Впрочем, все то же самое касается и любого другого акта моей коммуникации: чтобы "понять", что говорит другой человек, мне неплохо было бы знать, кроме самих этих его высказываний, и то, что говорят о нем другие люди, что представляет собой его образ жизни, каковы его привычки, личностные качества, а также то, что он знает – какова степень его осведомленности, насколько обстоятелен его подход к тому или иному вопросу, насколько он последователен в своем исследовании темы и т. д. и т. п. Собрав всю эту информацию я, как может показаться, вполне способен понять мысли собеседника. Однако произведенная мною реконструкция его "внутренней реальности", надо признать, все еще останется предельно ущербной, но, чтобы понять это, необходимо выслушать очень многих людей, которые его знают.
Обычно ведь мы получаем "социальные подсказки" от тех людей, которые входят в наши, условно говоря, референтные группы. А вот "показания" людей, которые не относятся к нашей референтной группе, скорее всего, останутся без внимания – они будут отвергнуты потому, что сами такие "свидетели" не покажутся нам достаточно "компетентными", "авторитетными", "заслуживающими доверия". Однако же, если нам вдруг случится неким чудесным образом получить отчеты от всех людей, которые знают этого человека, то мы, скорее всего, окажемся в очень сложной ситуации – в какой-то момент тот образ, который казался нам столь "очевидным" и "понятным", вдруг начнет расплываться, а то и вовсе рассыплется.
Нечто подобное происходит в процессе слишком затянувшегося психоанализа. Поначалу психоаналитик только разбирается, в чем суть дела, – создает в себе представление о "случае" данного своего клиента, как-то реконструирует эту его "внутреннюю реальность". Затем долгое время нашему психоаналитику "всё" с его клиентом "понятно" – созданная психоаналитиком интерпретация, причем в нем же самом, работает исправно. Но если анализ продолжается слишком долго, то неизбежно наступает момент, когда психоаналитик вдруг с удивлением обнаруживает, что совершенно не понимает своего анализанта и словно бы видит его в первый раз [Ж. Лакан]. То, что казалось ему таким понятным и очевидным превращается в черепки.
Подобные реконструкции "внутренней реальности" наших специальных объектов – "других людей" – это всегда нарративы, то есть они быстро превращаются в наши представления об этом человеке, которые мы считаем его "точным" и "достоверным" портретом. И мы не можем обойтись без таких нарративов: нам иначе не собрать зафиксированные нами "факты" в то единство, которое позволит нам сформировать собственную позицию, собственное отношение к данному человеку. Нам нужен для них подходящий "контейнер", "метка", "формат". В последующем данный нарратив работает как фильтр, который допускает к нашему сознанию те "факты", которые ему тропны, которые в него вписываются, и игнорирует все прочие, словно бы их и нет вовсе.
Однако, даже если "факт" не вписывается в общую схему, он, с другой стороны, может быть дан нам так, что его невозможно игнорировать. Такие "факты" способны нарушить всю прежнюю стройность нашей выдуманной истории о том или ином человеке. Подобное происходит, когда, например, ваш друг, которого вы "знаете сто лет" и всегда считали гетеросексуальным, совершает публичный каминг-аут, когда любовница мужа приходит к его жене и требует, чтобы она его к ней "отпустила", когда анализы показывают, что наш ребенок принимает наркотики и т. д. и т. п.
В такие моменты "все вдруг становится на свои места" (словно бы раньше кто-то соответствующими несуразностями вообще был озабочен?): сразу с предельной отчетливостью становится понятно, почему друг никогда не знакомил вас со своими "любовями", почему у мужа были постоянные "внеурочные" и "командировки", причем без дополнительной оплаты, почему, наконец, ребенок перестал справляться с домашними заданиями и пришел в прошлом месяце с разбитым носом. Раньше это вовсе не казалось странным, а сейчас моментально всё вверх дном, легкая дезориентация, "переоценка всех ценностей"… И на сцене – сияя, как всякое "прозрение", – появляется новый нарратив! Причем со всеми вытекающими отсюда последствиями, начиная, конечно, с тенденциозного видения "фактов".
Но вернемся к этой загадочной стабильности нарратива, делающей его почти неуязвимым перед лицом очевидных, казалось бы, противоречий. Да, прежде всем "фактам", которые на самом-то деле очевидно выбивались из логики действующего нарратива, всегда находилось какое-то вполне "логичное" объяснение, причем как раз изнутри самого этого нарратива: друг просто не нашел еще ту единственную, муж-бесхребетник – не может никому отказать, а тем более начальнику, ну а ребенок… он "весь в отца пошел" или, например, "у него переходный возраст".
Все эти объяснения представлялись нам абсолютно разумными, естественными, и каждое из них лишь укрепляло актуализированный в нас нарратив: "почему мой друг гетеросексуален?" – "потому что он не может найти свою единственную! не единственного же!"; "почему муж не является домой и постоянно на работе?" – "конечно, потому, что он бесхребетный и никому отказать не может! нет бы, конечно, по-другому как-то – хитростью, например, но он не умеет", а "почему у ребенка проблемы с успеваемостью?" – "ну, ясно почему – он же вылитый отец! именно поэтому! да и переходный возраст вдобавок".
Иными словами, там, где, казалось бы, мы должны были засомневаться, озадачиться и спросить себя: "А что это, собственно говоря, происходит? Почему так? Может быть, я чего-то не понимаю?" – действующий нарратив предлагал нам объяснение, которое, напротив, словно бы специально лишь усиливало его. Там, где тонко, нарратив не рвется, там он латает пробоины с удвоенной силой! Он, иными словами, ведет себя подобно живому существу – везде, где возникает риск оказаться разоблаченным, нарратив прикладывает максимум усилий, чтобы сохранить и утвердить себя. Он словно бы чувствует опасность и всячески старается предотвратить свою гибель. Но, конечно, никакой своей собственной жизненной силой наши нарративы не располагают, но живое существо действительно присутствует – то самое, что эти нарративы создает.
Впрочем, тут имеет место радикальная подмена: после того как мы восприняли в себя мир интеллектуальной функции, после того как мы дали себя самим себе через создание фикции личностного "я", после того как все наши отношения с реальностью оказались опосредованы не просто психическим аппаратом, но плоскостью, а затем и пространством мышления, наше биологическое – как живых существ – стремление к выживанию трансформировалось в стремление к выживанию нашего фиктивного личностного "я", к сохранению стабильности структуры пространства нашего мышления. Теперь мы боремся за выживание этих виртуальных образований, принадлежащих лишь миру интеллектуальной функции, но не реальности как таковой, взятой целиком, так, словно бы риску подвергаются не эти наши умозрительные конструкции – личностное "я", структура пространства мышления, бесчисленные нарративы, а сама наша жизнь.
Всё это, конечно, является чистейшей воды иллюзией: никакой угрозы хотя бы даже и полная перемена всех наших представлений (о мире, о других людях или о самих себе) для нас на самом деле не представляет. Один нарратив, по существу, ничем не лучше и не хуже другого, но мы боремся за них – их сохранность и "истинность", потому что именно с этим содержанием нашего индивидуального мира интеллектуальной функции мы и отождествляем себя. Наше личностное "я" – та самая невидимая ось, существование которой обуславливается движением вокруг нее содержания нашего внутреннего психического пространства, и если это содержание подвергается риску (может как бы погибнуть), мы воспринимаем это как риск собственной смерти.
Никто в истории человечества от перемены взглядов, конечно, еще не умирал (и умереть, понятное дело, не может, если не решит зачем-то покончить с собой), но, к сожалению, мы этого так не чувствуем. Для нас гибель нашего "мировоззрения" психологически равнозначна смерти, что, конечно, иллюзия и полная чушь. Однако понять это наше фундаментальное заблуждение можно лишь аналитически, почувствовать этого мы всё равно не можем. Тут действует то самое правило: представления кажутся нам реальными – мы так чувствуем, а подлинная реальность может быть нами лишь реконструирована, – мы можем иметь эффективные модели реальности, но чувствовать мы всегда будем что-то другое – образы своих представлений.
Всё это, впрочем, вполне естественно: наш биологический мозг естественным образом живо реагирует на "осязаемые образы", рисуемые нашими представлениями, и совершенно не понимает той аналитики, которая может возникнуть исключительно в рамках мира интеллектуальной функции. Именно поэтому, кстати сказать, нашему мозгу и нужны нарративы – то, что можно примерить на себя, почувствовать, испытать. Получая такой опыт – облекая факты в нарративы и реагируя на них, – наш биологический мозг может сформировать "отношение" к тому или иному "факту".
Но нельзя относиться как-то к интеллектуальному объекту мира интеллектуальной функции – он другого происхождения, иной природы, нежели тот мир, для которого создавался наш мозг (а он создавался для выживания в "осязаемой" среде). Мир интеллектуальной функции находится, таким образом, как бы в другом измерении реальности – собственно в культурно-историческом. Он дан нам через посредство других людей, которые и предложили нам – в качестве средства и среды нашего взаимодействия – реальность мира интеллектуальной функции.
Итак, нарратив начинает трещать по всем швам только под напором противоречащих его логике "фактов", но в подавляющем большинстве случаев именно подобные противоречия, как оказывается, труднее всего заметить. А потому для разоблачения вездесущей иллюзии "понятности" требуются или чрезвычайно серьезная работа мышления, или "факты", действительно из ряда вон выходящие. Тогда нарратив и в самом деле может обрушиться почти одномоментно, но пока этого не произошло, вся поступающая к нам информация легко утрамбовывается в канву господствующего нарратива и лишь парадоксальным образом подтверждает в наших глазах его "истинность". Многое, впрочем, мы и вовсе пропускаем мимо ушей, легко адаптируясь к этому, как нам кажется, "белому шуму" реальности.
Таким образом, проблема нашего взаимодействия с этими "специальными интеллектуальными объектами" – "другими людьми" – не только в том, что мы "узнаем" в них то, что и так нам хорошо известно, то есть содержание собственного опыта (объясняем непонятное понятным). Проблема еще и в том, что, собирая "факты" в рамках некой придуманной нами истории – нарратива, мы оказываемся заложниками соответствующей структуры, и уже сам этот нарратив начинает диктовать нам свои правила "понимания". Теперь мы буквально принуждены интерпретировать все "факты", с которыми здесь сталкиваемся, строго определенным образом – так, как если бы присвоенный нами реальности нарратив и был этой самой реальностью.
В любом нарративе – а он всегда приписывается реальности, но не обнаруживается в ней – наличествует какая-то своя логика и структура (что-то вроде порождающих грамматик Ноама Хомского). Реальный другой человек может быть описан таким нарративом, но на самом деле он, конечно, не есть этот нарратив, причем даже (а иногда и в особенности) если этот нарратив создан самим этим человеком.
В целом же, как можно заметить, способ нашего "познания" весьма незатейлив – выбор (из уже имеющихся у нас вариантов) нескольких клише (формально удовлетворяющих данной "ситуации"), а затем согласование их в рамках некого метаклише – то есть большей истории (метанарратива). Причем все эти клише и метаклише извлекаются нами из нашего же собственного репертуара социальных интерпретаций (последний, понятно, определен разнообразием нашего собственного опыта и содержательным объемом индивидуального мира интеллектуальной функции).
Если некая "ситуация", как мы ее воспринимаем, идеально укладывается в один из уже созданных нами нарративов, то система "свой/чужой" моментально производит рекогносцировку – "свой", и дальше нарратив уже сам дорисовывает недостающие детали истории. Если же "ситуация" для нас действительно в новинку – мы, например, никогда не встречали трансгендера, а сейчас нам нужно отправиться с ним в космический полет, – мы испытываем замешательство, но затем собираемся с духом приаттачиваем сюда некий "близкий по духу" нарратив, делаем в нем какие-то "поправки" для данного "особого случая", и вот уже считаем сценарий наших отношений с этим человеком весьма предсказуемым, а его самого – "понятным".
То есть проблема не только в том, что мы понимаем другого человека, используя, так сказать, "свою мерку" – свой опыт, какие-то свои представления, созданные нами прежде образы, но и в том, что мы делаем это, по сути, сразу укладывая обнаруживаемые нами "факты" в некий заранее созданный нарратив. И не важно, сами мы придумали соответствующую историю, или усвоили этот шаблон из культуры [Д. Фрэзер, В. Я. Пропп, К. Юнг, Дж. Кэмпбелл], или потому, например, что так велит нам та или иная теория (психоанализ З. Фрейда или, предположим, экзистенциальная философия Ж. П. Сартра). На суть дела это не влияет: мы всегда загоняем субъекта в прокрустово ложе уже имеющегося у нас нарратива, точнее говоря – в некий "формат истории", но, будь у нас больше информации, он обязательно из него выпадет (впрочем, мы всячески стараемся сохранить статус-кво).
Таким образом, механизм формирования нашей "иллюзии понимания" не так прост, как это может показаться на первый взгляд, но это базовый механизм нашего взаимодействия с реальностью. "Иллюзия понимания" – это, по существу, способ создания нами того, что мы называем "представлениями". Всё, с чем мы сталкиваемся, превращается нами в некую "понятную схему", поскольку ощущение непонятности, или, иначе говоря, состояние неопределенности, – предельно тягостное для нас переживание. Мы его не выносим. Так что если у нас есть хоть малейшая возможность превратить что-то непонятное в понятное, мы сделаем это немедленно, причем в ущерб достоверности, точности и даже здравому смыслу – ничуть об этом не сожалея и даже, честно говоря, не заметив собственного лукавства.
Но чем же в таком случае является "специальный объект" ("другие люди", "другой человек")? Понятно, что это, конечно, не тот реальный человек, с которым мы имеем дело, а лишь некое наше представление об этом человеке. Впрочем, учитывая сказанное, считать, что "специальный объект" есть само это наше "представление о другом человеке", судя по всему, не совсем верно.
Как элемент (целое) нашего индивидуального мира интеллектуальной функции, "специальный объект" – значительно более сложное образование, чем то, каким оно, возможно, кажется. Данный интеллектуальный объект соткан, как мы могли убедиться, из неисчислимого множества интеракций, происходящих внутри меня, но как бы за этим нашим "представлением о другом человеке". Эти интеракции образуют соответствующее представление, но – сами по себе – им очевидно не являются.
Таким образом, такой "специальный" интеллектуальный объект, можно предположить, находится в сложных тройственных отношениях: с одной стороны, это реальный человек, который находится по ту сторону моего представления о нем, с другой стороны, у меня есть некое представление о нем, в истинность которого я верю, но еще есть и третья сторона – реальность моего собственного мышления (реальность работы моей интеллектуальной функции), которая как бы тоже стоит за моим представлением, но в некотором смысле с другого края – со стороны моего мышления.
Роль моего представления о другом человеке, таким образом, лишь связующая – объединяющая одну реальность с другой, реальность этого человека с реальностью моего мышления. Само представление, образно говоря, выглядит как разрез на теле реальности: у реальности появились два края – стороны этого разреза, но само тело реальности сохраняет свою прежнюю цельность.
Таков, по существу, всякий "специальный объект" – всякий "другой человек", который кажется нам реальным, но на самом деле живущий внутри нашей собственной головы (в нашем внутреннем психическом пространстве). Это касается и давно умершего Канта, и клиента психоаналитика, и любого другого человека, с которым мы, как нам кажется, имеем дело.
В действительности мы, конечно, имеем дело только с этой сложной динамикой отношений внутри соответствующего интеллектуального объекта. Лишь местами эта динамика прорывается наружу – в поле нашей осознанности – именем (например, "Кант") и нарративом ("жизнь и философия Иммануила Канта"). Причем последний всегда разный, представляющий соответствующий интеллектуальный объект в другом свете – в зависимости от задач и контекста, в котором он на сей раз актуализирован.