А это совсем иное положение дел, чем когда пациент давал спорадические признаки бессознательного переноса, и отношение пациента тоже другое. Например, если на более ранних стадиях пациент желает принести аналитику какой-нибудь небольшой подарок или еще что-то, или случайно оставляет на кушетке несколько медных монет или нечистый носовой платок, или забывает всю информацию о времени сеанса, то мы не ошибемся, если проинтерпретируем для пациента эти действия как соответственно позитивное, амбивалентное или негативное отношение. И пациент очень часто принимает данные интерпретации – данное принятие, конечно, не является неизбежным или очень существенным. Но если мы отважимся предположить, что такая новая озабоченность текущими делами является более заметным случаем той же самой группы реакций и что она имеет непосредственно личное значение, то столкнемся с недоверием, отрицанием и раздражением с его стороны. Более того, он начнет спорить и укажет на то, что поверхностно верно – что в его ассоциациях нет очень убедительных свидетельств таких реакций.
Здесь мы можем сформулировать наше первое обобщение, касающееся невроза переноса – а именно: что он отличается от более спорадических признаков позитивного и негативного переноса, наблюдавшегося на ранних стадиях анализа, и поэтому склонен проходить незамеченным, во всяком случае пациентом, а в некоторых случаях и аналитиком. Мы можем добавить к данному утверждению в качестве вывода, что основная часть работы аналитика – сделать данный бессознательный набор отношений сознательным. Я не хочу сказать, что невроз переноса никогда не бывает ярко выраженным или бурным. Временами это происходит очень явно; и на самом деле, чем более сознательным мы его делаем, тем лучшая возможность предоставляется нам, чтобы оценить его силу. Но я хочу сказать, что существует значительный риск аналитической неудачи, если мы будем руководствоваться предположением, что невроз переноса со временем автоматически проявит себя убедительным для пациента образом. Подлинная сущность невроза переноса может быть вынесена на поверхность только в результате напряженного внимания с нашей стороны.
В данный момент вы, без сомнения, заметите кажущееся противоречие в материале. С одной стороны, я говорил, что многие из признаков наступающего невроза переноса являются явными (даже в негативном смысле периодов молчания и торможения), с другой – утверждаю, что аналитик может, тем не менее, упустить признаки наступающего невроза переноса.
Ответ, конечно, в том, что не все пациенты в анализе страдают от состояний тревожности и что в любом случае не все тревожные пациенты из-за действия вытеснения демонстрируют классический невроз переноса. Конверсионные истерики в качестве первого признака невроза переноса могут демонстрировать некоторые признаки экстернализованной тревоги или могут давать просто резкие колебания в своих физических симптомах. Обсессивный пациент может казаться не меняющим свою привычку ассоциировать или может стать немного непунктуальным, или, кроме того, может посвящать основную часть сеанса обсессивному перечислению повседневных переживаний, вбрасывая в конце несколько фрагментов сновидений, которые к тому моменту на текущей сессии уже невозможно проанализировать. Депрессивный пациент может всего лишь стать чуть более отстраненным от текущих интересов или, наоборот, вслед за своим описанием текущих ситуаций позволить последовать более эмоциональной реакции обесценивания. Кроме того, даже более драматичные проявления истерических переносов могут действовать как своего рода приманка для отвлечения внимания аналитика от других и более важных аспектов невроза переноса. Короче говоря, хорошая общая политика – учитывать защитные аспекты невроза переноса и вслед за начальной фазой анализа искать их именно в тот момент, когда кажется, что они отсутствуют.
Сейчас, возможно, самый удобный момент, чтобы уточнить, что невроз переноса при анализе в характерной форме виден только при неврозах переноса, истериях, конверсиях и обсессиях. Проявления спонтанного переноса – и позитивные, и негативные – конечно, есть у всех пациентов, и они могут увеличиваться и уменьшатся на протяжении всего анализа. Как было отмечено ранее, некоторые пациенты начинают и заканчивают негативным переносом; другие начинают с негативного переноса, а заканчивают умеренно позитивным, третьи, напротив, начинают с позитивного переноса и заканчивают умеренно негативным. Но такие колебания нельзя, строго говоря, назвать неврозами переноса. Мнение, что типичный невроз переноса развивается у любых пациентов, не только теоретически невероятно, но и противоречит реальному опыту. У ряда пациентов, которые демонстрируют спокойный перенос, может неожиданно развиваться психоз переноса, тогда как у других на протяжении всего анализа нет проявлений невроза переноса. Это наблюдается при некоторых конверсионных истериях, наложенных на психосоматические состояния, у многих характерологических пациентов, у некоторых делинквентных психопатов и в тренинговых анализах не имеющих симптомов студентов. Это также наблюдается при некоторых сексуальных перверсиях и при многих затруднениях в браке. И хотя мы могли бы утверждать, что в таких случаях признаком невроза переноса является продолжение длительного анализа без какого-либо признака невроза переноса, но это будет вывод, который можно сделать с крайней осторожностью и только после длительного самоанализа аналитика. То, что существуют определенные основания для данного взгляда, следует из тех случаев, когда переживающий значительное личное и финансовое неудобство пациент, несмотря на очевидный застой, застревает в анализе на несколько лет. Только достаточно сильный, чтобы считаться "неврозом", амбивалентный перенос может адекватно объяснить такое примечательное явление.
Возвращаясь теперь к развитию типичного невроза переноса, мы можем повторить, что обязанность аналитика – быть особенно бдительным, если вслед за начальной стадией анализа он не видит никаких явных его проявлений. Ранее в некоторых случаях я высказывал мнение, что для успеха любого анализа важна убежденность пациента. Но поскольку мы теперь знакомы с процессом контрсопротивления, то мне не надо извиняться за ремарку, что убежденность со стороны аналитика важна даже еще больше. Если вернуться к нашему первому примеру – тревожная пациентка достигла стадии, когда поток текущих ассоциаций скоро пересыхает и ею выражается мнение, что для аналитика пришло время что-нибудь сказать. И вот, если мы убеждены в психической реальности явлений переноса, то, как только пациент скажет: "Теперь ваша очередь говорить", мы знаем две вещи: (а) одна из его бессознательных фантазий касается младенческого желания получить какую-нибудь демонстрацию любовного интереса со стороны того или другого родителя. Таким же образом, когда он упрекает нас за недостаточную активность в анализе, мы знаем, что, по крайней мере, один из наборов его младенческих любовных фантазий имел сильный садистический компонент. Но данная историческая интерпретация, хотя в конечном итоге и в своей основе является правильной, на тот момент будет неправильной. В данный момент именно аналитика просят говорить или быть более активным. Так что нашей второй частью информации будет: (б) бессознательная фантазия пациента требует, чтобы аналитик любил его и – в случае упрека относительно его деятельности – чтобы аналитик занялся с ним страстной догенитальной любовью. Тогда на тот момент это будут корректные интерпретации. Интеллектуалистические интерпретации о существовании младенческих фантазий будут приняты пациентом в любом количестве, но из таких интерпретаций шубу не сошьешь. Пациент был очень рад возбуждать наш аналитический аппетит до тех пор, пока реальная аффективная ситуация оставалась нетронутой в чулане переноса.
Теперь давайте представим, что мы не вполне уверены в наших основаниях при осуществлении интерпретации переноса – как мы можем достичь такой клинической определенности в отличие от личных убеждений, приобретенных в тренинговом анализе? Мой ответ был бы таким: возьмите первую возможность проанализировать обсессивного невротика. Одна из характеристик обсессивных пациентов – что в их сознании есть идеи, о которых истерики вообще ничего не знают. Они кажутся в некоторых отношениях совершенно не вытесненными, хотя это едва ли точное описание, потому что если мы исследуем такие идеи, то окажется, что они претерпели сильное искажение, деформацию и даже сгущение. Другой характеристикой является то, что, следуя одному ходу мыслей, обсессивные пациенты временами смутно осознают параллельные линии, в которых та же самая тема представлена вполне откровенным эротическим образом. Несколько лет назад после частичного анализа ко мне была направлена обсессивная пациентка. (Я подчеркиваю факт ее перевода ко мне, поскольку это сыграло особую роль в том, что я собираюсь рассказать.) Как-то раз она начала ассоциировать, сказав: "Я хочу, чтобы вы сегодня говорили". Последовала короткая пауза, во время которой она провела рукой по своему лицу. Через момент она продолжила неким комментарием по поводу того, что было сказано на предыдущей сессии, и возобладал обычный беглый процесс описания, объяснения, аргументации, сомнений, туманных ссылок, перекрещивания идей. Так вот, фраза о том, что я должен был говорить, сама по себе выглядела поверхностной, но, зная, что обсессивный пациент никогда не жестикулирует без какой-нибудь защитной цели, я решил, что данный ее жест подразумевал попытку выключить из своего сознания параллельный ход мыслей. Поэтому в первый момент я спросил, что было у нее на уме в начале сессии. Ответ был: "Предосудительная мысль". Постепенно мы смогли собрать ее воедино из различных ассоциаций, каждая из которых мною стимулировалась или поощрялась. Я хранил молчание, пока процесс сложения воедино не был завершен. У нее, как у многих обсессивных пациентов, был запрет на прикосновения, имевший целью противодействовать мастурбаторным импульсам, и данный элемент прикосновений был перенесен в ее младенческих фантазиях на природу коитуса взрослых. Случилось так, что ее первый аналитик дал ей некое объяснение использования руки для помощи коитусу, а именно при обсуждении вопроса активности и пассивности (нам едва ли надо напоминать, что обсессивная диспозиция идет рука об руку с бессознательными бисексуальными фантазиями). Поэтому когда была произнесена фраза "Ты говори", она осознавала мимолетную мысль, конкретно: "Ты вводи это внутрь". Остальные ассоциации относились к различным реакциям и церемониям приема пищи и желанию, чтобы ее кто-нибудь кормил, которое в той или иной форме существовало с подросткового возраста. Скрытые мысли были, по ее собственному мнению, совершенно понятны, но когда в конце сессии я указал на наличие бессознательной эротической фантазии в отношении меня, она отнеслась к этому как типичная истеричка, а именно со страстным аффективным отрицанием. На следующий день у меня была возможность провести небольшой эксперимент в пассивности. Сессия началась с обсуждения качеств двух служанок – одной веселой и дерзкой, но иногда полезной, а другой флегматичной, тяжелой, безынициативной, но вполне уважительной. Пока она говорила, я воспринимал это следующим образом: "Дерзкая служанка – ее бывший аналитик, неуклюжая служанка – я сам. Она возмущалась объяснениями первого аналитика, воспринимая их как сексуальные предложения, и все же они, хоть и вызывая страх, ей нравились. Тем самым она упрекает меня за импотенцию или некомпетентность. Тема касается слуг, и, возможно, есть какая-то игра со словом "услуги" (service), а также завуалированная тенденция к обесцениванию". Поначалу я хотел вмешаться с данной интерпретацией, поскольку процессу мешали фантазии переноса, но отчасти из-за любопытства я не спешил. В конце сессии она высказала как спонтанные ассоциации каждую из интерпретаций, о которых я думал, т. е. о значении того, что я не следовал примеру первого аналитика, давая описание генитальных взаимодействий между взрослыми. Тогда я сказал: "Значит, неуклюжей служанкой был я", что привело к обсуждению ветеринарного смысла слова "услуги". Потом я добавил: "Значит, в вашей фантазии я представлен как более безопасный сексуально, но более разочаровывающий". Она поспешила к другой теме, которая и заняла оставшуюся часть сессии. На следующей сессии она начала с жалоб, что все бессмысленно и бесполезно, но поскольку у меня больше не было времени на эксперименты, я вмешался, чтобы указать, что это было результатом работы предыдущего дня и что в то же самое время она возвращалась к бессознательной фантазии и прикрывала такой возврат заявлением, что анализ был бесполезным, я был импотентным, что она идентифицировала меня с женщиной. Данное объяснение было быстро отвергнуто, и вновь началась борьба переноса.
Приведу другой пример: пациент, страдавший тяжелым и длительным обсессивным неврозом, первые несколько месяцев своего анализа провел типичным образом. Он нацелился на аналитическое исследование своего прошлого, начиная с детства, и перемежал повествование долгими описаниями случаев своей повседневной жизни и педантичными сообщениями о собственных симптоматических действиях. Несмотря на такую его позицию, это привело к раскрытию ранних младенческих гетеросексуальных действий, в том числе нескольких переживаний соблазнения, как активного, так и пассивного. И из направления его ассоциаций было ясно, что за всем этим лежала длительная фаза младенческой амбивалентной гомосексуальной привязанности к отцу. В этот момент в его сновидениях стали появляться гомосексуальные темы, и они постепенно сравнялись по интенсивности с ранними гетеросексуальными темами. Впервые он стал слегка раздражительным и немного непунктуальным в посещениях, большая часть сессии теперь тратилась на пересказ текущих переживаний, а прежде весьма обильный материал сновидений стал сокращаться и сообщался в конце сессии почти как запоздалое размышление. На начальных стадиях его спонтанные переносы больше имели видимость позитивности со скрытым негативным чувством, прикрывавшимся дружеским попечением о моем благосостоянии. Но они не поколебались. Тогда стало понятно, что разворачивался невроз переноса, что он, в основном, примет форму бессознательной гомосексуальной фантазии. Вскоре вслед за этим он пришел на сеанс после похода за покупками, во время которого приобрел большую отвертку. В приемной ему в голову пришла идея, что он может ударить отверткой в лицо аналитика. За этим последовала сдерживающая мысль, что аналитик мог отобрать у него оружие и нанести ему по лицу серьезный контрудар. Сессия началась с извинения за интерпретацию своего собственного материала, что, как он чувствовал, могло вызвать мое недовольство. После долгих околичностей он рассказал сон, в котором он носил две короны, из которых верхнюю корону можно было сбить. Ассоциации высветили раннее забытое воспоминание о наблюдении, как мужчина бьет свою жену по лицу после ссоры в спальне. Он чувствовал импульс ударить этого мужчину по лицу. Его ассоциации вновь вернулись к текущей жизни, и он описал множество случаев, когда он был не в состоянии противостоять старшим по возрасту и более агрессивным мужчинам и отчаянно пытался умиротворить их. За этим последовал сон, в котором водопроводчик и его помощник объединились, чтобы поместить цветущее растение в цветочный горшок. Единственная интерпретация – "Значит, я водопроводчик" – вызвала быстрый катарсис гомосексуального аффекта, лежавшего за более явными позитивными инцестуозными фантазиями.