1. Национальный политический дискурс. При конкретном исследовании политической метафоры крайне сложно писать о глобальных закономерностях, абсолютное большинство публикаций выполнено на материале одного (реже – двух) национальных дискурсов, то есть ориентировано на материалы политической коммуникации в одной-двух странах.
2. Институциональный/медийный политический дискурс. Абсолютное большинство современных исследований политической метафоры имеет своим основным источником собственно политические тексты, созданные политиками в рамках институциональной коммуникации, и/или медиа-тексты, в создании которых основная роль принадлежит журналистам.
3. Исторический политический дискурс. Большинство современных исследований ориентировано на изучение политических метафор в текстах, созданных на рубеже ХХ и XXI вв., но вполне закономерно, что отдельные авторы избирают предметом своего исследования метафоры в текстах, относящихся к недавнему или отдаленному прошлому, или же рассматривают историческую динамику функционирования политических метафор.
4. Политическая метафора в личностном дискурсе. В этом случае исследователь занимается только политическими метафорами, которые характерны для отдельного автора, отражают специфику идиостиля.
5. Политическая метафора в отдельном тексте. Большинство современных исследований посвящено политическим метафорам, функционирующим в рамках широкого дискурса (национального, исторического и др.), однако существуют исследования, в которых изучаются закономерности развертывания политической метафоры в рамках отдельного текста.
Каждый из разделов настоящей главы ориентирован на изучение специфики использования политической метафоры в одном из названных выше видов политического дискурса.
3.1. Политическая метафора в национальном дискурсе
Одна из актуальных проблем теории когнитивной метафоры – сопоставление закономерностей метафорического моделирования политической картины мира в политических дискурсах различных государств. В этой сфере можно предположить постоянное взаимодействие двух тенденций. С одной стороны, как справедливо отмечает при сравнении русских и польских морбиальных метафор Т.В. Шмелева, "современные средства массовой информации составляют уже своеобразный интердискурс, в котором различия отдельных… языков – вещь чисто поверхностная. При обсуждении современных событий мировая пресса мгновенно подхватывает сказанное кем-то удачное выражение, оно разносится по изданиям и языкам… Мы смотрим на мир (или нам предлагается смотреть) очень схоже" [Шмелева 2001: 5].
С другой стороны, следует согласиться с тем, что "наиболее фундаментальные культурные ценности согласованы с метафорической структурой основных понятий данной культуры" [Лакофф, Джонсон 1990: 404]. Аналогичные мысли неоднократно высказывали и отечественные специалисты (Ю.Д. Апресян, А.Н. Баранов, Е.М. Верещагин, В.Г. Гак, Ю.Н. Караулов, В.Г. Костомаров, Е.С. Кубрякова, Б.А. Успенский и др.).
Сопоставляя названные тенденции, можно сделать вывод о том, что национальная метафорика в одних своих аспектах отражает современное состояние общества, национальную культуру и национальный менталитет, в других – типична для определенного культурного пространства (Запад, Россия, Восток, Африка и др.), а в третьих – имеет общечеловеческий характер.
Для верификации этих положений рассмотрим исследования по политической метафорике в политических дискурсах стран Востока, составляющих контраст с большинством исследований, направленных на анализ политической метафорики в цивилизационном пространстве Запада и России.
Действительно, метафоры, распространенные в политическом дискурсе стран Запада, довольно традиционны и для политической коммуникации Востока. Иллюстрирующим примером может служить монография Дж. Вэй [Wei 2001], в которой проанализированы основные метафорические модели тайваньского политического дискурса. В Тайване политические сущности метафорически представляются в понятиях военных действий, семейных отношений, зрелищных представлений, торговли и др. Выводы автора вполне сопоставимы с результатами похожих монографических исследований, проведенных специалистами из разных стран на примере политических дискурсов России, США и государств Европы [Charteris-Black 2004a, 2004б; Musolff 2000, 2004; Santa Ana 2002; Чудинов 2001, 2003].
Схожая ситуация наблюдается и при рассмотрении метафор в политическом дискурсе Сингапура. В частности, Л. Ви [Wee 2001] показал, что разъединение Сингапура и Малайзии и возможное воссоединение двух государств в будущем осмыслялось в метафорах супружеских отношений, что является довольно устойчивым фреймом для концептуализации политических ситуаций подобного рода в политическом дискурсе России, Великобритании, Германии, Польши и других стран [Баранов, Караулов 1991, 1994; Будаев 2006; Чудинов 2001; Zinken 2002].
Метафоры египетского политического дискурса в их взаимосвязи с семиотикой арабской культуры и текущей политической ситуацией рассмотрены в монографии И. Насальски [Nasalski 2004]. Как показывает польский исследователь, египетские метафоры отражают сложности переходного периода, в котором становление демократического мировоззрения переплетается с традиционными ценностями и символами. Вместе с тем доминирующие арабские метафоры (беременность, рождение ребенка, болезнь, пробуждение, дорога и др.) вполне согласуются с аналогичными образами в традиционной политической метафорике западной культуры.
Эти примеры свидетельствуют о том, что в политической метафорике Запада и Востока существует много общего. Вместе с тем, несмотря на активную глобализацию и вестернизацию традиционных обществ, на цивилизационном пространстве Востока остается место для метафорического своеобразия.
Это своеобразие вызывает особый интерес, поскольку, с одной стороны, служит подтверждением перспективности антропоцентрически ориентированных исследовательских программ, активно реализуемых в лингвокультурологических и когнитивных изысканиях, а с другой – обладает несомненной практической ценностью. Знания об особенностях концептуализации мира в иной культуре становятся необходимым условием для межнационального взаимопонимания, ценным приобретением для специалистов из многих областей, так или иначе связанных с межкультурной коммуникацией.
Ряд примеров восточной специфики метафорического осмысления политики находим в монографии Б. Льюиса "Язык ислама" [Lewis 1988]. Если на Западе глав государств часто сравнивают с капитаном или рулевым корабля, то метафоры лидерства в исламе связаны с искусством верховой езды. Мусульманский лидер никогда не стоял за штурвалом, но часто сидел в седле и держал ноги в стременах. Также его власть никогда не ассоциировалась с образом солнца, потому что испепеляющее солнце не радует жителей Востока. Мусульманский лидер закрывает подданных благодатной тенью, спасающей от палящего солнца, и одновременно сам является "тенью Бога на земле". Если мы обратимся к метафорам стран Запада и России, то обнаружим, что в них метафора монарха как солнца довольно традиционна. Достаточно вспомнить французского Короля Солнце (Людовика XIV) или собирательный образ древнерусского князя Владимира Красное Солнышко.
Интересны наблюдения Б. Льюиса по поводу ориентационных метафор. На Ближнем Востоке властные отношения в большей степени представляются в горизонтальных, нежели вертикальных понятиях. Человек во власти не бывает внизу или вверху, но внутри или снаружи, рядом или далеко. В исламском обществе власть и статус больше зависят от близости к правителю, чем от ранга во властной иерархии. Правители Ближнего Востока чаще предпочитали дистанцироваться от критически настроенного окружения, чем понижать их в ранге, или отправляли неугодных в ссылку, вместо того, чтобы бросить их в подземелье. Разумеется, речь не идет о бунтарях и явных мятежниках, с которыми и на Западе, и на Востоке власть имущие поступали примерно одинаково.
Особенно рельефно специфика политических метафор Востока проявляется в гендерных стереотипах исламских государств. Сопоставление исследований политической метафорики Запада и Востока позволяет сделать вывод о том, что метафорическая картина политической действительности часто структурируется в соответствии с противопоставлением мужского и женского начал, но оценочные смыслы варьируются в политическом дискурсе гетерогенных культурных сообществ (подробнее см. параграф 4.5 настоящей монографии).
Разумеется, Восток – это не только исламские государства, и при обращении к другим его субрегионам обнаруживаются другие культурно обусловленные концептуальные особенности.
К примеру, китайские метафоры брака несут в себе отличную от европейской концептуальную информацию. В китайском обществе браку предшествует серия замысловатых переговоров, направленных на защиту интересов обеих семей, а желания жениха и невесты – вопрос второстепенный. Это сближает рассматриваемые китайские метафоры с метафорами торговой сделки, но с моральным основанием: брак рассматривается китайцами как выполнение обязательств перед предками [Wei 2001: 63–64, 66–68].
Причины своеобразия рассмотренных метафор довольно прозрачны. Их оценочные смыслы эксплицитно связаны с климатическими условиями того ареала, на котором формировались культуры Востока, с культурными традициями, предписывающими соответствующие стереотипы поведения, и другими факторами, имеющими многовековую историю. Вместе с тем система политических метафор даже в самом традиционном обществе представляет собой не раз и навсегда заданную систему концептуальных координат для осмысления реальности, а концептосферу, меняющуюся в зависимости от экстралингвистической действительности. Изменения в инвентаре политических метафор стран Востока связаны как с внутренними потребностями, так и с инокультурным влиянием.
Примеры своеобразной интерпретации метафор "западного происхождения" обнаруживаем у Дж. Вэй. Исследователь прослеживает, как в нарративе "Выборы мэра Тайбэя" кандидаты боролись за пост с помощью метафор пищи и наименований собак. Популярный в местных кругах кандидат называл имеющего американское образование оппонента пиццей и guibingou ("дорогая иностранная собачка"), связывая эти концепты с удаленностью претендента на пост мэра от насущных проблем. Себя же он позиционировал как дворняжку и baozi (популярный в народе вид сдобной булочки) [Wei 2001: 62–63].
Довольно интересны наблюдения Дж. Вэй относительно традиционной китайской цветовой символики и ее взаимодействия с новообразованиями в политической метафорике. По данным исследователя, в современном тайваньском политическом дискурсе получила широкое распространение метафора шляпы как символа власти. При этом важное значение имеет ее цвет: красный цвет связан со взяточничеством, золотой – с финансовыми скандалами, черный – с культивированием непотизма, желтый – с прелюбодеянием. Таким образом, политик, который, например, "носит красную шляпу", косвенно обвиняется автором метафоры в коррупции [Wei 2001: 75–77].
Помимо своеобразия в концептуальных картинах мира, политическая метафорика Востока характеризуется спецификой, связанной с особенностями ситуативной интерпретации определенных политических событий. В этом отношении наиболее известна публикация Дж. Лакоффа, в которой рассмотрен контраст между метафорическим осмыслением кризиса в Персидском заливе в США и арабских странах [Lakoff 1991].
Указанная работа Дж. Лакоффа начинается фразой Metaphors can kill (Метафоры могут убивать). Если метафора не просто фигура речи, а механизм нашего мышления, то она действительно играет важную роль в мире политики, а метафоры не только "могут убивать", но и примирять или, по крайней мере, могут помочь избежать конфликта. В этом контексте исследование политической метафорики, особенно в иных культурах, содержит в себе значимый гуманистический смысл.
Межнациональные различия в актуализации политических метафор прослеживаются не только при анализе специфики национальной картины мира, но и при исследовании частотности или продуктивности метафорических моделей, характерных для всех сопоставляемых дискурсов. Например, израильские исследователи А. Абади и Я. Сакердоти, сравнив метафоры израильского и американского политических дискурсов, обнаружили, что метафорическая модель со сферой-источником "Война" более продуктивна и частотна в израильском дискурсе, в то время как спортивные метафоры более распространены в дискурсе США. Авторы объясняют полученные результаты тем, что жизнь рядовых израильтян в большей степени связана с армией, чем жизнь американцев. Постоянные арабо-израильские конфронтации находят выражение во всепроникающей милитаризации израильского общества. Наоборот, в Израиле отсутствует характерный для США "культ спорта". В частности, количество популярных в США видов спорта значительно превосходит аналогичные показатели в Израиле [Abadi, Sacerdoti 2001].
Также в публикации Э.В. Будаева [2006б], посвященной анализу метафорической концептуализации республик бывшего СССР в российском и британском политическом дискурсе, было показано, что метафоры родства характерны и для британской, и для российской политической коммуникации, но частотность метафор в значительной степени зависит от сферы-мишени метафорической экспансии. Например, в британском политическом дискурсе Латвия, Литва и Эстония регулярно представляются в качестве полноправных членов европейской семьи (братьев, невест, дочерей и т. п.), в то время как Россия не только не входит в европейскую семью, но и концептуализируется как тюрьма народов, нежели единая семья. Анализ российского политического дискурса обнаруживает противоположные результаты: прагматический потенциал сферы-источника "Родство" активно реализуется в российском политическом дискурсе для концептуализации сферы-мишени "Россия", но не задействован для осмысления сферы-мишени "Страны Балтии".
Продолжение сопоставительного исследования метафорических моделей, используемых в политическом дискурсе различных стран, позволит лучше разграничить, с одной стороны, закономерности, общие для всего цивилизованного мира или какой-то его части, а с другой – специфические признаки того или иного национального политического дискурса.
При рассмотрении современных публикаций по политической метафоре целесообразно разграничивать исследования, обобщающие закономерности одного национального дискурса (например, российского, американского или польского) и сопоставительные исследования, в которых использованы материалы двух-трех, а иногда и десятков национальных дискурсов. Следует еще раз подчеркнуть, что абсолютное большинство специалистов изучает специфику политических метафор именно в национальном политическом дискурсе, а не в том или ином национальном языке. В связи с этим принято, например, автономно рассматривать австралийский, британский, американский и иные виды политических дискурсов, в которых используется английский язык. Так, в исследовании Н.А. Красильниковой [2005] убедительно продемонстрированы различия в использовании метафор в коммуникативной практике экологических движений в США и Великобритании.
Специалисты отмечают также, что до воссоединения Германии существовали значительные различия в метафорических системах, которые использовались в ГДР и ФРГ [Baranov, Zinken 2003], показательно, что обнаруживаются специфические явления и в русскоязычной прессе Латвии и Литвы [Клочко 2006, Макарова 2005].
На следующем этапе классификации целесообразно разграничить гомогенные и гетерогенные исследования политической коммуникации. В первом случае лингвист обращается к рассмотрению политической коммуникации в родной для него стране, а во втором – материалом для исследования служит зарубежный политический дискурс. Примером первого типа может служить статья американского профессора В. Бенуа [Benoit 2001], обратившегося к изучению гомогенной для него американской политической коммуникации. Примером второго типа является исследование российского специалиста М.В. Сорокиной [2004] по использованию политиками из США метафор из подсферы-источника "Американский футбол".
Легко заметить, что абсолютное большинство современных исследований политической метафоры выполнено на американском материале, причем среди них встречаются как гомогенные, так и гетерогенные. Обращение к родной для автора политической среде типично для многих американских исследований [Bergen 2004; Berho 2000; Carpenter 1990; Cienki 2001 Daughton 1993; Halverson 2003; Hardy 2003; Johnson 2005; Lakoff 1996, 2004; Paris 2002; Santa Ana 2002; и др.]. Вместе с тем к изучению американской политической метафоры обращаются специалисты и из других государств [Иванова 2002; Ольховикова 2006; Пшенкин 2006; Шадаева 2004; Шибанова 1999; Carvalho 2003; Chaban 2004; Moreno 2004 и др.].
На втором месте – публикации по российской политической метафорике, среди которых преобладают гомогенные исследования [Баранов, Караулов 1991, 1994; Беглова 2004; Григорьева 2001, 2002 и др.]. Среди зарубежных публикаций по проблемам российской политической метафоры следует выделить работы Р. Андерсона [Anderson 2001; 2002a; 2002b], Дж. Кодевиллы [Codevilla 2003] и Рязановой-Кларке [Ryazanova-Clarke 2004].
Внимание исследователей регулярно привлекает метафорика британского [Рожкова 2005; Cibulskiene 2002; Harris 1998; Oberlechner, Mayer-Schonberger 2002; Underhill 2003], немецкого [Burkhardt 1992; Caglar 2001; Hulsse 2000; Kelly-Holmes, O 'Regan 2004; Rash 2005; Zinken 2004; Керимов 2005; Чепанова 1999] и польского дискурсов [Borkowski 1996; Frankowska 1994; Heintze 2001; Kiklewicz, Prusak 2006; Zinken 2003].
Специалисты обращались также к исследованию метафор в политических дискурсах многих других стран: Австралии [Augoustinos, Penny 2001], Австрии [Refaie 2001], Аргентины [Berho 2000], Бразилии [Canedo 1997; Ramalho 2005], Бельгии [Vertessen, De Landtsheer 2005], Венесуэлы [Hernandez 2004; Molero de Cabeza 2002], Голландии [Landtsheer 1991; Hulst 2005], Греции [Kitis, Milapides 1997], Дании [Kjeldsen 2000], Египта [Nasalski 2004], Израиля [Abadi, Sacerdoti 2001], Ирана [Heradstveit, Bonham 2005], Италии [Semino, Masci 1996; Scolari 2003], Канады [Gidengil, Everitt 1999, 2003; Gingras 1996], Колумбии [Sofer 2003], Литвы [Макарова 2004], Новой Зеландии [Chaban 2002], Норвегии [Stenvoll 2005], Пакистана [Saigol 2000, 2003], Португалии [Abrantes 2001], Сингапура [Wee 2001], Тайваня [Wei 2001], Турции [Bilgin 2004], Финляндии [Hellsten 1996, 1997; Mustaparta 1996], Франции [Kovecses 1994], Чехии [Chrz 2000] и Чехословакии [Drulak 2005b], Швейцарии [Bartsch 2004; Muller 2005], Швеции [Fridolfsson 2005; Jacobsson 1994], Южной Африки [Sonderling, 1998].
Абсолютное большинство сопоставительных исследований политической метафоры выполнено на материале политических дискурсов двух государств. Среди исследований, материалом для которых послужили политические дискурсы трех государств, можно назвать работы Е.Л. Ериловой [2003], А.А. Красильниковой [2005], В. Кеннеди [Kennedy 2000], Р. Кусисто [Kuusisto 1998], И.В. Телешевой [2006], П. Чилтона [Chilton 1996], К. Шеффнер [Schaffner 1993].
Чаще всего в качестве одного из сопоставляемых политических дискурсов выступают американский, британский и российский дискурсы.
В европейских сопоставительных исследованиях двух дискурсов в83 % случаев исследуется британский дискурс, 33 % – немецкий, 16 % – американский. В американских в 100 % случаев сопоставляется американский дискурс. В России в 89 % случаев рассматривается российский дискурс, 44 % – американский, 33 % – немецкий.