Все эти романы написаны мужчинами. В то же время женщины, и мы в этом убедились на примере Фанни Херст, также оказались способны ввести в основную сюжетную линию инцест второго типа. Эдит Уортон предоставляет один из наиболее наглядных примеров в романе "Материнское вознаграждение" (1925), чье название само по себе весьма красноречиво, поскольку указывает на возможные драматические последствия выбора "женщины в большей степени, чем матери" в пользу того, чтобы оставить мужа и ребенка младенческого возраста и жить своей жизнью. Героиня романа принадлежит к высшему обществу Нью-Йорка начала двадцатого века. Очень рано разлученная с мужем, она проживет свою жизнь "в изгнании" и на Ривьере встречает новую любовь в лице молодого человека, с которым переживает короткую, но яркую связь. Спустя годы, после смерти ее мужа, она приглашена в гости к дочери – сироте по отцу и богатой невесте на выданье. Остро переживая долгую разлуку, мать и дочь выстраивают отношения почти по типу любовной идиллии: мать становится "матерью в большей степени, чем женщиной". Ее привязанность к дочери, замещающей отсутствующего любовника, благоприятствует проявлению "платонического инцеста", например, "иногда ее ужасало, когда она чувствовала, насколько похожа эта материнская одержимость на ее внезапную и всепоглощающую страсть к бывшему любовнику".
Мать с радостью строит планы совместной жизни с дочерью до конца своих дней, словно они – стареющая супружеская чета: "Жить в той же атмосфере, что и дочь, жить все время в близости к Анне, в той уникальной связи матери и дочери, когда одна возрождается в другой, – вот те единственные человеческие отношения без недоверия и лжи, единственная любовь, которая никогда не ошибается". Но девушка уже выросла из детского возраста, она влюбляется в мужчину, который не подозревает, что он был самой большой любовью матери девушки, и не знает, чья она дочь. Узнав о том, что произошло, мать приходит в отчаяние: к ревности и досаде женщины, замещенной другой в сердце мужчины, добавилось соперничество с собственной дочерью, единственной душой, которую она по-настоящему любит и кем должна быть любима сама.
Она безуспешно старается расстроить свадьбу, но самое большее, что ей удастся, – лишь спровоцировать ссору, которая вызовет досаду у дочери и настроит ее против матери. Только материнское согласие на свадьбу восстановит мир между нею и дочерью. Но мать не может ни смириться с необходимостью проживания вместе с молодой семьей, ни принять предложение старого друга, с которым могла бы создать собственную семью. Итак, она, как обычно, сбегает и снова обретает "свою старую боль – быть изгнанницей", вновь становится бездомной скиталицей без надежды на возвращение и, на сей раз, на возрождение прежней любви. После этого тройного разочарования – в браке, в любви и в материнстве, она остается совершенно подавленной и одинокой, одновременно все потерявшей и потерянной. Мораль этой истории вполне очевидна: мать обязана смириться с отказом от любовной жизни, если она не хочет вступить в смертельно опасное соперничество с собственной дочерью, единственной женщиной в мире, которой она не имеет права желать несчастья. Все-таки существует определенный риск, что эта "материнская компенсация", в данном случае – воссоединение с любящей и любимой дочерью, может стать наказанием для женщины, не желающей принимать отказ от сексуальных отношений, который почему-то принято называть материнством.
Еще один пример дочери, увлеченной любовником матери, хотя известно и множество других, только подтверждает коварное сходство между платоническим инцестом и инцестом второго типа. Это случай, описанный Эрве Базеном в повести "Кого я осмеливаюсь любить" (1956). В ней ситуация матриархата (которая напоминает уже упоминавшуюся "Супружескую жизнь") вызывает у взрослой дочери настолько сильную зависимость от матери, что когда та вторично выходит замуж, дочь готова на все, лишь бы избавиться от своего соперника, она даже согласна стать его любовницей.
Итак, героиня живет в деревенском доме ("женском доме, в котором слабые и непостоянные мужья были способны, сменяя один другого, плодить одних лишь дочерей"). Этот дом сначала унаследовала бабушка, оставшаяся вдовой после первой мировой войны; затем мать, которая вышла замуж с единственной целью избежать (безуспешно) жизни в этом доме, где ее муж, бывший пленником во время второй мировой войны, появился лишь для того, чтобы получить развод. Здесь также проживают две ее дочери – подростки, одна из которых недоразвитая; и, наконец, престарелая тетушка – ханжа, у которой всегда "ушки на макушке". История, рассказанная старшей дочерью, Изабель (Изой, как зовут ее домашние, чтобы не путать дочь с матерью, которую называют Бель), начинается в тот самый день, когда мать возвращается к домашнему очагу вместе с новым мужем. Довольно скоро у дочери проявляются первые признаки ревности, так как она чувствует себя "подавленной" появлением чужака и отказывается принимать третьего участника. Дочь не в состоянии принять появление мужчины, пока он не исключен из материнско-дочерних отношений, и повторное замужество матери, которое отдаляет мать от нее. Она продолжает настаивать даже на сохранении их общего имени: "С какой стати она должна называться мадам Мелизе, если, пока она была только моей матерью, я всегда называла ее Изабель Дюплон?" Однако приходской священник, наилучшим образом комментируя недружелюбный прием гостя, ставит ей точный диагноз: "Ты остаешься тем, кем ты и была – ты лишь дочь своей матери".
За что Иза решает наказать мать, став любовницей отчима, как не за то, что, по ее мнению, Бель предала ее, когда отказалась вести себя так же, как дочь? "На самом дне моего сердца, молча, я вынашивала злое оправдание: вред, который она причинила нам, выйдя замуж за Мориса, я вернула ей, сделав отчима своим любовником". Платонический инцест, прекращенный замужеством матери, оборачивается инцестом второго типа, ставшим возможным по причине материнской болезни, а затем и смерти. Последнее обстоятельство позволяет избежать излишне прямолинейного противопоставления матери и дочери в соперничестве: дочь всего лишь исполняет обязанности матери, сначала ставшей сексуально недоступной из-за болезни, а затем и вовсе ушедшей из жизни. "Что действительно плохо в этом замужестве, так это то, что твой любовник женат на твоей же матери, этой несчастной и больной женщине, которую ты по-прежнему любишь и которая любит тебя, и к тому же очень любит своего мужа. Ты не продержалась и тридцати секунд в роли неприступной Изабель, и мы согласимся с тобой, что это досадно! И ты поддалась домогательствам единственного мужчины, к которому не имела права прикасаться, – это черное дело, это инцест." Что касается мужа-любовника, происходящее, похоже, эмоционально не слишком его задевает, хотя и он "плотно увяз в этой бигамии, в которой я занимала место любимой жены и даже имя носила такое же, как у первой женщины, кому принадлежало это право".
Вместе с инцестом второго типа на смену ревности приходят проблемы идентичности: мужчина улыбается "одной и той же улыбкой и матери, и мне", и дочь продолжает вести свой внутренний монолог: "Если бы ты знала, как дорого я заплатила бы за то, чтобы у меня было собственное имя – мое имя, которое никто не произносил бы с такой же интонацией, в такой же ситуации, какая уже была ранее, не шептал бы его на ушко другой женщине!" Смерть матери парадоксальным образом разделяет их с любовником, как будто с прекращением соперничества не остается места и для существования инцеста: "Живая, она нас сближала, мертвая, она нас разделяет. Морис свободен, но только для тебя. Ты свободна, но только для Мориса. Осмелишься ли ты заниматься любовью с человеком, чью любовь ты похитила, да к тому же на кровати, на которой умерла твоя мать?" Иза предпочтет быть только дочерью и остаться жить в том же матриархальном доме, чем стать женщиной и выйти замуж за своего любовника, несмотря на то, что беременна от него. И, конечно же, она родит маленькую Изабель, став матерью-одиночкой. "Это правда. Ни муж, ни отец, ни дед никогда не задерживались здесь надолго. Выполнив свою роль, трутень улетает или умирает, – такой любви насекомых достаточно в этом доме, где мужчины очень недолго противостоят старому сну Дианы, который однажды пережил одинокий ребенок". Таким образом, инцест второго типа становится не более чем случайностью в цепи платонического инцеста, передаваемого по наследству из поколения в поколение.
Когда мать заменяется дочерью, логически из них двоих именно первая проигрывает больше. Как женщина, потому что любовник бросает ее (и предпочитает ей более молодую женщину); и как мать, потому что ее соперницей становится та, кто ей всех ближе, кого она должна защищать, любить и желать ей счастья, кого она не имеет права ненавидеть и тем более, не должна желать ей смерти, как могла бы этого хотеть любая ревнивая женщина. Именно такое внутреннее противоречие стало кошмаром для матери всем известной Лолиты из одноименного романа (1958) Владимира Набокова. В нем мужчина женится на матери с единственной целью – быть рядом с ее дочерью-подростком, которая затем, после смерти матери соблазняет его, но и вскорости от него сбегает.
Но дочь, как говорится, тоже "теряет перья", если, вступая в любовные отношения с мужчиной, игнорирует связь, которая объединяла его с матерью: похоже, что наиболее пагубно на дочери сказывается именно замалчивание. Когда девушка выбирает в любовники мужчину, который, как ей известно, являлся любовником матери, и последней это, без сомнения, тоже известно, можно не сомневаться, что речь идет о соревновании в женственности, которое выигрывает дочь, то есть это – процесс самоидентификации, обретающий ценность инициального испытания для вхождения во взрослую жизнь. В качестве материнского реванша, вместе с открытием секрета, связывавшего мать с ее любовником, дочь оказывается на месте третьего лишнего, вновь переживая состояние ребенка, исключенного из родительской пары – точно так же, влюбляясь в мужчину, она рассчитывает, наконец, обрести отдельную идентичность и независимость, благодаря исключению матери. Игра в исключенного третьего оборачивается против нее. Любовник перестает быть орудием, позволяющим ей отделиться от матери, и, напротив, превращается в того, кто позволяет матери лишь подчеркнуть, что она всегда где-то рядом, всегда присутствует, как некий призрак, расположившийся между дочерью и любовником.
Еще хуже, когда у дочери зарождаются сомнения: что, если он любит меня только потому, что видит во мне мою мать? Что, если моя женская привлекательность, которая, как я думала, прошла испытание его желанием, нужна только для того, чтобы лишний раз подтвердить женскую привлекательность матери? Что, если моего любовника притягивает во мне только то, о чем говорит Алан Изольде в романе "Все, что у них осталось": "Я любил Камиллу, потому что она – ваша дочь. Я воображал вас в ее возрасте ... Я смотрел в ее глаза и искал ваши. Я целовал ее волосы, волнуясь от того, что эти волосы, возможно, пропитаны теми же духами, что и ваши... Я говорил себе, что она – плоть от вашей плоти, что текущая в ее руках кровь – это ваша кровь, и я закрывал глаза, весь во власти несказанного наслаждения". Несомненно, именно такие сомнения "терзают" молодую героиню из романа "Призрак" Поля Бурже, когда она узнает, что ее муж любил до нее ее мать: "Вы знаете, что меня мучает больше всего? Мысль о том, что он никогда не любил меня. Нет! Не меня он любил во мне... Это не я."
Ужасное соперничество, затрагивающее не только любовь мужчины, но и глубинную сущность женщины – ее идентичность, проявляется сильнее всего в случае, когда мать из женщины, чье место заняла собственная дочь, превращается в соперницу, которая заменяет дочь в сердце и в объятиях мужчины.
Мать, похищающая любовника у дочери
Фильм "Острые каблуки" Педро Альмодовара иллюстрирует не только платонический инцест, который заставляет маленьких девочек испытывать столь сильную ревность к любовнику матери, что они способны убить его, и не только жизнь матерей-звезд, чьи дочери, становясь взрослыми, стараются освободиться от власти этих "далеких светил", когда вновь обретают с ними связь, как в фильме "Осенняя соната". Педро Альмодовар выдвигает на первый план двойной инцест второго типа. Итак, дочь замужем за экс-любовником матери (превосходная возможность отомстить матери, которая предала ее с мужчиной). Мать, однажды вернувшись к дочери, не отказывается от заигрываний своего экс-любовника и даже соглашается переспать с ним – собственным зятем (превосходная возможность ответить местью на месть дочери).
"Я всегда на публике", – извиняется Бекки, певица-звезда, вновь обретая после долгих лет разлуки не только дочь, но и прежние семейные связи. Когда она узнает, что мужем ее дочери, Ребекки стал один из ее бывших любовников, Манюэль, который принимается снова ухаживать за ней, она не слишком долго сопротивляется его домогательствам ("Но ведь я мать твоей жены!" – вяло протестует она, но он парирует: "Не надолго – я собираюсь разводиться".) Манюэль заплатит за это жизнью – Ребекка убьет его. После запоминающейся сцены, во время которой Ребекка высказывает матери все свои упреки, с Бекки случится сердечный приступ прямо на сцене, когда она поет. Незадолго до своей смерти она признается в убийстве своего зятя, помогая дочери сфабриковать доказательства ее невиновности.
Видимо, по мнению Бекки, все хорошо, что хорошо заканчивается для дочери, в том числе и то, как завершается двойной инцест второго типа: между дочерью и матерью, а также между матерью и дочерью. Но все оказалось не так просто, потому что поклонник, от лица которого ведется повествование, оказывается еще и травести, по имени Леталь. Сначала он был лучшим другом Ребекки, а затем в один прекрасный день стал ее любовником. Она забеременела от него к великой радости Леталя, и вскоре он сделал ей предложение. Хэппи энд? Об этом не стоит и мечтать: профессиональная специализация Леталя, а он тоже выступает на сцене, – не что иное, как пародия на Бекки, мать Ребекки (чье имя, напомним, тоже может иметь уменьшительную форму – Бекки). После убийства двух любовников матери дочь не находит ничего лучшего, как выйти замуж за "материнский клон", от которого у нее будет ребенок ("Я бы хотел быть для тебя кем-то большим, чем матерью!" – заявляет ей Леталь в своей гримерной перед тем, как заняться любовью). Возврат к тому же платоническому инцесту после тонкого перехода к двойному инцесту второго типа: мать – дочь и дочь – мать. "Круг замкнулся, на сей раз, "летально" (то есть смертельно) затянута петля, ее не развязать, не вырваться из круга".
В данном случае передача осуществляется в обратном порядке – не "после матери, к дочери", а "после дочери, к матери". Однако между этими двумя ситуациями нет ни преемственности, ни симметрии, так как дочь чаще всего невиновна в своем соперничестве с матерью (по крайней мере, она, как правило не стремиться к этому осознанно) в противоположность матери, которая, вступая в любовную связь с возлюбленным дочери, скорее действует сознательно и, соответственно, виновна в извращенном соперничестве.
Подобная симметрия отсутствует в том материале, который нам предлагают художественные произведения: насколько они богаты сюжетами, где дочь соперничает с матерью, настолько же бедны примерами того, как мать вступает в соперничество с дочерью. Без сомнения, на таком положении вещей отчасти сказалось влияние исторически сложившейся традиции: до недавнего времени продолжительность сексуальной жизни женщины была довольно ограниченной (тем более, если речь заходит о том возрасте, в котором женщина становится бабушкой, в частности, о наступлении менопаузы). В любом случае, с точки зрения возможности соблазнения, мать девушки-подростка рассматривалась "вне круга подозреваемых", риск, что она сможет конкурировать с собственной дочерью, был совсем невелик. Такое "реалистическое" объяснение не исключает другой гипотезы, которая настаивает на прямо-таки преступном характере этой ситуации. В соответствии с ней мать, которая переступила через необходимую материнскую защиту, став соперницей дочери и перевернув порядок смены поколений, мешает дочери в свое время получить доступ к реализации своей женской судьбы, так как мать буквально "душит" ее – вместо того, чтобы стать для нее проводником.
Это могло бы объяснить, почему художественные средства обращаются к подобным ситуациям всегда в абсолютно нереалистической манере. Так, "Острые каблуки" – трагикомедия, фильм Габриэля Агиона "Мачеха" (1998) – комедия-водевиль. В ней молодой человек влюбляется в день собственной свадьбы в мать своей молодой супруги (отметим, это не мать его совращает, а он сам влюбляется в нее). Еще одну карикатуру можно обнаружить в фильме "Мистер Ловдей" (1936) Роберта Гудиера, в нем автор выводит на первый план действительно порочную женщину, настоящую нимфоманку. Сама она – бывшая женщина легкого поведения, рождает внебрачного ребенка и продолжает путаться с любовниками уже после того, как вышла замуж. Один из них оказывается женихом ее же собственной дочери, что, естественно, заканчивается плохо: после того, как он бросает их обеих, мать обнаруживает, что беременна от него. Она делает аборт, что приводит к развитию у нее серьезной болезни, от которой мать с трудом оправится, и к финалу она предстанет угасшей, постаревшей и склонной к самоубийству – настолько сурово наказание.
Что происходит, когда женщина "возраста ее матери" уводит у молодой девушки мужчину, за которого та собиралась замуж? Это ситуация из фильма "Похищение Лол В. Штейн" Маргерит Дюрас (1964): похищение, которое можно рассматривать как уголовное преступление, насилие, грабеж. Это преступление открыто совершили жених главной героини вместе с какой-то незнакомой ей женщиной. Намного старше, одетая во все черное, эта женщина сразу же показана "женщиной в большей степени, чем матерью": "Прошло много времени с тех пор, как сбежала дочь Анны-Марии Огреттер. Казалось, мать не заметила ни ее исчезновения, ни последующего отсутствия". Она всю ночь протанцевала с Майклом Ричардсоном на глазах у Лол, его невесты. Девушка теряет сознание и впадает в безумие, увидев, как ее жених уходит на рассвете вдвоем с этой женщиной.