Что еще остается сказать
"Раньше в метро был совершенно особенный запах. Меня можно было бы спящим перенести в Париж, и я по этому запаху узнал бы, где нахожусь", – пишет Гернот Бёме в своем эссе об атмосфере города (Böhme 1998: 149). Пусть запах парижского метро теперь уже выветрился или его уничтожили дезодорантами, но до сих пор существуют запахи, которые связаны у нас с определенными местами, определенными районами. А у социологов город – это обычно место, которое ничего не говорит нашим органам чувств; мы его не слышим, не чувствуем ни его запаха, ни его вкуса, так что, строго говоря, город становится своего рода "ничейным пространством", "не-местом". В работах социологов мне предлагается неопознаваемый город, жаловался в одном из интервью Пьер Сансо, – разбитое на схемы образование, в котором не находят себе места те аспекты города, которые действительно меня трогают в прямом смысле этого слова. Где же чувственные впечатления, где настроения, где мечты, связанные с городом? Разве не эти "ненастоящие" вещи делают для нас город "настоящим"? У каждого города есть свой "способ существования" (manière d’etre), объяснял Сансо в том же интервью, и именно на этом "способе" и основана его индивидуальность. Три представленных выше компонента анализа города – текстура, воображаемое и габитус – вместе, как мне кажется, дают нам метод, позволяющий лучше прослеживать индивидуальность городов.
Литература
Balzac, Honoré de (2002), Pathologie des Soziallebens, hg. v. Pankow, Edgar, Leipzig [рус. изд.: Бальзак, Оноре (1995), Физиология брака. Патология общественной жизни. Москва. – Прим. ред.].
Bélanger, Anouk (2005), Montréal vernaculaire/Montréal spectaculaire: dialectique de l’imaginaire urbain // Sociologie et Sociétés, vol. XXXVII, Nr. 1, p. 13–34.
Benvenuto, Sergio (2004), Die Mysterien von Paris // Lettre International, Nr. 67, S. 35–44.
Bloomfield, Jude (2006), Researching the Urban Imaginary: Resisting the Erasure of Places // European Studies, Bd. 23, hg. v. Weiss-Sussex, Godela/Bianchini, Franco, Amsterdam/New York, S. 45–61.
Böhme, Gernot (1998), Die Atmosphäre einer Stadt // Breuer, Gerda (Hg.), Neue Stadträume, Frankfurt am Main/Basel, S. 149–162.
Bourdieu, Pierre (1993), Haute Couture und Haute Culture // idem, Soziologische Fragen, Frankfurt am Main, S. 187–196.
– (2005), Habitus // Hillier, Jean/Rooksby, Emma, Habitus: A Sense of Place, Hillier, Jean/Rooksby, Emma, 2. Aufl., London, S. 43–49.
Bourdieu, Pierre/Delsaut, Yvette (1975), Die neuen Kleider der Bourgeoisie // Kursbuch Nr. 42, S. 172–182.
Bourdieu, Pierre/Wacquant, Loic (1996), Reflexive Anthropologie, Frankfurt am Main.
Cherubini, Bernard (1995), L’ambiance urbaine: un défi pour l’écriture ethnographique // Journal des anthropologues, Nr. 61–62, p. 79–87.
Delorme, Pierre (2005), De l’école de Chicago à l’imaginaire urbain // ders. (dir.), La Ville autrement, Sainte-Foy 2005, p. 9 – 27.
Fink, Leon (2005), Chicago – a city of big shoulders and a long labor history, union-network.org/unisite.
Fumaroli, Marc (2003), Als Europa französisch sprach // Sinn und Form, 55. Jg., S. 149–162.
Hoffmann-Axthelm, Dieter (1993), Die dritte Stadt. Bausteine eines neuen Gründungsvertrags, Frankfurt am Main.
Lindner, Rolf (1996), Der Habitus der Stadt, Vortrag gehalten auf der deutschfranzösischen Tagung Anthropologie der Stadt/Anthropologie de la Ville, Berlin, 12./13. Januar 1996.
– (1999), The Imaginary of the City // BFWV/IFK (Hg.), The Contemporary Study of Culture, Wien 1999, S. 288–294.
– (2003), Der Habitus der Stadt. Ein kulturgeographischer Versuch // Petermanns Geographische Mitteilungen, Bd. 147, S. 46–53.
– (2006), The Gestalt of the Urban Imaginary // European Studies, Bd. 23, hg. v. Weiss-Sussex, Godela/Bianchini, Franco, Amsterdam/New York, S. 35–42.
– (2007), The Cultural Texture of the City, Conference Paper, published electronically.
Lindner Rolf/Moser, Johannes (2006) (Hrsg), Dresden. Ethnographische Erkundungen einer Residenzstadt, Leipzig.
Lindner, Rolf/Musner, Lutz (2005), Kulturelle Ökonomien, urbane "Geschmackslandschaften" und Metropolenkonkurrenz // Informationen zur modernen Stadtgeschichte, Nr. 1, S. 26–37.
Musner, Lutz (2007), Wien als Geschmackslandschaft. Kultur und Habitus einer Stadt, Habilitationsschrift, Berlin.
Sandburg, Carl (1948), Guten Morgen, Amerika!, Berlin.
Sansot, Pierre (1993), L’imaginaire: la capacité d’outrepasser le sensible // Société, vol. 42, p. 411–417.
Strauss, Anselm (1961), Images of the American City, New York.
Suttles, Gerald D. (1984), The Cumulative Texture of Local Urban Culture // American Journal of Sociology, vol. 90, p. 283–304.
Wohl, R. Richard/Strauss, Anselm (1958), Symbolic Representation and the Urban Milieu // American Journal of Sociology, vol. 63, p. 523–532.
Zukin, Sharon et al. (1998), From Coney Island to Las Vegas in the Urban Imaginary // Urban Affairs Review, vol. 33, p. 627–654.
Собственные логики городских ландшафтов знания: о динамике коэволюции в развитии городов и знания в городских knowledgescapes
Ульф Маттизен
1. Знание городов и специфика его констелляций: вводные замечания и основной тезис
Как соотносятся друг с другом город (регион) и знание? Урбанистика и городская политика в последние двадцать лет дали два принципиальных ответа на этот вопрос.
Одна позиция, имеющая определяющее значение для формирования критического мейнстрима последних десятилетий, основана на принципиально скептическом отношении к роли "постфордистских" индустриальных городов в производстве знания (и наоборот). Подкрепляется эта позиция давними сомнениями относительно того, могут ли материальные инфраструктуры вообще оказывать каузальное воздействие на интеллектуальные виды деятельности, не зависящие от места своего осуществления, и на формы креативности, выходящие за пределы такого места. Вместе с тем, данная позиция выдвигает на первый план эффекты открепления, возникающие за счет печально известного "пространства потоков" (space of flows, см. Castells 1996, а также § 2 этой статьи), и подчеркивает исходящие от глобальных высокотехнологичных коммуникационных сетей и финансовых потоков импульсы, ведущие к деспатиализации и синхронизации различных процессов.
Другая, противоположная этой позиция, которая в последние годы стала пользоваться большой популярностью, с программным оптимизмом славит "Город" (имея в виду город вообще, но обычно большой) как мотор и инкубатор новых комбинаций знания и пространства, а иногда даже как естественную среду обитания форм хозяйствования, основанных на знании, с их "sticky knowledge places" и креативными инновационными прорывами. Словно универсальные "выкройки", годные для всех перспективных стратегий развития городских регионов, разные комбинации связки "знание+город" демонстрируются как выставочные образцы городской политики: "город знания", "город науки", "наукоград" и т. п.
Обе эти позиции, как бы они ни контрастировали друг с другом, скорее всего ошибочны. Однако они относительно осмысленны в качестве крайних точек некоего континуума новых комбинаций "город+знание+социальная среда", которые реструктурируют динамику развития городов и в особенности накладывают определяющий отпечаток на индивидуальное лицо каждого города. В обширных пространствах действия и дискурса между этими крайними точками обнаруживаются всё более конкретные, специфичные для отдельных случаев структурные связки между развитием города, развитием различных сетей и развитием знания. Это – новые процессы коэволюции, т. е. они не характеризуются односторонним каузальным детерминирующим воздействием одного на другой. Разнообразие представленных в них форм тесных связок и мимолетных соприкосновений очень велико. Чтобы эти процессы изучать, я ввожу эвристическую концепцию городских ландшафтов знания (KnowledgeScapes – см. Matthiesen 2005; 2007a; 2007b). C ее помощью можно уточнить центральный тезис данной статьи:
Структуры и пути развития городских регионов, а также их индивидуализированные траектории всё больше и больше определяются спецификой динамики коэволюции в области формирования знания, пространства и сетей. Поэтому комбинации знания и пространства вносят важнейший вклад в профилирование индивидуализированных городских процессов и их динамики, причем роль этих комбинаций настолько велика, что мы можем говорить об "основанных на знании" собственных логиках развития городов. Это одновременно означает, что специфика "габитуса города" (Lindner 2003; см. также § 4 этой статьи) всё больше определяется реконструкцией важнейших для того или иного городского региона ландшафтов знания, их арен и акторов.
Если этот тезис удастся подтвердить посредством систематических попыток опровержения, то это не только будет иметь последствия для урбанистики, но и окажет заметное влияние на градостроительное планирование, политику городского развития, проектирование облика и идентичности городов, а также на формы муниципального управления и процессы брендинга: везде в таком случае потребовался бы более систематический учет специфичного для каждого города и формирующего его габитус структурного уровня коэволюции социальных сред, знания и городских пространств. Только тогда у нас была бы надежда, что мы сможем участвовать в структурировании динамики развития городских регионов, подчиняющейся собственной логике. "Знание городов" (см. Matthiesen/Mahnken 2009) вместе с его институциональными формами распределения – между разными вариантами развития, между новыми диспропорциями знания, создающими препятствия альянсами и специфическими формами "урбанизации" знания – приобретает в таком случае ключевую роль как для новой разновидности урбанистики, так и для городской политики, ориентированной на специфические социальные среды (Breckner в Matthiesen/Mahnken 2009).
Центральный тезис о специфических, определяющих облик города ландшафтах знания и о действующих по собственной логике, основанных на знании формах габитуса городов я буду обосновывать посредством следующих семи шагов:
1) ретроспективный обзор господствовавшей в течение долгого времени парадигмы информационного общества с ее подпарадигмами общества услуг;
2) описание основных вариантов динамики развития городов, основанной на знании;
3) их спецификация в контексте дискуссии о габитусе города;
4) уточнение эвристической техники изучения ландшафтов знания;
5) два небольших кейса (Йена, Берлин/Бранденбург), на основе которых очерчиваются типичные признаки конкретных городских ландшафтов знания и вариантов их развития;
6) выводимые из сказанного аргументы в пользу смены парадигмы в социологии города;
7) обобщающие замечания о необходимости новой урбанистики – компаративной, опирающейся на этнографический материал.
По ходу текста будут даны краткие методологические замечания касательно "больших субъектов", соотношений микро – и макроуровня, а также ориентирующейся на Георга Зиммеля программы объяснения города через реконструкцию его "индивидуального закона" в виде специфичного для него центрального кода.
2. За освобождение урбанистики из тесных рамок парадигм информационного общества и общества услуг
На пути к изучению комбинаций "город+знание" необходимо прежде всего отличать друг от друга данные, сведения, знание и обучение. Данные будут здесь вводиться как наблюдаемые различия; сведения, в таком случае, это различия, имеющие значение (differences that make a difference, как выразился Вацлавик с его любовью к сдвоенным структурам); для этого данные нужно рассматривать в такой системе определения релевантности, которая позволяет увидеть различия. И, наконец, знание – это когнитивная операция с гораздо более притязательной избирательностью.
Одна из важнейших функций знания – упорядочивание и структурирование экспоненциально растущей массы сведений посредством релевантных данных, помещение их в обозримые контексты и исключение иррелевантных сведений с целью обеспечить акторам способность к деятельности. Здесь я опираюсь на работы ключевых представителей американского прагматизма (Пирс, Мид, Дьюи), которые установили, что формы знания – это формы компетенций, открывающие, в свою очередь, пространства и опции для действия ("knowledge as practice", Knorr Cetina 1999); точно так же установлено – по крайней мере со времен появления теории речевых актов (Остин, Серль), – что речь систематически связана с уровнем деятельности (ср. обещание, информирование, утаивание, обман). Знание во всех своих формах при этом систематически связано с процессом социального установления смысловых связей (sense-making). Таким образом, знание включает в себя в качестве важнейших составляющих сравнения, выводы, ассоциации и диалогические практики; оно связано с опытом, суждением, интуицией и оценкой, одним словом – со "смыслом" в структурно-логическом понимании (т. е. не в том значении, в каком мы говорим о "смысле жизни"). В то же время знание всегда представляет собой результат процессов обучения. Поэтому категории "обучение" и "процессы обучения" можно ввести, определяя их как "созданную и подтвержденную в процессе коммуникации, т. е. проверенную и одобренную, практику, в которую в подходящей точке встраиваются сведения [и данные – У.М.] и в которой социальные практики спрессовываются в связанные с действием и направляющие его паттерны" (Willke 2002: 17). Отсюда становится отчетливо понятно, что любое производство знания и любая его передача связаны с процессами обучения. Несколько огрубляя, можно охарактеризовать знание как продукт, а обучение как процесс. Эти определения понятий, опирающиеся на данные исследований, как мы увидим далее, имеют непосредственные следствия для установления отношений между городом и знанием.
Space of place / space of flows
Прежняя, доминировавшая в 1980-х и в первой половине 1990-х годов, парадигма информационного общества оценивала политику правительств в области инноваций, коммунальную политику и городские исследования прежде всего под углом зрения форсированного строительства коммуникационно-технологических инфраструктурных сетей. Кодифицированные информационные процессы и квантитативные потоки данных и сведений в мировых сетях считались ultima ratio и главным содержанием сегодняшнего (на тот или иной момент) дня. В том, что касалось структуры расселения и муниципальной политики, при господстве информационной парадигмы в градостроительной теории и практике решительно делался выбор в пользу изолированного размещения учреждений, работающих со знанием, – "в чистом поле", а не в контекстах кампусов и техно-парков. Конкретные места и городские пространства в центре с их возбужденной и возбуждающей активностью ("buzz" – см. Storper/Venables 2004) считались, по сути, реликтами виртуализирующего действия медиатехнологий. Социальное пространство всё больше съеживалось до пренебрежимого, временного места расположения (location) аппаратуры средств коммуникации и информации. При господстве парадигмы информационного общества казалось, что пространственные дистанции и отношения между местами (равно как и транзакционные издержки) уменьшились до маргинальной величины. "The Death of the Distance" (Cairncross 1997) может рассматриваться как одна из обобщающих формул и одновременно перспективных лозунгов этого периода расцвета информационно-технологических концепций развития. Целый ряд влиятельных теорий медиа, начиная с тезиса Маршалла Маклюэна о "world connectivity" и вытекающих из него изменениях общества и знания, внесли свой важный и долговечный вклад в эту информационную парадигму.
Фундаментальный трехтомный труд Мануэля Кастельса о появлении "сетевого общества" в "информационную эпоху" во многих отношениях явился и самой блестящей попыткой синтеза, и самым драматичным свидетельством неудачи этой парадигмы – не говоря уже, разумеется, о важном вкладе в анализ более специфических предметов, таких как роль медиа. Были и менее амбициозные попытки осмыслить последствия экспоненциального увеличения потока информации в результате технологической революции, которые сосредоточивали внимание на отдельных секторах, преимущественно в экономической сфере. В отличие от них, Кастельс претендует на то, чтобы ни много ни мало проанализировать общественные трансформационные процессы в информационную эпоху в целом, в мировом масштабе и во взаимосвязи друг с другом. Способность искать, находить, сохранять, обрабатывать и генерировать релевантные сведения независимо от местонахождения он рассматривает как главную компетенцию в новой общественной формации, имеющую весьма важное значение и для экономической производительности, и для вопросов культурной гегемонии, и для отношений власти в политической и военной сферах (Castells 1996). Информация в этом систематическом смысле – как главное сырье для общественных процессов – оказывается, как демонстрирует Кастельс на примерах, почти полностью пространственно непривязанной и нигде не "поставленной на якорь". Новые информационные и медиа – технологии, по его мнению, сводят к нулю расходы на преодоление расстояний. В глубинной теоретической подоплеке этого анализа (которая не раскрывается) – новый/старый технологический детерминизм, который, подобно прежним моделям "базис-надстройка", на главном уровне построения теорий все еще не принимает в достаточной степени всерьез культурные коды. Мировая информационная сеть и ее параллельные структуры (space of flows), утверждает Кастельс, перекрыла пространство с его конкретными точками и местами (space of places). Образцовым примером такого "поточного пространства" служит циркулирующий по всему миру финансовый капитал, рядом с ним – глобальные информационные потоки и одновременное совместное присутствие аудиторий медиа во всем мире.