В книге "Что такое мышление? Наброски" я пытался показать, что вся эта, если так можно выразиться, "специальность" такого объекта – "другого человека" – заключается в одной-единственной его специфической особенности. В подростковом возрасте мы переживаем травматичный психологический опыт, когда сталкиваемся с тем (и наконец, это осознаем), что другие люди принимают решения, исходя из каких-то своих, неведомых нам мотивов. То есть, несмотря на очевидность для нас нашего же представления о другом человеке, выясняется, что оно – это наше представление о нем – может оказаться неполным, ошибочным и даже откровенно ложным. Например, мы думали, что заслуживаем доброго отношения со стороны какого-то человека, а он поступил в отношении нас прямо противоположным образом, или были абсолютно уверены в том, что наша любовь к кому-то настолько прекрасна, что ее никак нельзя проигнорировать, а это происходило сплошь и рядом.
То есть опыт наших отношений с другими людьми научил нас тому, что они – эти "другие" – в принципе вольны поступать так, как они считают нужным, по каким-то своим, нам неведомым, причинам. Речь, разумеется, не идет о том, что мы, "прозрев" таким образом, даем другим людям эту волю или, например, внутренне согласны с тем, что они ее – эту независимую от нас волю – имеют и ею пользуются. Нет, нас как раз все это категорически не устраивает и полностью противоречит нашим представлениям (ощущениям, внутреннему нашему переживанию, нашим желаниям). Но, по крайней мере, мы теперь хотя бы допускаем, что она у них теоретически есть (пусть это и звучит весьма забавно – допускаем мы это или нет, это так). В результате мы получаем – так же, впрочем, теоретически – возможность это учитывать, принимать в расчет, быть к этому хоть как-то психологически готовыми.
Дело в том, что для нас, странным образом, эта "воля другого" является чем-то глубоко противоестественным. Мы на каких-то фундаментальных уровнях организации своего психического аппарата категорически не приемлем самой такой возможности. Да, животные в некотором смысле "понимают", что другие животные ведут себя так, как они себя ведут, и с этим у них не возникает никаких проблем, по крайней мере они точно к этому готовы. Но ведь у других животных, кроме человека-разумного, и нет тех специфических "моделей других", какие сформированы у нас. Они реагируют друг на друга, мы же реагируем – каждый на свое представление друг о друге, находящееся во внутреннем психическом пространстве каждого из нас. Грубо говоря, там, где другие животные реагируют действием – приспосабливаются к ситуации, мы реагируем рационализацией – приспосабливаем к ситуации какие-то свои нарративы.
Иными словами, в отличие от других животных мы всегда сообщаемся со своими собратьями через мир интеллектуальной функции, а не непосредственно, между нами всегда стоит этот своеобразный буфер, и в нем, собственно, разворачивается значительная часть пьесы. Другие животные, не интроецировавшие в себя, как мы с вами, мир интеллектуальной функции, реагируют на других животных в соответствии с имеющимися у них паттернами поведения (по существу, речь идет о нехитрых условных рефлексах – без участия, пользуясь терминологией И. П. Павлова, второй сигнальной системы). Мы же сообщаемся с другим человеком через посредство мира интеллектуальной функции, который организован своей внутренней логикой – сам по себе – и опирается на какие-то свои формальные правила.
Грубо говоря, когда животное действует в отношении другого животного определенным образом – оно или получает, или не получает то или иное подкрепление этому своему действию (или позитивное, или негативное), что приводит к формированию соответствующих поведенческих шаблонов, которые в дальнейшем и определяют его поведение. Человек же продумывает это свое социальное будущее благодаря той самой "дефолт-системе мозга", преобразованной миром интеллектуальной функции: "если я поступлю так-то, то он будет вести себя так-то", и дальше я уже принимаю решение о соответствующем действии.
Но ведь я могу и ошибаться, хотя когда я понимаю соответствующее решение, я, разумеется, так не думаю. Соответственно, если я не думаю, что я ошибся в своем прогнозе, то единственный вывод, к которому я в связи со всем этим могу прийти, – это то, что другой человек просто ведет себя "неправильно". Впрочем, по-другому и быть не может, потому что я принимаю свои представления о действительности за саму эту действительность, а потому понятно, что всякий человек, который действует не так, как, мне кажется, он должен действовать, вызывает у меня и растерянность, и негодование.
То, что какой-то человек на самом деле может быть не таким, каким мы видим его через, образно говоря, очки нашего индивидуального мира интеллектуальной функции, является для нас существенной проблемой. Он как бы нарушает правила, действуя не так, как наш индивидуальный мир интеллектуальной функции ему приписывает. Впрочем, с этим "неправильно" рано или поздно приходится смириться. После чего соответствующие интеллектуальные объекты моего внутреннего психического пространства и в самом деле становятся "специальными". То есть такими, которые могут действовать "против правил" (по "своей воле"), не так, как предписывает им моя картина мира, которая для меня, конечно, и есть истинный (причем истинный, как мне хотелось бы думать, для всех и каждого, а не только для меня) мир.
Этот мир я вижу (даже если понимаю, что зря) именно так, как я его вижу, а другие, как я могу заключить, иначе, что по вполне понятным причинам не может меня радовать. Так что состояние этого неприятного и даже эмоционально тягостного парадокса, в точности как у Ивана Карамазова, почти неизбежно: "Я не бога не принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то божьего не принимаю и не могу согласиться принять" [© Ф. М. Достоевский]. Впрочем, принять все-таки приходится, а по-плохому или по-хорошему – это уж каждый решает для себя сам.
Тут надо заметить, что многое (если не всё) зависит от готовности решать соответствующую задачу понимания, принятия, осознания, то есть в конечном счете лишь развитости интеллектуальной функции как таковой, от ее способности учитывать вариативность и сложность. Многие, впрочем, по причине слабости этой самой функции, чтобы справиться с этим вечным парадоксом, упрощают ситуацию, делая ссылки на человеческую "глупость", "сумасбродность", "безумие", "слепоту", "некультурность", "невоспитанность", "комплексы". Кто-то способен смотреть правде в глаза с чуть большей смелостью, понимая, что его собственная версия реальности – лишь его версия.
Впрочем, как бы там ни было, мы в любом случае продолжим думать, что они – эти "другие люди" – ведут себя неправильно. Ведь они и вправду ведут себя не так, как им следовало бы себя вести, согласно императивам моего индивидуального мира интеллектуальной функции! Но кто-то понимает (реконструируя должным образом реальность), что все это лишь игра нашего собственного разума с самим собой, а кто-то плутает в его чертогах, переживая одну за другой новые и новые психологические травмы.
Так или иначе, у нас есть все возможности для того, чтобы научиться так думать: то, что кажется нам по каким-то причинам (обусловленным конструкцией нашего индивидуального мира интеллектуальной функции) невозможным, чем-то "против правил" ("здравого смысла", "добродетели"), для других совершенно нормально. Если соответствующая мысль укореняется в нашем пространстве мышления, то "другие люди" совершенно естественным образом переходят в статус "специальных объектов" (впрочем, некоторые даже "других животных" способны превратить в такие "специальные объекты", не только человека).
В результате наша троичная схема еще более усложняется. Троичная схема, грубо говоря, такова: во-первых, это реальный человек (впрочем, факт его существования в таком специфическом качестве мы можем лишь реконструировать), во-вторых, есть наше представление об этом человеке (которое, впрочем, мы как раз и принимаем ошибочно за этого реального человека), а в-третьих, как уже было сказано, есть весь объем работы нашей интеллектуальной функции, которая так же, как и всякая реальность, скрывается от нас за нашим представлением об этом человеке, но уже как бы с другого края.
Но есть, судя по всему, и четвертый аспект этой схемы – "специальная поправка", которая специфическим образом модифицирует реальность работы моей интеллектуальной функции, превращая "других людей" из "интеллектуальных объектов" моего внутреннего психического пространства в "специальные интеллектуальные объекты", могущие (хотя это в некотором смысле и продолжает оставаться для меня парадоксом) действовать "против правил", "по своей воле".
Введение этой "специальной поправки" представляется мне крайне существенным дополнением, поскольку благодаря ей здесь (лишь в каком-то смысле, конечно) происходит своеобразная смычка этого четвертого аспекта схемы с ее первым элементом. Первый элемент схемы – это сама реальность, данная нашему познанию (реальность, явленная наблюдателю), а четвертый аспект схемы – это некий икс ("х") в условном уравнении интеллектуальной функции, рассчитывающей наше представление об этой реальности.
Важно, что речь идет именно о неизвестном, о некоем безразмерном "х". Наличие этого неизвестного в нашем уравнении оставляет наше представление в определенном смысле открытым. Если мы не можем знать всего, если наше знание не может быть абсолютно корректным и исчерпывающим, мы должны предполагать наличие этого незнания и учитывать наличие этого незнания в любом своем представлении о реальности. Таким образом, эта "поправка" в реальности работы моей интеллектуальной функции как бы сопрягает ее с реальностью как таковой, создает брешь, щель, через которую они – эти две стороны реальности (на самом деле одной и той же, разумеется) – могут контактировать.
Выше я уже предложил представить, что речь идет о своего рода "разрезе" на теле реальности, благодаря которому образуются как бы края "раны" – наши представления. Но давайте продолжим это размышление и пройдем чуть дальше, имея в виду тот самый четвертый аспект – эту нашу "специальную поправку" (неизвестное, "х").
Два края нашей "раны" – это края как бы двух реальностей: с одной стороны, реальность познаваемого, с другой – реальность познающего. Линия среза по двум сторонам раны – это наши представления о том и другом. Но пока, используя этот образ – "тела", "раны" и ее "краев", – мы смотрим на реальность как бы снаружи, что, наверное, не совсем верно. Попробуем же взглянуть на эту "рану" как бы изнутри "тела" реальности. Изнутри мы будем видеть лишь увеличение поверхности реальности – как раз на величину краев этой раны.
Пользуясь этой графической метафорой, можно представить себе то, как возможно то, что при противопоставлении реальности самой себе никакого действительного разрыва в ней не происходит. Реальности познаваемого и познающего, конечно, не являются различными или противостоящими друг другу: мы всегда имеем дело с единой и неразрывной в себе реальностью, которая, впрочем, может быть специфическим образом искажена наличием "наблюдателя".
Однако мы вряд ли сможем заметить эту принципиальную неразрывность реальности, пока не поймем, что нуждаемся в этой "четвертой поправке", которая, подобно физической "кротовой норе", "червоточине", оказывается зоной контакта реальности самой с собой, или, если угодно, зоной перехода реальности самой в себя, то есть минуя буфер мира интеллектуальной функции и, соответственно, самой необходимости производства представлений (некоей представленности так).
Думаю, что этот ход с нашей условной "четвертой поправкой", дающийся всякому человеку с огромным трудом (и не все, я полагаю, способны совершить его), является, по существу, революционным для нашего мышления, делая его по-настоящему разумным и сложным. Знать, понимать, что всё так и не так одновременно, – это чрезвычайно сложный интеллектуальный навык, требующий специфической перестройки нашего внутреннего психического пространства.
Возможно, именно эта перестройка и приводит окончательно к тому, что плоскость нашего мышления получает свое дополнительное измерение, о котором шла речь выше, а само наше личностное "я", которое изначально было лишь способом осуществления простой косвенной рекурсии, превращается в личностное "я", обладающее собственным временем и способное на подлинную самореферентацию.
Соображение № 8
Об озадаченности
Допустим, что развитие нашего мышления в онтогенезе благополучно прошло все необходимые фазы, и мы достигли способности думать о реальности так:
• во-первых, реальность нам принципиально недоступна, а все, с чем мы имеем дело, – это лишь наши представления о реальности, созданные нашим же психическим аппаратом по результатам его взаимодействия с реальностью;
• во-вторых, наши представления о реальности – не просто "образы реальности" (именно так, судя по всему, она представлена в мозгах других животных), а представления, опосредованные миром интеллектуальной функции, который мы интроецировали в процессе социальной коммуникации, сформировав на его основе сначала "плоскость мышления", а затем и "пространство мышления"; так что теперь всегда между нами и реальностью, с которой мы имеем дело (хоть внешней, хоть внутренней – интроспективной), стоит этот буфер, преображающий сигналы ("факты") реальности в некие "пропозиции" нашего индивидуального мира интеллектуальной функции;
• в-третьих, всякое наше "познание" стремится вовсе не к абстрактной истине, а к созданию определенности – некоего "понимания"; то есть всё, с чем мы имеем дело в результате нашего познания, – это имена и нарративы (истории, которые мы создаем для того, чтобы собрать "факты/пропозиции" воедино и, образно говоря, примерить их на себя); причем "имена" определяют для нас контексты и вовлекают в ту или иную языковую игру, а "нарративы" задают структурные отношения элементов нашего пространства мышления, производя таким образом эффект наподобие "дополненной реальности", когда человек одновременно видит и то, что действительно находится перед ним, и то изображение, которое выводится на его очки и накладывается на действительное;
• в-четвертых, другие люди, существующие в реальности, даны нам так же, как и любые другие "факты" реальности в качестве интеллектуальных объектов нашего внутреннего психического пространства; и в реальном взаимодействии мы на самом деле контактируем не с ними – не с реальными людьми, а с теми интеллектуальными объектами, которые существуют в нас (условно говоря, с представлениями друг друга друг о друге, находящимися в головах каждого из нас); однако данные интеллектуальные объекты могут стать для нас собственно "специальными объектами" – то есть интеллектуальными объектами, обладающими неким специфическим свойством (в отличие от других интеллектуальных объектов нашего внутреннего психического пространства), а именно – способностью действовать по своим (самих этих объектов) внутренним мотивам вопреки тому, что мы сами, со своей стороны, считаем "возможным", "необходимым", "правильным", "разумным", "естественным"; в них – в этих "специальных объектах" – есть своего рода зона неопределенности, некая непредсказуемость, нечто, что мы могли бы обозначить условной неизвестной, "х", резервирующей эту неопределенность и способной повлиять на конечный результат наших просчетов при оценке "ситуации";
• наконец, в-пятых, как бы ни было хорошо развито наше мышление, мы принципиально не можем переживать всё это так, как мы можем это понимать (реконструировать), – нам никуда не уйти от тех ограничений, которые заданы нашим мозгом, а он, как говорил И. П. Павлов, постоянно "стремится к динамической стереотипии", что значит буквально следующее: я могу допускать сколь угодную значительную неопределенность, но мне все равно надо будет свести ее в конечном итоге к некой схеме (истории, нарративу, модели, реконструкции), и эта схема, как только она становится моим ощущением (переживанием), переходит в разряд представлений, которые, по существу своему, всегда ошибочны (в том смысле, что я начинаю переживать нечто как реальность, хотя она принципиально мне недоступна).
Итак, перед нами некая схема, исходный алгоритм для последующего эффективного мышления. Впрочем, я снова вынужден оговариваться, поскольку это никогда нельзя упускать из вида: речь идет о том, как нам следует думать о реальности, но "думать о реальности" и "думать реальность" – это не одно и то же. Собственно, приведенный только что набор "правил" – это своего рода точка входа к действительному, озадаченному мышлению, которое есть возможность "думать реальность" (собственно, поэтому мы можем считать эти правила своеобразными "исходными для озадаченного мышления"), но еще не сам алгоритм такого мышления, который нам и следует сейчас вывести.