- Еще по Франции. Однажды я вытащил ее из западни. Ей нужно было срочно исчезнуть. Я решил увезти ее с собой. Приехал на автомобиле с дипломатическим номером. И тут ей втемяшилось, что сперва обязательно надо принять ванну и переодеться. Потом она битый час упаковывала свои платья. А в это время с минуты на минуту могли появиться гестаповцы. Я бы не удивился, если бы она собралась еще и к парикмахеру. По счастью, парикмахерских поблизости не было. Зато ей непременно надо было позавтракать. Она считала, что уходить из дома без завтрака - плохая примета. Я был готов запустить круассанами прямо в ее нежные щечки. Она все-таки позавтракала. Остатки круассанов и мармелада она тоже решила упаковать в дорогу. Меня уже била нервная дрожь. После этого она наконец неспешно погрузилась в машину и мы уехали. За четверть часа до появления гестаповского патруля.
- Это уже не просто глупость, - уважительно отметил я. - Это божий дар! Волшебный покров блаженного неведения!
Хирш кивнул.
- Позднее мне не раз доводилось о ней слышать. Она, как прекрасный парусник, лениво проходила через все опасности, словно между Сциллой и Харибдой. С ней случались самые невероятные вещи. Но каждый раз она выходила сухой из воды. Ее неописуемая непосредственность обезоруживала даже убийц. Ее даже ни разу не изнасиловали. Она, естественно, прибыла сюда самым последним самолетом из Лиссабона.
- Чем она сейчас занимается?
- С везучестью священной коровы она сразу получила место. В качестве манекенщицы. Она его не искала - это было бы ей чересчур утомительно. Ей его предложили!
- Почему бы ей в кино не сниматься?
Хирш пожал плечами:
- Ей неинтересно. Слишком сложно. Таких амбиций у нее нет. Равно как и комплексов. Прекрасная женщина!
Я потянулся за куском творожного штруделя. Я мог понять, почему Кармен так восхищала Хирша. То, чего он с трудом добивался своей отвагой и отчаянным презрением к смерти, было дано ей от природы. Этот дар влек его с неодолимой силой. Минуту-другую я внимательно разглядывал Хирша.
- Что ж, понимаю, - сказал я наконец. - Но как долго можно вытерпеть такую глупость?
- Долго, Людвиг! Глупость - самая увлекательная штука на свете. Интеллект слишком скучен. Все его пути известны наперед и все реакции предсказуемы. А вот выдающуюся глупость понять невозможно. В ней всегда есть новизна, непредсказуемость, тайна. Разве можно мечтать о чем-то лучшем?
Я не отвечал. Я не понимал, говорит ли он всерьез или пытается меня разыграть. Внезапно нас окружили близняшки, за которыми тянулись и прочие знакомцы Джесси Штайн. Все они так и сияли от какой-то натужной радости, которая буквально разрывала мне сердце. Здесь были и безработные актеры, которые дни напролет торговали чулками, а по утрам подолгу смотрелись в зеркало: не слишком ли углубились морщины для молодого любовника, в амплуа которого они покинули Германию десять лет назад? Они с таким видом беседовали о сыгранных ролях и о своей восхищенной публике, словно еще вчера выходили на сцену. Яркий свет танненбаумовских люстр пробуждал в них мимолетные иллюзии: они готовы были поверить, будто это и есть тот самый триумфальный прием, которым когда-нибудь встретит их родина. Здесь был и составитель пресловутого расстрельного списка - пылающий жаждой мести безработный бонвиван по фамилии Коллер. Он угрюмо стоял возле Равича, созерцая остатки угощения на обеденном столе.
- Вы, конечно, уже дополнили свой кровавый список? - иронически вопросил его Хирш. Коллер ответил энергичным кивком:
- Нужно расстрелять еще шестерых. Сразу по возвращении на родину!
- Кто же их будет расстреливать? - спросил Хирш. - Вы сами?
- Да уж найдется кто-нибудь. Суды об этом позаботятся.
- "Суды"! - презрительно фыркнул Хирш. - Вы говорите о немецких судах, которые вот уже десять лет творят одно беззаконие? Вы бы лучше отдали свой список в театр, господин Коллер. Выйдет отличная комедия!
Коллер побелел от ярости.
- Пусть лучше убийцы разгуливают на свободе, так по-вашему?
- Нет, да только вам их не поймать. Когда война закончится, нацистов вообще не останется. Останутся одни добрые немцы, которые всегда помогали евреям. А если кого-нибудь и разыщете, то и тогда его не повесят, господин Коллер! Во всяком случае, не вы с своим дурацким списком! Вместо того вы вдруг обнаружите, что можете всех понять. И даже простить.
- Как вы, что ли?
- Нет, не как я. Но как многие из нас. В этом вся наша еврейская беда, черт бы ее побрал! Все, на что мы способны, это понимать и прощать. Но не мстить. Вот потому-то мы так и будем вечными жертвами!
Хирш огляделся, словно пробуждаясь от сна.
- К чему это я? - смутился он вдруг. - Что за бред я тут несу? Простите, пожалуйста, - обратился он к Коллеру. - Я не имел в виду вас лично. Просто вспышка эмигрантского бешенства. Такое с каждым из нас иногда случается.
Коллер только смерил его презрительным взглядом. Я оттащил Хирша в сторону.
- Пойдем, - сказал я. - Танненбаум уже ждет нас на кухне. Там дают сегедский гуляш.
Он кивнул.
- Я просто не в силах вынести, как эта скотина с рожей комедианта будет еще разыгрывать сцену прощения.
- Я сам не знаю, что со мной, - пробормотал Хирш. - Наверное, меня просто сводит с ума весь этот треп: мол, все надо забыть, все начать сначала, а вот того-то и того-то забывать нельзя. Людвиг, они все размелют в щепки своими языками!
Снова появились близняшки Даль. У одной в руках был миндальный пирог, а у другой - поднос с чашками и кофейником. Я непроизвольно поискал глазами Лео Баха. Он и в самом деле сидел неподалеку, с жадностью пожирая глазами пританцовывающих двойняшек.
- Ну как, разобрались, какая из них праведница, а какая Мессалина? - спросил я у него.
Он покачал головой:
- Пока что нет. Зато я выяснил еще кое-что. После приезда в Америку они обе прямо с парохода отправились в клинику пластической хирургии и на последние деньги велели переделать себе нос, чтобы начать новую жизнь. Что вы на это скажете?
- Браво! - воскликнул я. - Похоже, воздух здесь просто пропитан новой жизнью, как весенней грозой. То Танненбаум-Смит, то близняшки Даль! Впрочем, я только "за". Да здравствует авантюризм, да здравствует новая жизнь!
Лео Бах непонимающе уставился на меня.
- От операции даже следов не осталось, - пожаловался он.
- Попробуйте выяснить адрес клиники, - посоветовал я.
- Кто, я? - удивился Бах. - Зачем? Со мной и так все в порядке.
- Замечательные слова, господин Бах. Хотел бы и я сказать о себе то же самое.
Между тем близняшки стояли уже прямо перед нами и, мило улыбаясь, предлагали нашему взору торты, кофейники и свои аппетитные задницы.
- Смелее! - шепнул я Баху.
Он стрельнул в меня гневным взглядом и взял кусок торта, так и не ущипнув ни одну из девушек.
- Ничего, подождите, вот когда-нибудь и вас прихватит, фригидный индюк! - пробурчал он.
Я оглянулся в поисках Хирша. Его уже осаждала госпожа Танненбаум. К ней подошел и сам Танненбаум.
- Эти господа не танцуют, Ютта, - обратился он к своей импозантной каравелле. - Танцам они не учились. На это у них не было времени. Как у детей военного времени, которые в глаза не видели шоколада. - Он робко улыбнулся. - А на танцы мы пригласили американских солдат. Они все танцуют.
Госпожа Танненбаум удалилась, шелестя юбками.
- Я это придумал для дочери, - пояснил Танненбаум. - Ей так редко удается потанцевать.
Я проследил за его взглядом. Дочь Танненбаума танцевала с Коллером, автором кровавого списка. В танцах Коллер был столь же неумолим. Он не провел, а силой проволок тщедушную девушку через весь зал. Мне показалось, что одна нога у нее была короче другой. Танненбаум вздохнул.
- Слава богу, завтра в это время мы будем уже американцами, - сказал он Хиршу. - Наконец-то я сброшу бремя трех своих имен.
- Трех? - с недоумением переспросил Хирш.
Танненбаум кивнул:
- У меня двойное имя. Адольф Вильгельм. Положим, Вильгельма я еще могу понять: дело было при кайзере, а дедушка у меня был большой патриот. Но Адольф! Да как ему только в голову могло такое прийти!
- У меня в Германии был один знакомый врач, - сказал я. - Его звали Адольф Дойчланд. Но он был евреем.
- О боже! - восхищенно воскликнул Танненбаум. - Да это еще похуже, чем у меня. Что же с ним стало?
- Его заставили сменить имя. И фамилию тоже.
- И все?
- И все. У него, конечно, отняли частную практику, но сам он благополучно сбежал в Швейцарию. Правда, было это еще в тридцать третьем году.
- Как же его теперь зовут?
- Никто, - сказал я. - Доктор Никто.
Танненбаум выглядел озадаченным. Я догадался, что он размышляет, не поторопился ли с выбором имени: должно быть, фамилия Никто показалась ему соблазнительной. Еще более анонимной, чем Смит. Однако тут он заметил сигналы, подаваемые с кухни: кухарка Роза размахивала громадной деревянной ложкой. Он сразу как-то собрался.
- Гуляш готов, господа, - объявил бывший Адольф Вильгельм. - Предлагаю отведать его прямо на кухне. Там он вкуснее.
Он двинулся вперед. Я собирался последовать за ним, но Хирш схватил меня за руку.
- Смотри, вот Кармен танцует, - сказал он.
- А вот уходит человек, от которого зависит мое будущее, - возразил я.
- Будущее может подождать, - заявил Хирш, не отпуская мою руку. - А красота не ждет. Статья восемьдесят седьмая дополненной нью-йоркской редакции "Ланского кодекса".
Я посмотрел на Кармен. Невозмутимая, как живое воплощение давно позабытых мечтаний, она с выражением всемирной скорби скользила по залу в обезьяньих объятиях рыжеволосого американского сержанта - дылды с двойным подбородком.
- Должно быть, задумалась над рецептом картофельных оладий, - проронил Хирш. - Впрочем, ее мозгов и на это не хватит. А я боготворю эту бессловесную корову.
- Не ной! - возразил я ему. - Действуй! Чего ты ждал до сих пор?
- Я не знал, где она. Вдобавок ко всему это волшебное существо обладает способностью бесследно исчезать на целые годы.
Я рассмеялся:
- Таких способностей нет даже у королей. Не говоря уже о простых женщинах. Забудь о своем несчастном прошлом и действуй незамедлительно.
Хирш нерешительно посмотрел на меня.
- А я пошел есть гуляш, - сообщил я. - Сегедский! А заодно закладывать фундамент своего будущего. Совместно с Адольфом Вильгельмом Смитом.
В гостиницу я вернулся за полночь. К своему немалому удивлению, я обнаружил там Марию Фиолу, они с Мойковым сидели в плюшевом салоне и играли в шахматы.
- У вас что, была ночная фотосессия? - удивился я.
Она молча покачала головой.
- Тоже мне вопрошатель! - отозвался вместо нее Мойков. - Невротик несчастный! Не успел появиться - и давай задавать вопросы. Все счастье испортил. Счастье - это когда тихо и никто не задает вопросов.
- Счастье для полных идиотов! - возразил я. - Сегодня я лицезрел его во всем совершенстве. Роскошнейшая красотка в состоянии блаженной расслабленности - и никаких вопросов.
Мария Фиола подняла глаза:
- Неужели?
Я кивнул:
- Принцесса с единорогом.
- Тогда нальем ему водки, - предложил Мойков. - Мы люди простые, сидим себе тут наслаждаемся своей меланхолией. Почитатели единорогов ее обычно страшатся. Для них это темная сторона Луны.
Он поставил на стол еще одну рюмку и наполнил водкой.
- Мировая скорбь, - пояснила Мария Фиола. - Настоящая русская, безграничная. Не то что немецкая.
- Вся немецкая скорбь вымерла с приходом Гитлера, - возразил я.
За стойкой пронзительно затрещал звонок. Мойков, кряхтя, поднялся из-за стола.
- Это графиня, - сообщил он, взглянув на табло с номерами комнат. - Должно быть, опять кошмары о Царском Селе. Захвачу-ка я сразу бутылочку.
- Отчего же у вас мировая скорбь? - спросил я Марию.
- У меня ее нет. Она у Владимира, поскольку он снова стал русским. Его родителей убили коммунисты. А пару дней назад они снова отбили у немцев его родные места.
- Я знаю. Но он же давным-давно стал американцем?
- Разве им можно стать?
- А почему нет? Как раз американцем проще стать, чем еще кем-то.
- Возможно. О чем еще вы хотели узнать, господин вопрошатель? Что я здесь делаю в такое время? В этой унылой лачуге? Вы это хотели спросить?
Я покачал головой:
- А почему бы вам здесь не быть? Вы ведь мне это уже объяснили. Гостиница "Рауш" находится как раз на пол пути от дома до работы, то есть до ателье вашего Никки. Последняя точка, где можно пропустить по маленькой до и после битвы. А водка у Мойкова превосходная. Кроме того, время от времени вы здесь жили. Так почему бы вам здесь и не быть?
Кивнув, она пристально посмотрела мне в лицо.
- Кое-что вы забыли, - сказала она. - Когда тебе все более-менее безразлично, тебе все равно и где быть. Разве не так?
- Ни в коей мере. Разница есть, и немалая. Я вот считаю, что лучше быть богатым, здоровым и молодым, чем старым, больным и лишенным всякой надежды.
Мария Фиола внезапно расхохоталась. Я уже часто замечал у нее такие резкие переходы от грусти к веселью. И каждый раз они восхищали меня - сам я не был на такое способен. В мгновение ока она превратилась в беззаботную, очаровательную девушку.
- Так и быть, я вам признаюсь, - сказала она. - Когда мне плохо, я всегда прихожу сюда, потому что здесь мне когда-то бывало гораздо хуже. Это немного утешает. А потом, для меня это место - как бы крошечный кусочек родины. Псевдородины, если хотите. Но другой у меня нет.
Уходя, Мойков оставил бутылку. Я налил нам с Марией по рюмке. Даже после сегедского гуляша, приготовленного кухаркой Розой, вкус водки показался мне настоящим откровением. Девушка опрокинула рюмку, откинув голову как пони - это движение я запомнил еще с нашей первой встречи.
- Счастье, несчастье, - сказала она. - Такие важные, громкие понятия прошлого века. Я даже не знаю, чем их теперь заменить! Может быть, одиночество и иллюзия неодиночества? Не знаю. Что еще?
Я не отвечал. О счастье и несчастье у нас с ней были разные представления: у нее, видимо, эстетическое, а у меня практическое. К тому же это был скорее вопрос личного опыта, а не способностей воображения. Воображение обманывает, меняет вещи местами, создает иллюзии. Кроме того, я не очень-то верил Марии - слишком она была переменчива.
Мойков вернулся.
- Графиня вновь переживает штурм Зимнего, - поведал он. - Я оставил ей бутылку водки.
- Мне пора, - сказала Мария Фиола. Она взглянула на шахматную доску. - Тем более положение у меня все равно безнадежное.
- Как и у всех нас, - возразил Мойков. - Но это еще не повод сдаваться. Напротив, это дает нам невиданную свободу.
Мария Фиола тихо засмеялась. К Мойкову она всегда относилась так, словно он был ее дальним родственником.
- Свободу? Не в моем возрасте, Владимир Иванович, - сказала она. - Я, может быть, женщина и отчаянная, но все еще верю и в Бога, и в черта. Проводите меня до дома? Не на такси. Пешком. Вы ведь тоже любите гулять по ночам?
- С удовольствием.
- Прощайте, Владимир Иванович! - Она осторожно поцеловала Мойкова в щетинистую щеку. Прощай, "Рауш"!
- Сейчас я живу на Пятьдесят седьмой улице, - сообщила она, когда мы вышли. - Между Первой и Второй авеню. Квартира временная, как и все у меня. Друзья уехали и пустили пожить. Вам это не слишком далеко?
- Нет. Ночью я часто брожу по улицам.
Она замерла перед обувным магазином. Он был ярко освещен. Внутри никого не было. Магазин был закрыт, но яркий свет все равно заливал неподвижные "натюрморты": выложенные пирамидами туфли из кожи и шелка. Мария изучала их одну задругой, ее взгляд был напряжен, как у охотника, выслеживающего добычу, шея немного вытянута, губы слегка приоткрыты - казалось, она вот-вот что-то скажет. Но она ничего не сказала. Она лишь задышала чуть глубже, словно собираясь вздохнуть, подалась назад и с отрешенной улыбкой отправились дальше. Я молча шел за ней следом.
Мы прошли мимо целого ряда так же бесцельно освещенных витрин. Мария останавливалась только перед обувными магазинами, но уж зато перед каждым. Их она разглядывала внимательно и подолгу. Это было какое-то странное блуждание с одной стороны улицы на другую между сверкающими кавернами витрин бок о бок с молодой женщиной, которая, казалось, совершенно забыла обо мне и была целиком во власти своих таинственных законов, о которых я не имел никакого понятия.
Наконец она остановилась.
- Один обувной магазин вы пропустили, - сказал я. - Вон там, слева, на другой стороне. Он освещен не так ярко, как остальные!
Мария Фиола рассмеялась:
- Моя навязчивая идея! Вы очень скучали?
Я покачал головой:
- Великолепная прогулка. И очень романтичная.
- Неужели? Что же романтичного в обувных магазинах?
- Продуктовые лавки между ними. Не устаю ими восхищаться. На этой улице их очень много. А вы нашли то, что искали?
Она опять рассмеялась:
- Это нелегко. Мне кажется, я вообще ничего не хочу.
- Туфли нужны для того, чтобы в них убегать. Может, все дело в этом?
Она изумленно уставилась на меня:
- Да, может быть? А от чего убегать?
- Да от всего. Хоть от себя самого.
- Нет. И не так это просто. Попробуй сперва разберись, кто ты такой. Не разберешь, только всю жизнь проходишь вокруг да около.
Мы подходили к Пятьдесят седьмой улице. На Второй авеню гомосексуалисты выгуливали пуделей. Примерно полдюжины королевских пуделей рядком уселись над сточной канавой и справляли нужду. Они смотрелись словно аллея черных сфинксов. Их хозяева, гордые и взволнованные, стояли неподалеку.
- Вот здесь я пока и живу, - сказала Мария Фиола. Она в нерешительности остановилась в дверях. - Как хорошо, что вы не задаете всех тех вопросов, с которыми пристают остальные. Вы разве нелюбопытны?
- Нет, - ответил я, притягивая ее к себе. - Я принимаю все как оно есть.
Она не сопротивлялась.
- Значит, пусть все так и будет? - спросила она. - Будем принимать все как есть? Все, что приносит случай? И не больше?
- Не больше, - ответил я и поцеловал ее. - "Больше" значит боль и обман. Кому это нужно?
Ее глаза были широко распахнуты. В них отражался свет уличных фонарей.
- Хорошо, - согласилась она. - Если только это возможно! Хорошо, - повторила она. - D’accordo!