X
Я сидел в приемной адвоката Левина. Было раннее утро, но приемная была уже почти до отказа заполнена посетителями. Между кактусами и прочими домашними растениями, напрочь лишенными цветов, - вроде той растительности, которой в мясных лавках частенько украшают поросячьи туши, - на неудобных стульях сидело, наверное, человек пятнадцать. Тут же был и небольшой диванчик, который целиком оккупировала жирная дама в шляпке с вуалью и с золотой цепью на шее; она гордо восседала на нем, словно громадная жаба, а возле нее пристроился мальтийский шпиц. Сесть рядом с ними больше никто не осмелился. Было сразу видно, что эта дама не эмигрантка - в отличие от большинства присутствующих. Их было нетрудно распознать по тому забитому виду, с которым они жались поближе к углам.
Я решил послушаться Хирша и выплатить Левину сто долларов в счет старого долга, чтобы сразу узнать, чем еще он мне сможет помочь.
Неожиданно я обнаружил в углу за дверью доктора Брандта. Он тоже кивнул мне, и я уселся рядом с ним.
С другой стороны от него стоял небольшой аквариум, в котором плавали маленькие яркие неоновые рыбки.
- А вы-то что здесь делаете? - удивился я. - Разве виза у вас не в порядке? Я думал, вы работаете в больнице.
- Только пока что не гинекологом, - уточнил он. - Сменным врачом-ассистентом. И то в порядке исключения. Экзамены, конечно, все равно придется сдавать.
- Значит, работа нелегальная, - сказал я. - Вроде как в Париже, да?
- Приблизительно так. Но не совсем. Скорее полулегальная. Как у Равича.
Я знал, что когда-то Брандт был одним из лучших гинекологов во всем Берлине. Но Франция не признавала немецких врачебных дипломов, к тому же Брандту не удалось получить разрешения на работу. В итоге он нелегально устроился у знакомого французского медика и делал вместо него операции. Так же как доктор Равич. И так же как Равичу, в Америке ему пришлось все начинать сначала.
Брандт выглядел уставшим. Должно быть, он работал без оклада и недоедал. Он перехватил мой взгляд.
- Я живу в больнице на полном содержании, - сказал он с улыбкой. - И на карманные расходы тоже дают. Так что не переживайте.
Внезапно в приемной раздалось пение канарейки. Я оглянулся: поначалу я ее здесь не заметил.
- Кажется, Левин любит животных, - сказал я. - Завести в приемной рыбок, наверное, тоже он догадался.
Золотистая птичка весело выводила трели в полутемной комнате, наполненной горем и страхом. Ее беззаботность казалась здесь чем-то почти непристойным. Мальтийский шпиц на диване забеспокоился и наконец залился возмущенным лаем. Из дверей, ведущих в кабинет Левина, появилась хорошенькая секретарша, похожая на фарфоровую статуэтку.
- Собакам здесь лаять нельзя, - объявила она. - Даже вашему псу, госпожа Лормер.
- А этой чертовой птице можно петь? - возмутилась дама на диване. - Мой шпиц вел себя тихо! Птица первая начала. Скажите ей, чтобы она заткнулась!
- Птица не понимает, - терпеливо объяснила секретарша. - Она поет, и все тут. А вашему псу можно внушить, чтобы он не лаял. Он должен вас слушаться. Или он к этому не приучен?
- Зачем здесь вообще нужна эта канарейка? Уберите ее отсюда, - потребовала госпожа Лормер.
- Может, лучше вашу собаку? - Фарфоровая куколка явно теряла терпение. - Вы здесь не у ветеринара!
Атмосфера в приемной внезапно изменилась. Теперь на стульях сидели уже не робкие тени, а настоящие люди, с живыми, блестящими глазами. Они не решались выступить открыто, но молчаливо поддерживали одну из сторон.
Теперь уже шпиц лаял и на секретаршу. В ответ она зашипела на него как гусыня. Тут в двери показалась голова Левина.
- Что за шум?
Его ослепительная улыбка озарила полумрак комнаты. Левин моментально оценил ситуацию и принял соломоново решение.
- Заходите, госпожа Лормер, - сказал он, распахивая следующую дверь.
Толстая дама в шляпе с нежно-голубой вуалью схватила шпица под мышку и, продефилировав перед глазами изумленных эмигрантов, скрылась в кабинете у Левина. Вслед за ней исчезла и секретарша. Внезапно по комнате разлился запах ландышей. Он исходил от пустого дивана, на котором только что сидела госпожа Лормер. Испуганная канарейка умолкла.
- В следующий раз я тоже приду с собакой, - заявил Брандт. - С ней долго ждать не придется. У нас в больнице живет овчарка.
Я рассмеялся:
- При овчарке канарейка не запоет. Она испугается.
Брандт кивнул:
- Или овчарка покусает секретаршу. Тогда Левин нас вышвырнет. Пожалуй, вы правы: эмигрантское счастье надо оставлять на волю случая. Если высчитывать наперед, оно уйдет сквозь пальцы.
Я положил сто долларов на стол. Большая, костлявая рука Левина мелькнула над ними, даже не сжимаясь в кулак, и стол снова стал пуст.
- Устроились на работу? - спросил он.
Я покачал головой.
- Мне это запрещено, - осторожно ответил я.
- Чем же вы тогда живете?
- Подбираю деньги на улице, играю в лотерею, состою на содержании у престарелых любовниц, - спокойно выложил я, удивленный глупостью заданного вопроса. Неужели он не понимает, что я не могу сказать ему правду?
Он засмеялся своим диковинным смехом, который оборвался без всякого предупреждения.
- Вы правы! Меня это не касается. По крайней мере официально. Разве что в частном порядке, просто по-человечески.
- За свои частные, человеческие разговоры я уже не раз оказывался в тюрьме, - возразил я. - На этот счет у меня немало душевных травм и серьезных комплексов. И я не скоро от них избавлюсь. Даже в Америке.
- Как вам угодно. К нашему делу это не имеет отношения. Перед вами здесь был доктор Брандт. Он за вас поручился.
Я был ошарашен:
- Бедняга Брандт! Да у него за душой ни гроша!
- Он поручился в моральном плане. Что он вас знает и что вас подвергали преследованиям.
- Мне это как-то поможет? - спросил я.
- Вода камень точит, - ответил Левин. - Понемногу и наберется что-нибудь. Ваша приятельница Джесси Штайн об этом как-нибудь позаботится. Брандта прислала тоже она.
- И ради этого он пришел к вам?
- Не только ради этого. Но, видимо, он не рискнул бы показаться на глаза Джесси Штайн, не дав вам рекомендации.
Я рассмеялся:
- На Брандта это непохоже.
Левин хихикнул блеющим тоном:
- Зато похоже на Джесси Штайн! Эта женщина просто ураган! Я вел для нее добрый десяток дел. У нее что, других забот нет? Собственной жизни?
- Ее жизнь состоит в том, чтобы заботиться о других. Она всегда была такой. Мягкой и неумолимой. Еще во Франции.
За моей спиной раздался звонкий и мелодичный голос кукушки. Я испуганно обернулся. Еще одна птица! Из деревянных ходиков на стене выпрыгнула пестрая деревянная фигурка, маленькая дверца открылась и снова захлопнулась.
- Уже одиннадцать, - вздохнул Левин, отсчитывая удары.
- У вас здесь настоящий зоопарк, - заметил я, когда кукушка умолкла. - Канарейки, шпицы, рыбки да вдобавок еще и этот немецкий символ домашнего уюта!
- Он вам не нравится?
- Пугает, - ответил я. - Однажды меня допрашивали под бой часов с кукушкой. При каждом ударе меня били по лицу. На беду, было как раз двенадцать часов.
- Где это было? - спросил Левин.
- Во Франции. У немцев на военном посту. Допрос вел школьный учитель в мундире фельдфебеля. Каждый раз, когда куковала кукушка, меня заставляли кричать с ней хором: "Ку-ку! Ку-ку!"
Левин изменился в лице.
- Этого я не знал, - пробормотал он. Он встал, явно намереваясь остановить часы, но я его удержал.
- Зачем? - сказал я. - Одно с другим никак не связано. До чего мы дойдем с такой чувствительностью? К тому же эта история скорее из числа приятных воспоминаний. Меня ведь почти сразу отпустили. Господин старший учитель даже подарил мне на прощание антологию немецкой лирики. С этой книжкой я добрался до Эллис-Айленда. Там она потерялась.
Я не стал рассказывать Левину, что меня тогда вызволил Хирш, заявившийся на следующий день в роли испанского консула. Он безжалостно наорал на фельдфебеля, посадившего за решетку подопечного самого Франко. Тот уверял, что случилась досадная ошибка. Господин старший учитель так и трясся от страха за свои фельдфебельские погоны и в знак раскаяния вручил мне тот самый томик стихов. А Хирш укатил со мной на машине.
Левин смотрел на меня не отрываясь.
- Это произошло, потому что вы еврей?
Я покачал головой:
- Это случилось, потому что я был слаб и беспомощен. Нет ничего ужаснее, чем когда беспомощный человек попадает в лапы образованным немецким варварам. Трусость, жестокость и безответственность - три порока, которые только усугубляют друг друга. А этот учитель был, в сущности, вполне безобидным типом. Не то что какой-нибудь эсэсовец.
Я умолчал о том, что первые сомнения зародились у фельдфебеля еще вечером после допроса с кукушкой. Он собрал всю свою развеселую команду и хотел показать им, что такое обрезанный еврей. Мне пришлось спустить штаны. К своему ужасу, он обнаружил, что фокус не удался и я необрезан. Когда наутро приехал Хирш, фельдфебель был только рад от меня отделаться.
Левин взглянул на часы. Они тикали довольно громко.
- Семейная реликвия, - пробормотал он.
- Теперь они пробьют только через три четверти часа, - успокоил его я.
Он поднялся из-за стола и подошел ко мне.
- Как вы себя чувствуете в Америке? - спросил он.
Я знал, что любой американец будет ждать одного и того же ответа: я чувствую себя великолепно. В этой уверенности была какая-то трогательная наивность.
- Великолепно! - ответил я.
Его лицо просветлело.
- Я очень рад! А насчет визы можете особо не беспокоиться. Тех, кто въехал в страну, у нас высылают редко. Должно быть, для вас это совершенно новое ощущение - жить, не подвергаясь преследованиям. Здесь ведь нет ни гестапо, ни жандармов!
"Их здесь нет, - подумал я. - Зато есть сны! Сны и тени прошлого, готовые пробудиться в любую минуту!"
К полудню я вернулся в гостиницу.
- Тебя искали, - сообщил Мойков. - Особа женского пола с румяными щечками и голубыми глазами.
- Женщина или дама?
- Женщина. Она еще здесь. Сидит в нашем пальмовом садике.
Я прошел в салон с цветами и рахитичной пальмой.
- Роза! - удивленно воскликнул я.
Кухарка Танненбаума поднялась мне навстречу из-за вечнозеленой листвы.
- Меня просили вам кое-что отнести, - объяснила она. - Ваш гуляш! Вчера вечером вы его забыли.
Она расстегнула большую клетчатую сумку, в которой что-то тихонько звякнуло.
- Это нестрашно, - добавила она. - Гуляш может и постоять. Через день-два он даже становится вкуснее.
Она достала из сумки большую фарфоровую миску, закрытую крышкой, и поставила на стол.
- Это сегедский? - спросил я.
- Нет, это другой. Он дольше не портится. Тут еще маринованные огурчики, столовый прибор и тарелки.
Она развернула салфетку с ложками и вилками.
- У вас есть спиртовка?
Я кивнул:
- Только она маленькая.
- Это ничего. Чем дольше варишь гуляш, тем он вкуснее. Миска огнеупорная, разогревать можете прямо в ней. Через неделю я приду забрать посуду.
- Да это просто рай какой-то! - воскликнул я. - Большое спасибо вам, Роза. Передайте мое спасибо и господину Танненбауму!
- Смиту, - поправила меня Роза. - С сегодняшнего дня это его официальная фамилия. Тут еще есть кусок праздничного торта.
- Какой громадный! Это марципан?
Роза кивнула.
- Вчерашний был шоколадный. Может, вам его больше хочется? У нас еще осталось. Я припрятала.
- Нет-нет! Я выбираю будущее. Марципановое.
- А вот вам еще письмо. От господина Смита. Всего хорошего, угощайтесь на здоровье!
Я порылся в кармане в поисках долларовой монеты. Но Роза замахала руками:
- Ни в коем случае! Мне нельзя брать деньги у эмигрантов. Иначе меня уволят. Господин Смит строго-настрого запретил.
- Только от эмигрантов?
Она кивнула:
- От банкиров можно, но они почти ничего не дают.
- А эмигранты?
- Эти готовы отдать последний грош. Бедность приучает к благодарности, господин Зоммер.
Я изумленно смотрел ей вслед. Потом я взял миску и направился к себе в комнату.
- Гуляш! - заявил я, проходя мимо Мойкова. - От венгерской поварихи. Ты уже пообедал?
- К сожалению. Съел гамбургер в аптеке на углу. С кетчупом. И кусок яблочного пирога. Типично американский обед.
- И я тоже, - пожаловался я. - Тарелку переваренных спагетти. Тоже с кетчупом. А на десерт тоже яблочный пирог.
Мойков снял с миски крышку и принюхался:
- Да тут на целую роту! А аромат какой! Что там твои розы! А лучок какой разваристый!
- Считай, что ты приглашен, Владимир!
- Не уноси миску в комнату. Поставь ее лучше ко мне в холодильник рядом с водкой. В твоей комнате слишком тепло.
- Ладно.
Я взял письмо и отправился к себе наверх. Окна в моей комнате были широко распахнуты. Со двора и из соседних окон раздавалось хныканье радиоприемников. В апартаментах Рауля шторы были задернуты. Из-за них доносились приглушенные звуки граммофона, игравшего вальс из "Кавалера роз". Я распечатал письмо Танненбаума-Смита. Оно оказалось коротким. Я должен был позвонить антиквару Реджинальду Блэку. Танненбаум с ним уже переговорил. Блэк ждет моего звонка послезавтра. Успеха!
Я медленно сложил письмо. Мне казалось, что замызганное боковое крыло гостиницы перед моим окном вдруг превратилось в аллею. Внезапно у меня обнаружилось что-то вроде будущего. Какой-то путь, а не закрытая дверь, как раньше. Новая жизнь, обыденная и потому непостижимая. Я сразу же спустился в холл и набрал номер. Ждать до послезавтра я был не в силах. К телефону подошел сам Реджинальд Блэк. У него был низкий, немного нерешительный голос. Пока мы говорили, в трубке слышались отдаленные звуки музыки. Сперва я подумал, что это галлюцинация, но потом понял, что у Блэка тоже играет граммофон. Он играл тот же вальс из "Кавалера роз", что доносился из апартаментов Рауля. Я принял это за добрый знак. Блэк назначил мне встречу через три дня. В пять часов вечера. Я положил трубку, но музыка почему-то не умолкла. Я обернулся и выглянул во двор. Окна Рауля были снова открыты. Теперь его граммофон заливался на весь двор, забивая слабые звуки джаза и проникая даже в темную телефонную будку, стоявшую возле регистрационной стойки. Ох уж этот вездесущий "Кавалер роз"!
- Что с тобой? - спросил Мойков. - У тебя такое лицо, будто ты только что столкнулся с призраком.
Я кивнул.
- С призраком величайшей авантюры на всем белом свете: мещанского уюта и обеспеченного будущего.
- Тебе не стыдно так говорить? Значит, у тебя есть работа?
- Может быть, - ответил я. - Подпольная, разумеется. Но давай пока не будем об этом говорить. А то вдруг синяя птица возьмет и улетит.
- Ладно. Как насчет молчаливой, обнадеживающей рюмочки?
- Как всегда, с удовольствием, Владимир!
Пока он доставал бутылку, я оглядел себя с головы до ног. Моему костюму было уже восемь лет, и он порядком износился. Он достался мне в наследство от Зоммера, а Зоммер и сам его долго носил. До сих пор я об этом не беспокоился, к тому же какое-то время у меня был еще один костюм, но потом его украли.
Мойков заметил мой критический взгляд. Он рассмеялся:
- Сейчас ты похож на озабоченную мамашу. Первый признак мещанского быта! Чем это вдруг тебе не понравился твой костюм?
- Он слишком заношенный!
Мойков пренебрежительно махнул рукой:
- Подожди, пока окончательно не устроишься на работу. А там видно будет.
- А новый сколько может стоить?
- В "Браунинг Кинге" долларов семьдесят. Может, чуть больше или чуть меньше. У тебя они есть?
- С мещанской точки зрения нет, а с точки зрения игрока - да. Все, что осталось от китайской бронзы.
- Ну так промотай их, - посоветовал Мойков. - Тогда переход к мещанской жизни покажется тебе менее постыдным.
Мы осушили свои рюмки. Водка оказалась очень холодной и по-особому пряной.
- Чувствуешь новый привкус? - спросил Мойков. - Конечно, не чувствуешь. Это зубровка. Водка на травах.
- Откуда у тебя эти травы? Из России?
- Это секрет! - Он снова наполнил рюмки и закупорил бутылку. - А теперь за твое блестящее будущее в качестве бухгалтера или продавца! Как у Хирша.
- Как у Хирша? Почему это?
- Он приехал сюда как этакий сэр Галахад Маккавейский, а теперь продает детишкам радиоприемники. Вот такие вы авантюристы!
Я позабыл о словах Мойкова, как только вышел на улицу. Дойдя до угла, я остановился перед небольшой цветочной лавочкой. Ее владельцем был один итальянец, торговавший также и фруктами. Цветы у него не всегда были самые свежие, зато и стоили недорого.
Хозяин лавки как раз стоял в дверях. В Америку он приехал лет тридцать тому назад из городишка под названием Каннобио; а меня туда однажды выслали из Швейцарии, что нас и связывало. На фрукты он давал мне пятнадцать процентов скидки.
- Как дела, Эмилио? - спросил я.
Он пожал плечами:
- Должно быть, в Каннобио сейчас хорошо. Самое время купаться в Лаго-Маджоре . Если бы там только не было этих чертовых немцев!
- Недолго им там еще оставаться.
Эмилио озабоченно нахмурился и потеребил усы.
- Когда им придется уходить, они все разрушат. И Рим, и Флоренцию, и прекрасный Каннобио!
Я не знал, чем его утешить. Я и сам боялся того же самого.
- Красивые цветы, - сказал я за неимением лучших идей.
- Орхидеи, - оживился Эмилио. - Совсем свежие. Или довольно свежие. Недорого! Только кто в этом районе будет покупать орхидеи?
- Я, - сказал я. - Если они очень дешевые.
Эмилио снова потеребил усики. Они были щеточкой, как у Гитлера, и он напоминал брачного афериста.
- По доллару за цветок. Здесь два цветка на стебле. Это цена со скидкой.
Я подозревал, что у Эмилио были связи в каком-нибудь похоронном агентстве, где он наверняка и закупал свои цветы. В крематориях скорбящие родственники оставляли их на гробах своих близких; перед кремацией служащие отбирали пригодные цветы и отправляли их на продажу. Венки конечно же сжигали вместе с гробом. Эмилио как раз частенько продавал белые розы и лилии. Слишком уж часто, как мне казалось. Впрочем, задумываться над этим мне не хотелось.
- Вы можете их послать?
- Куда?
- На Пятьдесят седьмую улицу.
- Почему нет, - сказал Эмилио. - Даже в подарочной упаковке.
Я написал адрес Марии Фиолы и заклеил конверт. Эмилио подмигнул мне.
- Ну наконец-то! - заявил он. - Давно пора!
- Что за ерунда! - возразил я. - Это цветы для моей больной тети.