Она не особенно интересовалась политикой и даже не подозревала, что все билеты были раскуплены уже за несколько месяцев, а потому нисколько не удивилась, что билет ей все-таки достался. Когда она стояла перед кассой, случилось неслыханное: один билет сдали обратно, поскольку с его владельцем случился инфаркт. Джесси как раз стояла в очереди первой, и ей достался этот самый билет, за который другие были готовы выложить целое состояние. А Джесси даже и не собиралась оставаться в Америке - она всего лишь хотела снять со счета еще один депозит, внесенный в нью-йоркский "Гаранти траст" ее предусмотрительным мужем, и сразу вернуться в Европу. Через два дня после отплытия разразилась война, и Джесси осталась в Нью-Йорке. Все это поведал мне Хирш.
Гостиная у Джесси была небольшая, но хозяйка обставила ее в своем привычном стиле. Всюду были разложены подушки, расставлены многочисленные стулья и даже один шезлонг, стены были увешаны фотографиями - почти все с дарственными надписями, полными непомерных восторгов. Некоторые фотографии были окантованы черными рамками.
- Траурный список Джесси, - объяснила изящная дама, сидевшая под фотографиями. - Вот Газенклевер! - Она указала на один из портретов в черной рамке.
Я сразу узнал Газенклевера. Как и всех эмигрантов, пойманных в 1939 году, французы посадили его в лагерь для интернированных. Когда немецкие войска были всего в нескольких километрах от лагеря, Газенклевер ночью покончил с собой. Он не хотел попасть в руки к немцам и погибнуть мучительной смертью в концлагере. Однако вопреки всем ожиданиям немцы до лагеря так и не дошли. В последний момент они получили приказ начать обходной маневр, и тут уж гестаповцам стало не до заключенных. Но Газенклевер был уже мертв.
Я заметил, что Хирш тоже стоит рядом со мной и смотрит на фотографию Газенклевера.
- Я не знал, где он, - сказал Хирш. - Я хотел его спасти. Но тогда везде был такой бардак, что найти кого-нибудь было ужасно сложно - гораздо сложнее, чем вытащить из лагеря. Эти французы с их чертовой бюрократией и разгильдяйством! Они никому не хотели плохого, но из тех, кто попался им под руку, никто не выжил.
В стороне от "траурного списка" я заприметил фотографию Эгона Фюрста с черной ленточкой, но без рамки.
- А это что еще такое? - спросил я свою изящную собеседницу. - Траурная лента значит, что его убили в Германии?
Она покачала головой:
- Тогда бы он был в черной рамке. Джесси просто скорбит о нем, потому и прикрепила эту ленточку. Да и фотографию отдельно повесила. Настоящие покойники висят вон там, вместе с Газенклевером. Как их много!
Было ясно, что Джесси держит свои воспоминания в строгом порядке. "У нее даже смерть окружена уютом", - подумал я, бросив взгляд на пестрые подушки, разложенные на шезлонге под фотографиями. Многие актеры были сняты в театральных костюмах, - видимо, в этих ролях они когда-то с успехом выступали на сценах Германии или той же Вены. Должно быть, Джесси привезла их с собой. Теперь, в выцветшем бархате, в бутафорских латах, с мечами и коронами, они счастливо улыбались и геройски взирали на нас из своих черных рамок.
На противоположной стене комнаты висели фотографии тех друзей Джесси, которые пока еще были живы. Здесь тоже преобладали певцы и актеры. Джесси была неравнодушна к знаменитостям. Среди них я обнаружил и пару-тройку врачей и писателей. Не знаю, кто имел более потусторонний вид: то ли сонм умерших, то ли собрание живых людей, еще не вкусивших смерти, но уже отчасти приобщившихся ей в костюмах вагнеровских героев с бычьими рогами на шлемах, в образах Дон Жуана или Вильгельма Телля, еще овеянных отзвуками былых триумфов, но сильно поскромневших и безнадежно состарившихся для тех ролей, в которых были запечатлены на снимках.
- Принц Гомбургский! - сказал маленький, сгорбившийся человечек у меня за спиной. - Это когда-то был я! А теперь?
Я оглянулся. Потом снова посмотрел на фотографию:
- Это вы?
- Это был я, - с горечью отозвался человечек, похожий на старичка. - Пятнадцать лет тому назад! В Мюнхене! В театре "Каммершпиле"! В газетах меня называли лучшим принцем Гомбургским за последние десять лет. Мне пророчили блестящее будущее. Будущее! Да только не тут-то было! Будущее! - Немного дернувшись, он поклонился. - Позвольте представиться: Грегор Хаас, актер "Каммершпиле" в отставке.
Я пробормотал свое имя. Хаас не отрывал глаз от своей фотографии, утратившей сходство с оригиналом.
- Принц Гомбургский! Разве можно меня узнать? Конечно нет! Тогда у меня еще не было морщин, зато все волосы были на месте! Я только был должен следить за весом. Я питал слабость к мучному! Яблочный штрудель со взбитыми сливками! А сегодня… - Человечек распахнул свой мешковатый пиджак. Под ним обнаружился впалый живот. - Что она все никак не сожжет эти старые фотографии! Нет, они ей почему-то дороги. Мы, мол, для нее как родные дети. "Клуб Джесси" - так нас здесь называют. Знаете об этом?
Я кивнул. Так называли подопечных Джесси уже во Франции.
- Вы тоже в нем состоите?
- Время от времени. Кто же в нем не состоит?
- Она устроила меня на работу. Переводчиком на фирме, которая ведет большую переписку со Швейцарией. - Хаас обеспокоенно оглянулся. - Не знаю, сколько я там еще продержусь. Эти швейцарские фирмы сами теперь нанимают переводчиков на английский - чем дальше, тем больше; а я, как видно, скоро окажусь не у дел. - Он посмотрел на меня снизу вверх. - Только об одном страхе забудешь, а тут уж и новый подоспел. У вас тоже так?
- Примерно так же. Но к этому привыкаешь.
- Кто-то привыкает, а кто-то нет, - оборвал меня Хаас. - И однажды ночью этот кто-то залезет в петлю.
Он как-то странно взмахнул руками и снова поклонился.
- До свидания! - сказал он.
Только сейчас я осознал, что мы говорили по-немецки. Вокруг меня по-немецки говорили почти все. Я вспомнил, что уже во Франкфурте Джесси придавала этому большое значение. Когда эмигранты говорили между собой не на родном языке, ей это казалось не просто смешным, а чуть ли не предательством. Она была откровенным приверженцем той школы эмигрантов, которая считала нацистов кем-то вроде марсиан, безжалостно захвативших наше беззащитное отечество, - в противоположность другой школе, утверждавшей, что в каждом немце скрывается нацист. Существовала и третья школа, которая шла еще дальше и заявляла, что нацист прячется в каждом человеке, даже если это состояние нередко называют другим именем. У данной школы было два направления: философствующее и воинствующее. К воинствующему принадлежал Роберт Хирш.
- Что, Грегор Хаас рассказал тебе свою историю? - спросил он.
- Да. Переживает, что Джесси вывесила его фотографию. Хочет скорее забыть о былом.
Хирш рассмеялся.
- Грегор всю свою комнатенку оклеил фотографиями времен своей мимолетной славы. Он лучше умрет, чем забудет о своих несчастьях. Он ведь и вправду настоящий актер, только теперь он играет не Фридриха, принца Гомбургского, а нищего Иова, и не на сцене, а в жизни.
- А что же все-таки случилось с Эгоном Фюрстом? - спросил я. - Почему он на самом деле вернулся?
- Он не смог выучить английский. И потом, у него просто в голове не укладывалось, что здесь его никто не знает. С актерами это часто бывает. В Германии Фюрст был знаменитостью. А тут он понять не мог, как это ему все время приходится диктовать свою фамилию по буквам - везде, начиная с иммиграционного ведомства, - и совсем никто его не знает. Одно это его почти доконало. Другой бы посмеялся, а для него это была целая трагедия. А уж когда одна киностудия погнала его на пробную съемку, как желторотого новичка, он окончательно сломался. Решил вернуться, и все тут. Наверное, он и сейчас еще жив. Иначе бы Джесси сообщили. Играет ли он снова в Германии, я не знаю.
К нам подпорхнула Джесси.
- Кофе готов! - объявила она. - Яблочный штрудель тоже. Дети, к столу!
Я обнял ее за плечи и расцеловал:
- Ты снова спасла меня от верной смерти, Джесси. Это ты призвала мне на помощь Танненбаума.
- Тра-та-та! Вздор! - защебетала она, вырываясь из моих объятий. - Так быстро не умирают. Ты бы, по крайней мере, уж точно не умер!
- Если бы не ты, был бы я теперь матросом на этаком современном "летучем голландце". Мы бы скитались от порта к порту, и нам бы нигде не давали причалить.
- Такое действительно бывает? - удивилась она.
- Да, - подтвердил я. - Корабли, до отказа забитые эмигрантами. В основном евреями. Детьми в том числе.
Круглое личико Джесси покрылось тенью.
- Почему они не дают нам покоя? - пробормотала она. - Нас же так мало.
- Именно поэтому, - отозвался Хирш. - Они могут вырезать нас всех, и им ничего не будет. Они могут бросить нас на произвол судьбы, и им тоже ничего не будет. Из всех жертв мы самые беззащитные.
Джесси повернулась к нему.
- Роберт, - сказала она, - сегодня у меня день рождения. И я уже старая женщина. Давайте праздновать и наслаждаться самообманом. Этот яблочный штрудель я приготовила сама. Кофе - тоже. А вон там суетятся сестрички Даль: Эрика и Беатрис! Они помогали мне на кухне, а сейчас накрывают на стол. Так сделай милость, набей себе полное брюхо и не каркай. Влюбился бы лучше, что ли, старый политикан!
Я снова увидел изящную даму, которая сидела под траурным списком; теперь она направлялась к нам с кофейником. Следом за ней шла другая, удивительно похожая на первую.
- Близнецы! - с гордостью объявила Джесси, словно в этом была ее заслуга. - Настоящие! Очаровашки! Когда-нибудь они станут великими актрисами!
Двойняшки пританцовывали вокруг нас. У них были длинные ноги, темные глаза и высветленные волосы.
- Их невозможно отличить, - сказал кто-то рядом со мной. - Говорят, что одна из них порядочная шлюха, а другая помешана на морали.
- Но имена-то у них разные, - удивился я.
- В этом-то все и дело, - объяснил незнакомец. - Эти стервы нас постоянно разыгрывают. Меняются именами. Они, видите ли, забавляются, да только если кто в них влюбился, на него это мука адская.
Я с интересом посмотрел для незнакомца. Случай был на редкость пикантный: роман с двойняшками.
- Вы влюблены в одну или сразу в обеих? - спросил я.
- Меня зовут Лео Бах, - представился мой собеседник. - Сказать по правде, в ту, которая шлюха. Только не знаю, в какую из двух.
- Так это нетрудно выяснить.
- Я тоже так думал. Как раз сегодня, пока у них руки были заняты пирожными и кофе, я одну потихоньку ущипнул за задницу, а она мне за это возьми да пролей кофе прямо на синий костюм. Я попытал счастья с другой - так и она пролила мне кофе на костюм. Теперь не знаю: то ли я одну и ту же по ошибке два раза ущипнул, то ли нет. Они такие шустрые, эти близняшки. Мелькают туда-сюда как молнии. Как вы думаете? Меня ведь что озадачило - две попытки, а результат один и тот же: кофе на костюм. Значит, это, скорее всего, говорит о том, что я щипал одну и ту же. Вам не кажется?
- А не хотите попробовать еще раз? Не теряя обеих близняшек из виду?
Лео Бах покачал головой:
- Мой костюм и так уже мокрый. А другого у меня нет.
- По-моему, кофе не оставляет пятен на синем.
- Дело не в пятнах. У меня во внутреннем кармане пиджака лежат все мои деньги. После третьего кофе они наверняка промокнут и станут негодными. Этого я себе не могу позволить.
Одна из близняшек поднесла нам кофе и пирожные. Лео Бах непроизвольно отдернулся; но потом с жадностью потянулся за пирожным. Вторая сестричка принесла мне чашку кофе. В другой руке у нее был кофейник. Бах перестал жевать и следил за ней пристальным взглядом, пока она не отошла.
- Комедиантки! - проскрипел он. - Тоже мне невинные овечки! Их даже по голосу не различишь!
- Тяжелый случай, - согласился я. - А может быть, им обеим не нравится, когда их щиплют за задницу? В определенных кругах такие заигрывания считаются несколько примитивными.
Лео Бах тут же отмел эту идею:
- Помилуйте! Мы же не "определенные круги"! Мы эмигранты! Несчастные люди!
Вместе с Хиршем мы вернулись в его магазин. Улицы уже наполнялись шумом, огнями, людьми - в большом городе просыпалась ночная жизнь. Зажигать свет мы не стали - нам вполне хватало и уличного освещения. Здесь, за незримым оконным стеклом было совсем тихо. Мы сидели как в пещере, и отблески городских огней отражались двойными бликами в больших, выпуклых, неподвижных глазах телевизоров. Хотя ни один аппарат не был включен, они настолько тесно обступали нас со всех сторон, что казалось, будто мы уже в будущем, в мире безмолвных роботов, а та суета за окном, пропитанная запахом пота, агрессии, страданием и страхом, неумолимо двигалась к какому-то бесстрастному и совершенному решению.
- Удивительно, как изменилась жизнь в Америке, - сказал Хирш. - Тебе не кажется?
Я покачал головой. Он встал и принес бутылку "Перно" и два стакана. Потом он открыл холодильник и вытащил поднос с ледяными кубиками. На несколько секунд внутреннее освещение холодильника резко выхватило его узкое лицо и рыжеватую шевелюру над ним. Он, как и прежде, был похож на немного потрепанного поэта и ни капли не походил на мстящего врагам маккавея.
- Когда мы скитались, все было иначе, - сказал он. - Во Франции, в Голландии, Бельгии, Испании, Португалии. Мы были рады даже малой толике мещанского уюта - он казался нам великой, почти недостижимой мечтой. Комната с нормальной кроватью, теплая печка, вечер в кругу друзей или вот Джесси - словно ангел Благовещения с пакетом картофельных оладий и чашкой настоящего кофе. Это было как откровение, как маяк надежды над разверзшейся пучиной опасностей. А теперь? Во что это превратилось? В жалкие мещанские посиделки. В тошнотворный обывательский уют. Тебе так не кажется?
- Нет, - возразил я. - Просто опасностей у нас в жизни поубавилось, только и всего. Мы больше заняты обыденной жизнью. Но лично я за такую мещанскую безопасность. Теперь мы хотя бы знаем, что завтра снова можем увидеться. А в Европе в это не был уверен никто, - я усмехнулся. - Или ты снова жаждешь опасностей, чтобы вернуть романтику в мещанский быт? Вроде как геройствующий врач: простого гриппа мне мало - подавай холеру?
- Конечно нет! Меня от эмигрантских настроений просто злость берет. Чего тут только нет: покорность судьбе, бессильная ненависть, бессильный протест, пессимизм и черный юмор. Вместо того чтобы возмущаться и негодовать, одни беззубые насмешки и унылые анекдоты.
Я смерил Хирша пристальным взглядом.
- А что им еще делать? - спросил я его наконец. - Может, ты ждешь от них слишком многого? Они же не по своей воле ввязались в эти авантюру. Да, жизнь у них здесь поспокойнее. Но и тут их держат за людей второго сорта, терпят с грехом пополам. Enemy aliens - так это здесь называется. Враждебные иностранцы. Ими они и останутся на всю жизнь, даже если вернутся в Германию. Даже в Германии.
- Думаешь, они вернутся?
- Не все, но некоторые. Если раньше не помрут. Чтобы жить совсем без корней, нужно иметь крепкое сердце. Конечно, героизма в таком несчастье немного. Живут эти люди совсем незаметно, родину они потеряли, а вместо надежд на будущее утешаются иллюзиями. Но чтобы жить так день за днем, тоже нужно мещанское мужество, Роберт. - Я отодвинул стакан. - Черт побери, я начинаю проповедовать. Это все абсент. Или темнота. У тебя больше нечего выпить?
- Коньяк, - ответил он. - "Курвуазье".
- Божественный напиток!
Он поднялся и пошел за бутылкой. Перед ярким окном его фигура отбрасывала глубокую тень. "Боже мой, - думал я, - неужели он теперь и впрямь втайне тоскует по тем беспросветным, полным опасностей временам? Мы очень долго не виделись, а ведь бывает, что такие перемены происходят в мгновение ока. Память - великая обманщица; стоит только вспомнить о былом - и все пережитые беды тут же превращаются в приключения. Иначе люди давно бы бросили воевать. А Хирш жил совсем не той жизнью, что прочие эмигранты, - это была жизнь маккавея, жизнь мстителя и спасителя, а не безропотной жертвы. "Может быть, для него смерть исчезла где-то за горизонтом, подернутым дымкой беспечной, будничной жизни?" - подумалось мне. Подумалось не без зависти, ибо на моем проклятом небосклоне смерть почти каждую ночь поднималась грозной звездой, и я нередко боялся выключить свет, зная, что в ужасе проснусь от кошмара.
Хирш откупорил бутылку, и комнату сразу наполнил тонкий аромат. Это был старый добрый коньяк, сохранившийся с довоенных времен.
- Ты помнишь, где мы его пили в первый раз? - спросил Хирш.
Я кивнул:
- В Лане. Мы еще прятались в каком-то курятнике. Тогда мы как раз и решили составить "Ланский кодекс". Ночь была призрачная, полная страха, кудахтанья кур и запаха коньяка. Бутылку ты конфисковал у одного винодела-коллаборациониста.
- Я ее украл, - поправил меня Хирш. - Это тогда мы для всего придумывали красивые выражения. Прямо как нацисты.
"Ланским кодексом" мы назвали свой сборник практических указаний для беженцев, кладезь житейского опыта эмигрантов, которым они неизменно делились на своем скорбном пути. При каждой встрече всплывали все новые хитрости и уловки. Наконец мы с Хиршем решили составить что-то вроде пособия для начинающих беглецов от полиции. В нем были указаны адреса, по которым можно было обращаться за помощью, и места, которые следовало обходить стороной; мы перечисляли спокойные и опасные приграничные городки, простые и сложные переходы через границу, надежные места для передачи писем; музеи и церкви, куда не совалась полиция, а также различные способы надуть жандармов. Впоследствии мы включили туда имена надежных связных, помогавших уйти от гестапо, а кроме того, простую житейскую мудрость изгнанников и горький юмор выживания.
Кто-то постучал в окно. Из-за стекла на нас подозрительно уставился какой-то лысый господин. Он застучал еще громче. Наконец Хирш пошел открывать дверь.
- Мы не грабители, - объяснил он. - Мы здесь живем.
- Да? А чем это вы здесь заняты в темноте, когда магазин давно закрыт?
- Мы и не гомосексуалисты. Мы строим планы на будущее. А оно скрыто во мраке, вот мы и сидим в темноте.
- Что?! - опешил незнакомец.
- Если вы мне не верите, можете вызвать полицию, - заявил Роберт и захлопнул дверь прямо перед носом лысого господина.
Он вернулся за стол.
- Америка - страна конформистов, - объяснил он. - Здесь каждый смотрит на соседа и повторяет все вслед за ним. А кто ведет себя не так, того считают подозрительным типом.
Он отодвинул стакан с абсентом и тоже достал себе коньячную рюмку.
- Забудь, что я тебе тут наговорил, Людвиг. Знаешь, случаются такие минуты. - Он засмеялся. - Статья двенадцать "Ланского кодекса": эмоции туманят разум, заботы тоже. Не волнуйся: все выйдет не так, как ты думаешь.
Я кивнул.
- А ты не подумывал пойти в американскую армию? - спросил я.
Хирш отхлебнул коньяку.
- А как же, - ответил он. - Но меня не взяли. "Немцем ты родился, немцем и помрешь" - так они мне объяснили. Может, оно и верно. Им виднее. Они предложили отправить меня на Тихий океан - воевать с японцами. Но я не захотел. Я же не наемник, чтобы стрелять в людей просто так, по обязанности. Так что, наверное, они были правы. А ты бы стал стрелять в немцев, если бы тебя взяли в армию?
- В некоторых стал бы.
- В некоторых сволочей, которых ты знаешь, - возразил он. - А в остальных тоже? Во всех?