До тех пор пока не завершен наш траур, фантазия об искуплении грехов будет прорастать на любой почве. Я не сомневаюсь, что и я могу ей поддаться. Конечно, подобно большинству интеллектуалов моего поколения и окружения, я поддержала ницшеанский протест против религиозных традиций нашей культуры. Испытывая отвращение даже к тени веры, мы увидели свою интеллектуальную миссию в том, чтобы своей работой разоблачить невыносимый расизм, сексизм и авторитарность официальных религий. Мы боролись с самой идеей о том, что люди сначала создают таких богов, как Яхве, Христос, Аллах, а затем покоряются им – всем этим тиранам, каждый из которых претендует на то, что именно он и есть единственный и подлинный бог. Нас потрясло то, насколько ожесточенными могут быть войны между этими тремя монотеистическими религиями, требующими от своих приверженцев, чтобы они жертвовали своими жизнями в этой безобразной войне. Нашим криком протеста была фраза Заратустры: "Бог мертв". Этот интеллектуальный бунт питал мою мотивацию заниматься психотерапевтической практикой. Я почувствовала тогда – и чувствую это сейчас, – что мир без бога не обязательно должен быть миром отчаяния. Занятие психотерапией – это и есть ежедневная борьба с отчаянием.
Несмотря ни на что, разрушение конвенциональной религии не устраняет потребности испытывать чувство священного, но где оно? Ведь жизнь – это нечто большее, чем просто путешествие от рождения к смерти? Миф об искуплении грехов возникает в каждой значимой для человека ситуации. Некоторые феминистки мечтают о мире, спасенном благодаря матриархату (когда у власти женщины, все будет прекрасно). Я знаю многих экологов, которые рисуют в своем воображении мир, спасенный природой (природа добра, и если оставить ее в покое, все должно быть прекрасно). Другие ищут спасения политического (эта партия все изменит); финансового (как только у меня будет достаточно денег, я испытаю настоящее счастье); романтического (однажды явится мой принц или принцесса); психологического (наступит день, когда я завершу индивидуацию, стану одним из просветленных). Каждая из этих фантазий укоренена в монотеистической мифологии. Даже идеал буддистской отрешенности может скрывать типичную христианскую фантазию, где гуру занимает место бога, а всеобъемлющая философская система заменяет веру.
Я подтруниваю над одним из моих докторантов, юнгианским аналитиком, по поводу того, что его непоколебимая вера в Юнга превращает его в юнгиозуса (фанатика Юнга), а не юнгианца. А кто защищен от такого соблазна? Атеист уверен, что бога нет, агностик считает, что точный ответ о его существовании получить нельзя, верующий убежден, что Бог есть; что объединяет нас всех, так это желание найти в жизни смысл, а чтобы смысл как-то проявился, нам всем необходимо вообразить нечто за пределами Эго, что-то, что выходит за границы личной судьбы. Истории наших жизней, не будучи включенными в более широкий нарратив, разделяемый всем обществом, слишком незначительны, чтобы считаться важными. Мы все жаждем, чтобы искусство, литература или музыка придали масштаб нашему существованию, без этого становящемуся таким банальным, добавили значимости прародителям, жившим до нас, и потомкам, которые образуют новые побеги на генеалогическом древе.
Когда талантливый историк пишет рассказы о народе, мы считаем, что он занимается "наукой историей", и чтение его работ дает нам чувство племенной идентичности. Войнам, победоносным или проигранным, придается историческое величие: трагичные, но прославленные битвы велись во имя какой-либо великой ценности. Точно так же, чтобы придать смысл своей маленькой жизни, мне необходимо возвысить свое заурядное жизненное путешествие до уровня одиссеи. Я хочу, чтобы мои столкновения с коллегами в офисе воспринимались, как битва за Трою. Я знаю, что мой дом – не крепость, но в некотором смысле его все-таки можно так называть. Такое возвеличивание нашей жизненной истории – это вовсе не возвеличивание Эго, а эффективная защита от чувства абсурдности.
Жизни, пожертвованные ради безопасности страны, возникновение и падение империй, прирост и убывание населения – все эти события, став частью истории, обретают некую нарративную логику, некую согласованную тематическую структуру. Но в жизни наций, как и в жизни отдельных личностей, во времена великих потрясений нарративная логика нарушается и трансформации фактов в историю не происходит. Можно пытаться изложить события так или иначе, с этой или другой точки зрения, но сам набор фактов остается абсурдным. Войны оказываются бессмысленными (столько погибших, во имя чего?), а траектория чьей-либо жизни определяется случайностями (о чем это все?). Нарушение последовательности исторического повествования часто интерпретируется как отчаяние, подобное отчаянию из-за утраты веры. Однако оно может сигнализировать и о крушении чего-то другого – мифа об искуплении грехов, а не последовательности истории. Только тогда утрата надежды на искупление может стать действительно необходимой.
Жизнь абсурдно, восхитительно безобразна и прекрасна одновременно
Мне случалось наблюдать, как из-за ощущения бессмысленности существования теряли ориентацию в жизни мои пациенты, студенты, друзья; вот и в моей жизни произошел поворот, после которого я оказалась перед лицом немыслимой абсурдности всего. На протяжении месяцев после травмы головы любое изменение моей жизненной траектории воспринималось как абсолютно нелепая, бессмысленная история, заполненная абсурдистскими тропами в стиле Беккета, как садистическая пьеса без начала и конца. Я, наконец, поняла, почему экзистенциалисты связывали восприятие "жизни как абсурда" с утратой Бога.
И не столь важно, во что утрачена вера – в Бога, любовь, нацию, прогресс, семью, природу или психологию. Экзистенциальная тревога (Angst) может возникнуть на почве любой ценности, теории, миссии, идеала, которые были возведены в абсолют, чтобы наполнить жизнь смыслом.
Когда меня выписали из отделения интенсивной терапии, я получила великодушное предложение пожить в прекрасном доме, расположенном в пустыне Нью-Мехико. Это был огромный роскошный особняк, окруженный кактусами и множеством недавно посаженных миниатюрных плакучих березок, чьи нежные крошечные листочки, казалось, ласкали стекла окон комнаты, в которой я находилась в течение десяти дней. Хозяевами были щедрые незнакомцы, друзья друзей, которых я до тех пор не встречала. Они уезжали из города и предложили мне и моей дочери пожить у них, пока я достаточно не окрепну для путешествия домой. С того самого дня, когда со мной произошел этот несчастный случай, у меня было чувство, что я вступила на сцену театра абсурда. Как случилось, что я не умерла? Почему мне удалось избежать трепанации черепа, паралича, смерти? Что я сделала такого, чтобы заслужить второй шанс? Это чувство незаслуженности и нереальности того, что произошло, усилилось удивительно великодушным поступком владельцев дома, людей, которых я не знала. Почему они так добры ко мне, ведь я же для них совершенно посторонний человек? Они великодушны, потому что они великодушны, это кажется бессмысленным, но это так.
Я также открыла для себя, что полное погружение в созерцание красоты крошечных березовых листочков, улавливавших свет пустыни и дуновение ветра, обладало значительно большей силой, чем обезболивающие препараты. Красота этих молодых хрупких деревец, которую я наблюдала в шести окнах моей комнаты, казалась почти сверхъестественной. Сама жизнь ощущалась как случайное стечение обстоятельств. Тот факт, что красота окружающей обстановки утоляла боль лучше, чем морфий, только усиливал чувство, что ничто не имеет "смысла" в обычном понимании, особенно само продолжение жизни. Мой опыт соприкосновения со смертью вовсе не был тем, что описывалось некоторыми как "обновленное ощущение смысла жизни"; ко мне это не относилось – логика жизни ускользала от меня больше, чем когда-либо. Вместо "обновленного смысла" я ощущала возросшую терпимость к абсурду. Вместо экзистенциальной тревоги я испытывала экзистенциальную легкость, нежное чувство признательности за случайность дара жизни после катастрофы, искреннюю щедрость незнакомцев, непостижимую власть красоты, целительное воздействие прекрасного дома (по сравнению с убранством палаты интенсивной терапии, напоминавшей кабину самолета). Понимание того, что жизнь хрупка, коротка и хаотична, положило конец моей фантазии об искуплении; я осознала, что в ней нет нужды. Внезапно я перестала составлять списки того, что надо сделать, чем быть, чего достичь, усовершенствовать прежде, чем я позволю себе созерцать красоту всего, что существует в мире. Каждый день, каждую минуту вокруг нас уже есть множество сиюминутных причин для ликования и нет нужды в фантазиях об искуплении, о рае после смерти, о светлом будущем, которое наступит после революции. "Госпожа Смерть, ты говоришь мне, что мое время умирать еще не пришло? Я могу поиграть еще чуть-чуть до наступления ночи? Аллилуйя!" Случайное, абсурдное, непостижимое, но такое сладостное чувство.
Христиане принадлежат культуре, которая в течении тысячелетий внушала им, что смысл земной жизни состоит в надежде на спасение в жизни загробной. Даже после совместных усилий пяти или шести поколений неверующих работа по деконструкции этой системы верований может считаться едва начатой. Ницше и многие другие перепахали это поле, но понадобятся усилия еще многих поколений, чтобы перекопать и разрушить более глубокие фундаментальные слои, прежде чем мы сможем начать построение атеологического трансцендентного мифа, который изменит не только религиозные установки, но и всю структуру нашей психики. Мы только начали разоблачать расистскую, сексистскую, подавляющую, насильственную, лицемерную, паразитическую, эксплуататорскую трусость, которая, как скрепляющий цемент, есть во всех официальных религиях. У религии имеются достоинства, но отрицание ее теневой стороны привело к искажениям и совершаемым во имя духа злодеяниям. Философы, как и глубинные психологи, исследуют нерелигиозные способы трансценденции Эго. Например, жизнь, посвященная справедливости, любви, науке, природе, мудрости, красоте и истине, – жизнь, наполненная ценностями, превосходящими Эго.
Обычные заверения в человеческой любви – "Я буду любить тебя вечно" или "Я никогда тебя не оставлю" – могут быть искренними, но эти обещания абсурдны, если принять во внимание, что наша смертность есть абсолютное ограничение глубины любовного переживания. Тем не менее, это ограничение со всей окружающей его сладкой ложью не причина, чтобы лишиться духовной ценности любви. Мы приводим детей в этот мир, и мы безумно любим их, даже зная о том, что они будут страдать и умрут. Мы любим их с силой почти болезненной, хотя знаем, что, несмотря на все наши усилия, они, как и мы, подвержены смерти и страданию. Это кажется неразумным, но куда более неразумным было бы не любить вовсе. Чувство абсурда вследствие утраты религиозной веры может переживаться как нечто столь же естественное, как и ограниченность человеческой любви, как реальность, которая просто существует, как и многие другие факты реальности, которые невозможно объяснить логически.
С тех пор как жизнь предоставила мне второй шанс, экзистенциальное чувство абсурдного не покидает меня. В тесноте реанимационной палаты я готовилась к последнему путешествию, но оно было отложено, и я осталась лежать там с багажом моих старых ценностей, как будто с огромным количеством чемоданов, набитых уже ненужными мне вещами. Возврат к жизни казался чем-то вроде дурацкого возвращения домой после разыгрывания фальшивого отъезда. Впервые в жизни я в полной мере ощутила то, чему экзистенциалисты начала ХХ века придавали такое большое значение: распад всех смыслов, прежде воспринимавшихся как нечто само собой разумеющееся. Раньше я безоговорочно соглашалась с тем, что жизнь – это хорошо, а смерть – плохо. Теперь мне известна ценность деструкции и смерти. До того я принимала как должное, что любовь означает "быть вместе". Теперь я понимаю, что любовь может быть и в расставании. Я считала, что лучше иметь развитый интеллект, чем хорошие ноги для ходьбы. Больше я так не думаю. Я полагала, что стройные ноги так же важны, как ноги, которые не болят, когда ты ходишь. Теперь я считаю иначе. Я думала, что глаза есть средство восприятия мира. Я убедилась, что воображение "видит" глубже, чем глаза. Чтобы пережить оргазмический опыт волн чистой жизни, омывающих наше тело при каждом вдохе, понадобилась доза смерти. Когда-то "абсурдное" значило "бессмысленное". Теперь оно значит "загадочное".
У Камю чувство абсурдного подверглось в равной мере влиянию Кафки и экзистенциальных философов. Он сам оказал большое влияние на Беккета, Ионеско и других (таких, как Пинтер), кто предполагает, что путешествие в абсурд необходимо. Интерпретация Камю мифа о Сизифе содержит психологическое решение проблемы бессмысленности. Оно состоит в том, чтобы вообразить Сизифа счастливым человеком, невзирая на абсурдность его ежедневной работы. Я больше не согласна с этим, и у меня происходит небольшой разговор с призраком Альбера Камю: "Да, месье Камю, я понимаю, о чем вы. Вы полагаете, что Сизиф – обыкновенный человек, выполняющий повседневную задачу проживания жизни, которая просто закончится смертью, как у вас и у меня, и нам следует смириться с этим. Однако существуют другие мифы, другие образы, которые столь же абсурдны, но при этом не выглядят столь уныло. Каждый день, обнаруживая, что жива, как бы это ни было абсурдно, я чувствую себя скорее кошкой, чем Сизифом, кошкой, которую осчастливили очередной плошкой вкуснейших сливок. У меня нет ни малейшего представления, откуда каждый день берутся эти сливки; похоже, что они просто падают с неба, но я не упущу ни капли. Жизнь действительно абсурдно щедра".
Если у Камю утрата религиозной веры вызывала острое страдание, что, вероятно, повлияло на его представление о жизни как о Сизифовом труде, то у Жан-Поля Сартра философское восприятие абсурдного было совсем иным. Перечитывая Сартра сейчас, я прихожу к мысли, что его сознание было футуристическим, такое сознание могло бы принадлежать поколению, уже оплакавшему Бога. Несмотря на тяжеловесность стиля, Сартр ясно и просто сформулировал несколько фундаментальных положений:
1. Мы, люди, сами творим свои ценности.
2. Каждый из нас несет ответственность за свои решения.
3. Мы не можем избежать своей ответственности, перекладывая ее на бессознательное.
4. Нам не нужен бог, чтобы подтвердить подлинность высших человеческих ценностей. Верность ценностям делает нас людьми.
5. Мы обладаем свободой проклясть себя. Нам не нужны сатанинские догмы.
6. Ненависть – путь к проклятию. Мы свободны в выборе этого пути. "Другой" становится адом, потому что Другой живет в моем сознании, является моим сознанием. Если я ненавижу Другого вместо того, чтобы любить его, я создал свой собственный ад. Ад – это Другие, как и блаженство – это тоже Другие.
7. Когда я пытаюсь отрицать свою свободу, отношения с самим собой становятся невыносимыми. Перекладывание вины (или ответственности) на других, провозглашение себя жертвой, добровольное пребывание в ловушке нарциссизма разрушают мою свободу и, соответственно, мою жизнь.
8. Любая "вера" – это "плохая вера" (mauvaise foi), регрессивный отказ от рассудка. Проблема религиозной веры не в том, что она нерациональна (как любовь или поэзия), или иррациональна (как суеверия или защитные механизмы), а в том, что она антирациональна, что является наиболее деструктивным качеством любой культуры.
Задача психоанализа выглядит попыткой ответить на вопрос Сартра: "Что вы делаете с тем, что было сделано с вами?"
Камю прекрасно осознавал, что его экзистенциальная тревога была следствием оплакивания им Бога-Отца. Душа Сартра была другой. В "Словах" он написал, что никогда не горевал по своему родному отцу, умершему, когда Сартр был еще маленьким. Он объявил, что был вполне доволен тем, что рос без отца, и, казалось, ему было легче оплакивать космического Отца, чем его современникам. Но для Камю утрата веры была мучительной. Она была такой же болезненной для Юнга, когда он обнаружил, что шпиль сельского собора утратил свою символическую силу. Потеря веры создавала проблемы для многих поколений интеллектуалов после Ницше. Камю полагал, что горе от утраты Бога-Отца является одной из составляющих человеческого существования, ценой, которую пришлось заплатить за понимание. Некоторые представители моего поколения считают, что так быть не должно.
Экзистенциальная тревога, возникающая при потере веры в бога, отпускающего грехи, вполне может быть просто следствием длительного господства монотеистического Бога. Религиозное чувство, подобно чувству любви, имеет свою историю. На строительство собора уходила жизнь не одного поколения. Чтобы разрушить веру, заключенную в каменном здании, потребуется времени не меньше. Однако это возможно – не камень за камнем, а идея за идеей, символ за символом. Подобно Сартру, не слишком привязанному к образу Отца, феминисты и феминистки, похоже, готовы вручить БогуОтцу извещение об увольнении, и, кажется, они ближе к этому, чем большинство других людей. Исчезновение тирана, женоненавистника и расиста может восприниматься как серьезная весенняя генеральная уборка души, долгожданная смерть. Постмодернизм с его безжалостной атакой на отдельные смыслы действует подобно коллективной терапии. Он привел нас в нашем сознании туда, где утрата мифа теряется среди общей абсурдности большинства жизненных траекторий.
Острое переживание смерти Бога может разбередить чувства, такие же болезненные, как в случае смерти ребенка или утраты любимого человека, погибшего в результате нелепого несчастного случая. Произошедшее кажется таким абсурдным, таким бессмысленным, боль такой пронзительной. Тогда возникает опасность вложения всей нашей психической энергии в то, чтобы объяснить этот абсурд. "Ну почему же, почему?" Мы становимся одержимы поиском смысла, который мог бы оправдать эту трагедию, а так как смысла нет, сам поиск превращается в трагедию. Именно здесь, на мой взгляд, может помочь архетипический подход. Он ничего не пытается объяснять, но, отталкиваясь от самой трагедии, продвигается на глубинные уровни воображения, где может начаться исцеление души. Открытие глубинных слоев психики не предлагает искупление, но дает карту, по которой можно пройти сквозь психическую опустошенность. Вместо привычного рецепта, который ведет прямиком обратно в лоно традиционной веры, душа может предложить другие способы ощутить связь с человечеством вместо того, чтобы взывать к отсутствующему богу.