Так, ставя вопрос о природе вражды между дисциплинами, конституирующей ситуацию кризиса, и о разрешимости разъедающих психологию противоречий, Выготский пишет: "Нужно построить теорию кризиса так, чтобы дать ответ и на этот вопрос" ( там же , с. 377). Это характерное "так, чтобы" неоднократно появляется на страницах работы Выготского при обсуждении вопроса о способе представления ситуации в психологии. Не столько "потому, что", сколько – "для того, чтобы" или "так, чтобы" – вот доминирующий ракурс рассмотрения ситуации у Выготского.
Это означает, что теория кризиса – даже в той части, которая касается квалификации ситуации в психологии как кризисной и, тем более, дальше, при обсуждении вопроса о природе и движущих силах кризиса – развертывается Выготским "телеологически", то есть – исходя из позитивно сформулированной цели (построение конкретной и "объективной" психологии сознания человека и, вообще – высших форм его психической деятельности) и, до известной степени уже прорисованного, идеала, или "проекта" такой психологии, сформулированного, по крайней мере, в языке ряда требований, которым она – эта "новая психология" – должна удовлетворять.
Выготский как бы снова и снова спрашивает: каким образом следует представлять ситуацию в психологии, или: выставлять ее в рефлексии, в специальной реконструкции для последующего анализа, чтобы единственно возможное ее решение лежало на пути к той новой психологии человека, идею которой он пытается наметить. "Метод, – позволим себе повторить слова Выготского, вынесенные в эпиграф, – значит путь, мы понимаем его как средство познания; но путь во всех точках определен целью, куда он ведет. Поэтому практика перестраивает всю методологию науки" ( там же , с. 388).
Подчеркнем только, что это нисколько не означает субъективизма и произвольности развертываемой таким образом теории кризиса. Напротив, в мыследеятельностной ориентации именно то, что теория кризиса делает возможной реализацию проекта новой психологии, и является доказательством ее "объективности" и "необходимого характера", словом, ее "истинности". Ибо эта теория кризиса – и по отношению к Выготскому это следует особо подчеркнуть – выступает как момент его самоопределения в ситуации его методологической работы в психологии, или иначе: как момент организации его собственного мыследействования, осуществления определенного социо– и культуротехнического действия по реализации проекта "новой психологии".
Теория кризиса, стало быть, сама выступает у Выготского с самого начала как важнейшая часть "общей психологии", то есть особой методологической дисциплины, призванной ответить на вопрос об условиях возможности построения новой научной психологии сознания, о "пространстве" этой работы, то есть о способе ее организации.
"Общая психология", по Выготскому, во-первых, должна ответить на вопрос: каковы условия возможности объективной психологии конкретного сознания человека – человека, решающего задачу своего духовного освобождения, человека, совершающего определенную духовную работу, усилие, – развивающегося человека. Во-вторых, она должна ответить на этот вопрос для ситуации, в одном решающем пункте принципиально отличной от той, которую имела в виду классическая трансцендентальная философия. Кант обсуждал вопрос об условиях возможности естественнонаучного мышления – коль скоро оно существует – уже существует, уже реализовано в культуре математического естествознания, то есть пытаясь эксплицировать "реальную философию" этой культуры и практики мышления исходя из уже наличных, реализованных и – реализованных до и независимо от этой работы по экспликации условий его возможности и даже, быть может, лишь при условии (как "одного из" вскрываемых условий его возможности) этой независимости. Иначе говоря, при условии абсолютно внешнего отношения между этой работой по вскрытию условий возможности его существования и самым его существованием.
Ситуация же, для которой "общая психология" по замыслу Выготского должна дать ответ на вопрос об условиях возможности конкретной психологии сознания развивающейся личности, как раз и характеризуется прежде всего тем, что это – вопрос об условиях возможности принципиально новой психологии – психологии, которой еще нет, и – именно "коль скоро ее еще нет", и даже больше того: коль скоро с точки зрения методологии всей прежней психологии ее не может быть!
Таким образом, "общая психология" тут должна стать не философией уже существующей культуры и практики мышления и мыследействия, каковой был классический трансцендентальный рационализм по отношению к уже существовавшим и как бы в себе его уже неявно содержавшим практикам научного мышления, но – философией еще не-сущего и пока не-возможного мыследействования. "Общая психология" должна была стать методологией поиска и реализации абсолютно новых форм мышления и исследовательской деятельности.
И, в силу этого, устанавливаемые такой методологией условия возможности этой новой психологии оказываются в совершенно новом отношении к самой этой психологии – к ее возможности, к возможности ее существования, к ее существованию. Это отношение уже более не может быть внешним: новая психология не является и не может быть – в самой возможности своего существования – независимой от установления условий ее возможности. В самый состав этих условий ее возможности с необходимостью включается создание особой методологии и установление – в рамках этой методологии – условий ее существования [42] .
В-третьих, ответ на вопрос об условиях возможности новой психологии должен даваться, по мысли Выготского, через анализ истории психологии (но также и – других наук, причем, в случае Выготского – в отличие, скажем, от реализовавших, по сути, этот же методологический ход Бинсвангера и Левина, – не только и даже не столько дисциплин естественнонаучного ряда, сколько собственно гуманитарных дисциплин, и прежде всего – исторических и филологических. В силу этого "общая психология" должна осуществляться в форме "критики" психологии – "критики", как неоднократно подчеркивал сам Выготский, в том самом смысле, в котором "критикой" политэкономии был марксов "Капитал".
И, наконец, в-четвертых: принципиально важно, что этот ответ на вопрос об условиях возможности новой психологии должен, по Выготскому, даваться в рамках "общей психологии", которая, стало быть, выступая в качестве своеобразной методологии новой психологии – методологии поиска и развертывания ее, вместе с тем, не вырождалась бы в "логику" психологического познания (наподобие обычных науковедческих концепций), но при этом по-прежнему "оставалась" бы также и собственно психологией в узком и строгом смысле слова.
В этом смысле и наша работа о культурно-исторической теории Выготского также должна рассматриваться как работа, выполненная в рамках "общей психологии" по Выготскому, то есть – как попытка через особого рода "критический" ("критика психологии"!) анализ истории психологии (а именно – самой культурно-исторической теории и сопряженных с нею в современной ситуации течений и концепций) установить систему условий возможности некой "новой" (с точки зрения доминирующей в современной научной психологии парадигмы исследования) психологии. Психологии, реализующей совершенно новый тип рациональности, равно как и новую, неклассическую культуру исследовательского мышления, и новый тип исследовательской практики, в рамках которых впервые стало бы возможно иметь дело с теми особыми "объектами" [43] , перед необходимостью регулярного исследования которых ставит современную психологию как логика развития разного рода практик работы с психикой, сознанием, личностью человека [44] , так и имманентная логика развития целого ряда ведущих областей самой современной психологии.
Наконец, еще одной характерной чертой "общей психологии", как она виделась Выготскому, является то, что ни уже существующая психология, ни психологическая практика эту "общую психологию" сами создать не могут, не способны породить ее "из себя".
"Новая психология" – будучи, по мысли Выготского, методологией "психотехники", или "философией практики", способной отвечать на запросы практики и "овладевать" ею, – должна давать принципиально новые по типу – по своему содержанию и форме – психологические знания. Она, эта "новая психология", должна задавать некое единое пространство мышления и действия, единообразно охватывающее как исследование, так и практику. Практику, которая прежде – в традиционной научной психологии – была внешней психологии, лежала принципиально вне ее. Развертывание этого единого пространства мыследеятельности – охватывающего как собственно психологическое исследование, так и разного рода психотехнические практики, – по сути дела, и должно рассматриваться в качестве главного завоевания "новой психологии", долженствующей, таким образом, расширить поле рациональности, восстановив ее в новой, "неклассической" ситуации, где она утрачивается для традиционных способов мышления.
Чтобы включить в сферу рационального не только новые, "неклассические" ситуации исследования, но также – что было уже совершенно чуждо прежней научной академической психологии – и ситуации, возникающие в разного рода практиках [45] работы с психикой, психология должна изменить самый тип своей рациональности, перейти к новому, во многом – альтернативному традиционному, то есть естественнонаучному, способу мышления и исследования.
Тем самым, сама эта новая психология и должна быть ответом на кризис в психологии, быть разрешением хронической кризисной ситуации, сложившейся в ней.
Следует подчеркнуть, что, ближайшим образом, разрешение кризиса следует ожидать не от создания "общей психологии", но именно от разработки самой "новой психологии".
"Новая психология", по мысли Выготского, в отличие от интроспективной психологии, должна быть, прежде всего, "объективной наукой", однако – в отличие от бихевиоризма – наукой о сознании (психике, личности). В отличие от всей прежней академической психологии, "новая психология" должна быть наукой о сознании (психике, личности) – не в тех "абстрактных", искусственных, лабораторных, вырожденных формах, с которыми по необходимости только и можно иметь дело в эксперименте, но – с теми формами, с которыми имеют дело реальные практики психотехнической работы с сознанием (психикой, личностью) человека. Иначе говоря, "новая психология" должна иметь дело не с искусственными препаратами от человека, создаваемыми в эксперименте, но с "естественными" организмами и органами сознания, складывающимися в практике, она должна быть – в одном слове – "конкретной" психологией человеческого сознания.
Наконец, в силу принятых Выготским предельных целей и ценностей психологической работы – как поиска пути к "новому человеку", иначе говоря – в силу не созерцательной, чисто познавательной (в традиционном смысле) установки, но – установки психо– и шире: "человекотехнической" – новая психология должна стать наукой не о ставшем, наличном сознании человека, но – о сознании и личности становящихся, находящихся в "переходе", в трансформации, или, иначе говоря, о сознании и личности развивающегося, духовно растущего человека, человека, совершающего работу по своему развитию и духовному освобождению. Напомним в этой связи приведенный выше парафраз тезиса Адорно: "нормой должна стать личность человека незаурядного, одаренного и непрестанно работающего над своим психическим и духовным развитием".
"Новая психология", стало быть, должна быть способна "овладевать" практикой – в плане как теоретического осмысления ее и создаваемых тем самым новых путей ее организации и реорганизации (ход "от науки – к практике"), так и ассимиляции опыта, в ней накопленного (ход "от практики – к науке").
Выготский пытался показать, что даже такую фундаментальную, на первый взгляд, оппозицию – которая была предметом чрезвычайно острых дискуссий в психологии того времени, – как оппозиция "субъективного" и "объективного" методов – в той форме, в которой эта оппозиция совпадала с разделением психологии на интроспективную и поведенческую, – нельзя в действительности считать решающей.
Интроспекционизм и бихевиоризм, утверждал Выготский, растут из одного корня. И тот, и другой полагают, что наука может изучать только то, что доступно непосредственному восприятию. Разница состоит лишь в том, что одни, доверяя внутреннему "глазу души", пытаются строить всю психологию применительно к его свойствам и границам его действия, тогда как другие, напротив, не доверяя ему, хотят изучать только то, что можно пощупать настоящим глазом.
"Необходимость принципиально выйти за пределы непосредственного опыта, – писал Выготский, – есть вопрос жизни и смерти для психологии" ( Выготский , 1982, т. 1, с. 347). Психология должна преодолеть представление о том, что непосредственный опыт (безразлично: внутренний или внешний) является единственным источником и естественным пределом научного познания.
Одно из условий выхода психологии из кризиса и перехода к истинно научной психологии состоит в том, чтобы психология перешла к "косвенному" методу познания.
"Психологии, – писал Выготский, – еще предстоит создать свой термометр" ( там же , т. 1, с. 351), то есть найти способ "объективации" (вернее было бы сказать: "экстериоризации") изучаемой ею психической реальности. Ей, далее, необходимо разработать метод анализа, истолкования этих объективированных форм существования психики, то есть способ воссоздания, реконструкции психического плана по его "косвенным выражениям" на основе прежде установленных "закономерностей".
В отличие от телескопа, "термометр", по мысли Выготского, есть уже не прямое "продолжение" и усиление наличной у человека способности ("зрения"), или, строго говоря, даже – есть уже не прибор, лишь улучшающий условия для срабатывания некоторой естественной способности, непосредственно предназначенной для отражения данного параметра, но есть аппарат, по существу "замещающий" недостаточную для данной задачи естественную способность ("восприятия температуры"), или даже – есть аппарат, впервые делающий возможным косвенное – опосредованное прибором – восприятие некоторого, вообще прямо не наблюдаемого и не воспринимаемого параметра.
Иначе говоря, аппарат этого рода как бы восполняет, компенсирует дефициентность способности восприятия не прямо – не за счет трансформации (достраивания) самой этой дефициентной способности, – но "на обходных путях", в "обход" ее – за счет переключения деятельности на другие способности, которые – в совокупности с этой искусственной приставкой – дают возможность косвенного восприятия нужного параметра.
При этом оказывается уже возможным иметь дело не только с такими – в известных пределах и с определенной точностью все же "непосредственно воспринимаемыми" – параметрами, как температура тела, но с параметрами, непосредственно вообще не воспринимаемыми – такими, например, как концентрация некоторых газов или характеристики тех или иных физических полей. Но главное здесь все же даже не в том, может или нет соответствующий параметр непосредственно восприниматься естественной способностью человека, но в том, как, каким образом он воспринимается с помощью дополнительного амплифицирующего аппарата, или – куда и в какой функции "подключается" этот аппарат: непосредственно к соответствующей дефициентной естественной способности для ее прямого "продолжения" или же, напротив, к некоторой совершенно другой способности, в границах своего естественного функционирования вообще не предназначенной к "отражению" данного параметра (зрение – температуры), не "предназначенной" для компенсации – с помощью ее амплифицирующего действия – исходной, дефициентной способности [46] . Уже из сказанного нетрудно усмотреть родство рассуждений Выготского при обсуждении проблемы косвенного метода в психологии с теми ходами его мысли, которые мы рассматривали при разборе его дефектологических работ. И это, конечно, не случайно. По существу, в обоих случаях мы имеем дело с одной и той же ситуацией, только в одном случае она взята в чисто практическом, "психотехническом" ракурсе, в контексте проблемы компенсации "реальных" дефектов – в узком, специальном, клиническом смысле этого слова, тогда как в другом – в сугубо методологическом плане проблемы создания функционального органа для осуществления исследовательской деятельности, то есть – в плане проблемы объективного метода в психологии. Это обстоятельство имеет исключительное значение с точки зрения того уникального для психологии решения проблемы объективного метода, которое мы находим впоследствии в рамках собственно культурно-исторической теории.
Это парадоксальное с точки зрения традиционной, естественнонаучно ориентированной экспериментальной психологии и, воистину, революционное решение, как мы увидим, будет состоять в попытке намеренного соединения и даже – совмещения этих двух основных планов или линий: плана психотехнического и плана собственно исследовательского.
Основные идеи культурно-исторической теории
"…Не систему, а программу, не весь круг вопросов, а центральную его проблему имели мы все время в виду и преследовали как цель".
Л.С. Выготский (Психология искусства)
Известно, что Выготский начинал лекцию по памяти с демонстрации своей "феноменальной" памяти. Он просил аудиторию называть ему длинный список слов – несколько сотен – и записывал их на доске. Затем отворачивался от доски и в любом порядке – спереди назад, сзади наперед, с середины – этот ряд воспроизводил. Понятно, слушатели бывали поражены такой необычайно сильной памятью.
У Выготского, однако, не было "феноменальной" памяти в обычном смысле слова, то есть – естественной "эйдетической" памяти, подобной, например, той, что была в случае Шерешевского, описанном А.Р. Лурией в его "Маленькой книжке о большой памяти".
Каким же образом тогда Выготский, не обладая никакой особенной природной памятью, ничем в этом отношении не отличаясь от своих слушателей, тем не менее, мог решать такие сложные мнестические задачи?
Оказывается, дело заключалось в том, что Выготский использовал при запоминании особые вспомогательные приемы и средства, использовал специально разработанную "мнемотехническую систему".
Блестяще зная историю всемирной литературы, он составил для себя длинный список наиболее крупных писателей от античности и до его дней, расположив их в хронологическом порядке, и твердо запомнил его. Это и была его "мнемотехническая система". А затем каждый раз, когда ему нужно было запомнить предлагаемый слушателями список слов, Выготский "прицеплял" каждое очередное слово к соответствующему имени из списка писателей и, таким образом, с легкостью запоминал и его, и его порядок в последовательности других слов. На первый взгляд может показаться, что такой прием не только не облегчает, но, напротив, усложняет задачу – нагрузка на память лишь возрастает: вместо того, чтобы "просто" запомнить ряд слов, нужно теперь запомнить еще и связи каждого из этих слов с фамилиями из списка! Но – парадоксальный с точки зрения обыденного сознания – факт состоит в том, что если готова подобного рода мнемотехническая система, то запомнить с ее помощью даже такой невероятный по объему материал не составляет уже особого труда.