в которой не только намечены основные темы и сформулированы – причем почти в окончательной, канонической форме – основные идеи культурно-исторической теории, но даже и ход рассуждения, композиция этой работы будут затем многократно воспроизводиться в более поздних работах Выготского. В противовес этому следует со всей определенностью сказать, что было бы ошибкой думать, будто культурно-историческая теория родилась вдруг и сразу – в готовом и окончательном виде.
Основные ходы мысли, которые составят потом основное содержание этой концепции, можно обнаружить у Выготского очень рано. Прежде всего, конечно, в его дефектологических работах: они непосредственно предшествуют созданию культурно-исторической теории. Но также и еще раньше – в рамках его "Психологии искусства" и в его "Кризисе". Возвращаясь к приведенной цитате, следует еще раз обратиться к мысли Выготского, что каждый из элементов перечня: машина, анекдот, мнемоника, воинская команда, лирическое стихотворение – это, по Выготскому, – "ловушка". В случае физической машины – того же парового котла – "ловушка для природы", для "физики". В случае же "машины" знаковой, семиотической – того же мнемотехнического приема или лирического стихотворения – "ловушка для психики"!
Однако между "ловушками для физики" и "ловушками для психики" есть одно чрезвычайно важное различие
Это различие – оно представляется принципиальным – состоит в том, что в случае "ловушек для природы" то, что в эти ловушки захватывается и "ловится", всегда уже предполагается наличным – во всяком случае, так обстоит дело с точки зрения самого естествоиспытателя. Анализируя физическую машину – как, например, Карно в свое время анализировал паровую машину, – можно попытаться реконструировать те физические законы, которые стоят "за ней" и как бы реализуются в самом ее устройстве и принципе действия, а стало быть, через анализ ее устройства и действия могут быть извлечены. То, что "ловится", – "природа" с ее физическими законами – предполагается всегда уже наличным и существующим до создания и "срабатывания" машины и независимо от этого. Физические – и вообще природные – закономерности лишь обнаруживаются и проявляются в своем действии в данном механизме. Только благодаря тому, что каким-то образом – "заранее": "реальная физика"! – происходит как бы "учет" этих законов, мы и можем построить соответствующую машину – работающую машину. Так обстоит дело в случае физики.
В случае же психологии, в случае "ловушек для психики" с самого начала имеет место принципиально иная ситуация.
Для разъяснения обратимся – в качестве параллели – к случаю Декарта. Декарт в своей работе – работе философа – тоже пытался строить особого рода ловушки. Его конструкция "когито" – известная его формула: "мыслю, стало быть – существую", как мы сейчас понимаем, – вовсе не силлогизм, но особого рода текст, произнося который мы оказываемся в такой точке сознания, в которой мы можем обладать – причем именно через и на время понимающего произнесения этого текста – некоторым абсолютно достоверным "знанием". В этом смысле декартовская формула – это "ловушка" для чего-то "абсолютно достоверно существующего".
Но если мы спросим себя: "Та точка сознания, в которую мы при этом попадаем, – существовала ли она до чтения нами этого текста Декарта и без чтения этого текста?" Если поставить этот вопрос прямо, то можно с удивлением обнаружить, что ответ должен быть отрицательным: сознание, которое в своем тексте вроде бы уже только "описывает" Декарт, сознание, которое после Канта будет называться "трансцендентальным сознанием", – оно, парадоксальным образом, до этого его "описания" и до чтения этого описания, как оказывается, не существует. Сознание, которое в этом тексте описывается, – оно впервые только и порождается (или "устанавливается" в нас) в результате или в акте чтения этого текста, его описывающего.
Декартовская формула "когито", стало быть, тоже есть особого рода семиотическая "машина" – "ловушка для сознания", – но: какого сознания? – того, которое впервые только через выделывание и срабатывание этой "ловушки" и устанавливается!
И это означает, что декартовское – "когитальное" – сознание является особой искусственной "культурой сознания", которой до Декарта, до написания им своих текстов нигде в природе не существовало.
И если декартовская формула "когито" – это ловушка для сознания, то – ловушка для такого сознания, которого до выделывания и срабатывания этой ловушки не было.
И, стало быть, психика, которую исследователь пытается реконструировать через анализ такого рода "ловушек", или знаковых "машин", – это всегда уже "трансформированная" психика – психика, трансформированная подключением к человеку, носителю психики, специальных "насадок", дополнительных инструментов.
В конце приводившегося выше фрагмента Выготский говорит о том, "как бесконечно усложняют, утончают наше исследование аппараты, насколько они делают нас умнее, сильнее, зорче". Иначе говоря, Выготский здесь высказывает идею усиления, "амплификации" естественных способностей человека посредством дополнительных "приставок", "усилителей", "амплификаторов", в качестве которых и выступают особого рода – знаковые – машины, такие как "анекдот, лирика, мнемоника, воинская команда". Через анализ этих машин, как мы уже сказали, непосредственно можно иметь дело всегда уже только с трансформированной психикой – с "психикой" в самом широком смысле слова, включая и сознание, и даже прежде всего – сознание, ибо для Выготского проблема сознания и, соответственно – метода анализа сознания – это первая и основная проблема, его "grundproblem". Подчеркнем еще раз, что именно эта, уже трансформированная психика и является той "первой реальностью", к которой приводит анализ обеспечивающих эту трансформацию "машин". К этому, принципиально важному тезису нам придется еще вернуться при обсуждении проблемы метода культурно-исторической психологии в общем виде.
Зафиксировав в самом предварительном виде своеобразную "первоидею" или, точнее было бы сказать даже – "первоинтуицию" "объективно-аналитического" метода у Выготского, можно уже прямо обратиться к его психологии искусства и посмотреть, как эта "первоинтуиция" реализуется и развертывается на материале анализа конкретных вещей искусства, самых разных по жанру литературных текстов, поскольку, как известно, Выготский в своей "Психологии искусства" имеет дело исключительно с художественной литературой.
Прежде всего мы обнаруживаем совершенно необычное понимание самой идеи "психологии искусства" – понимание, которое было парадоксальным для психологии того времени, каковым, впрочем, оно остается и сегодня. Традиционно "психология искусства" рассматривается как особая область или даже отрасль психологии – прикладной психологии, – в случае которой исследователь, используя те или иные общепсихологические приемы и методы исследования, а также уже полученные в психологии – как в общей психологии, так и в других ее отраслях – в социальной, этно– и даже в медицинской психологии (психоанализ) – знания законов и представления о механизмах работы психики человека, пытается применить их, "приложить" к исследованию феноменов искусства, будь то процессы художественного творчества в узком смысле слова, то есть процессы создания произведения искусства, или же процессы восприятия вещей искусства читателем, слушателем, зрителем. Итак, во-первых, традиционно понимаемая "психология искусства" – это только "приложение" психологии к особому "материалу" – материалу искусства, художественного творчества и, во-вторых, это сфера эмпирических исследований, опять же – в традиционном для психологии смысле – эксперимент (чаще всего – лабораторный) или же различные формы наблюдения. Это – сфера исследований, имеющих дело с конкретными эмпирическими субъектами – субъектами творчества или восприятия результатов этого творчества – живыми людьми или даже – "испытуемыми". И, по общему убеждению, именно это обстоятельство и делает эти исследования собственно "психологическими".
"Психология искусства" Выготского была во многом как бы "ортогональной" этим традиционным представлениям. Во-первых, она не была эмпирической психологией в обычном смысле – она не имела и, по самой своей идее, не должна была иметь дела ни с каким эмпирическим исследованием – безразлично: "лабораторным" или "полевым" – живых людей, опять же, безразлично – создающих или воспринимающих произведения искусства. И, во-вторых, она не была и, опять же, по основному своему пафосу – не могла быть "прикладной" психологией, то есть лишь прилагающей уже наработанное в психологии к анализу искусства, но, напротив, должна была стать совершенно уникальной сферой исследований человека, дающей такое "знание" о нем, которое принципиально невозможно получить ни в какой другой сфере исследований и даже вообще – ни в каких "эмпирических" исследованиях человека!
Поскольку это должны быть "знания" о "человеке возможном", "опыты о человеке" с точки зрения того, чем он может быть и, стало быть, должен еще стать, а не о человеке, каким он уже есть, "наличном" человеке.
И именно это обстоятельство делает знание о человеке, его психике, сознании, личности, которое может быть получено в "психологии искусства", совершенно уникальным. Попытаемся проследить основной ход мыслей Выготского.
Выготский настаивал на том, что исходной точкой анализа в психологии искусства должна быть "сама вещь искусства". Он настаивал на том, что именно особого рода анализ самой вещи искусства, анализ, нацеленный на установление ее особой "функциональной структуры", – только такой анализ и может позволить перейти затем ко второму шагу исследования – к реконструкции того устройства психического аппарата человека, который данной вещью искусства "предполагается" – предполагается в качестве условия возможности самого ее существования в качестве таковой, то есть "вещи искусства".
Действительно, для того чтобы та или иная вещь искусства была воспринята вообще и была воспринята именно как вещь искусства, воспринимающий должен обладать вполне определенной психической и, более широко, душевно-духовной организацией.
Только по отношению к этой организации данная вещь искусства может выжить. Выготский как раз эту психическую организацию, которая стоит как бы "за" самой вещью, ею предполагается, и предлагал реконструировать в рамках психологии искусства.