Одно предложение, выдвинутое уже давно, носит очень формальный характер, но именно поэтому феноменологически к нему можно присоединять другие: ровно в той точке, где эмпирически расходятся социология измеряющая и социология понимающая, ориентированная на смыслы, располагается концепция "плотности". Ее можно было бы актуализировать. Город – это феномен уплотнения. В урбанистике эту мысль различным образом усиливали. Уже Вирт (Wirth 1938) относил "плотность" (наряду с размером и гетерогенностью) к характерным признакам города, или городского образа жизни. "Плотность" может пониматься чисто количественно – как, например, у Вирта, занимавшегося историей поселений. Но когда говорят о специфической плотности как признаке города (плотности населения, транспорта, коммуникаций, платежей, ресторанов – чего угодно), всё-таки всегда как-то имеют в виду и переход количества в качество. Уплотнение релевантно, когда превышаются некие пороговые значения; уплотнение производит "собственные" эффекты, – это предположение присутствует, даже если редко проговаривается то, как именно из "плотности" возникает что-то большее, чем просто заполненность, т. е. где располагаются точки перехода количества в качество и как их надо себе представлять.
Уплотнение как специфическая черта городской действительности – черта, которая не объясняет эффекты собственной логики, но порождает их, – это идея, которой еще мало для теории городского. Но, надо полагать, основанную на собственной логике динамику того или иного города в первом приближении можно описать и изучить как результат уплотнения. Можно ли наблюдать уплотнение, наблюдать плотность? Можно – наверное, именно благодаря тому, что существует математическая ее формула (масса, деленная на объем) и картина физической смены агрегатного состояния удобна для визуализации того, что описывают концепции плотности, – будь то в качестве локальной инклюзии (Held 2005), заполненности, конституирующей пространство (Massey 1999), или взаимоналожения пространств (Löw 2001). Если взять плотность в качестве исходной точки, то количественные методы не исключены, но напрашиваются качественные. Надо лишь ожидать наличия пороговых значений, находить их и серьезно относиться к тому, что на этих порогах городские феномены действительно (иногда из полного небытия) возникают: когда люди очень часто видят очень много людей, возникает то, что мы называем городской анонимностью, – и мы, участвуя в ней, отчетливо ощущаем ее как таковую. Элементы городской действительности возникают под действием уплотнения. Поэтому теорема плотности непосредственно подсказывает нам феноменологический (если бы этому понятию можно было придать изначальную "резкость") дизайн теории.
Одним из важных методических принципов того, что называли феноменологией (в значении метода), является заповедь безпредпосылочности, которая, естественно, касается не всего, что мы включаем в поле исследования, но по крайней мере эмпирических контуров объекта изучения. "Нечто являет себя как нечто", – этот минималистский, но вполне поддающийся операционализации принцип гуссерлевой феноменологии, – видеть "чужесть" знакомого (cp. Waldenfels 1985; 1997) – позволяет сформулировать исходные вопросы: что будет являть себя, если я изначально как можно меньше всего исключу? Что выделяется как значимое из массы данностей? Это можно перенести и на "плотность" городских данностей, коммуникаций, практик, а можно переформулировать так: что в Дуйсбурге может распознаваться как "Дуйсбург" (или как "дуйсбургское") и распознается как таковое, в том числе теми, кто там живет? Какое "нечто" только в Дуйсбурге является таким, каково оно там есть, а в других местах отсутствует или по крайней мере имеет значительные отличия? Само собой разумеется, всякое конкретное исследование должно ограничивать этот широкий вопрос, применяя его к своей системе координат. Но что в этом невозможного? И теорема плотности предлагает нам логику непрерывных переходов (при которых, тем не менее, что-то сохраняет значимость), а эта логика вполне согласуется с феноменологической гипотезой о взаимоперетекании фигуры и фона. Материал реальности состоит из переходов.
5
Другой вопрос таков: если мы говорим о "городе вообще", говорим "город" (die Stadt) с определенным артиклем, превращающим его во что-то одно, в какую-то категорию, то что это означает? По-настоящему последовательно идею собственной логики можно проводить, только если придерживаться номинализма: нет "города вообще", у него всегда есть название, и что-то конкретное можно сказать только о конкретных городах. Брауншвейг или Болонья, Вена или Вупперталь лишь в некоем очень формальном (для мышления формально необходимом) смысле представляют собой частные случаи общего понятия "город". Конкретно изучать Брауншвейг – не проблема. Всякому эмпирику, особенно традиционному, совершенно очевидно: с эмпирической точки зрения "город вообще" – это всегда абстракция. И если традиционная наука в описанной ситуации предпочитает не определять понятие "город", то это не мешает ей, придя к выводам относительно "вот этого" города, их потом обобщать. И так получается, что нет ни понятия "города вообще", ни "вот этого города", а остается только вышеупомянутый синдром проведения исследований "в" городах.
Если мы хотим "перелицевать" проблему, чтобы взглянуть на нее с точки зрения собственной логики городов, то вопрос звучит так: как перейти от "города вообще" к "вот этому городу"? Как теория может обрести методологическую перспективу, в которой явит себя объект – вот этот объект? Следуя терминологической модели, предложенной Фуко, можно сказать, что нечто радикально уникальное нельзя идентифицировать: его нужно индивидуализировать.
Идентификация и индивидуализация – противоположно направленные стратегии. Констатации идентичности базируются на тождественности. Но когда мы говорим о собственной логике, нам не нужно использовать категорию "город", чтобы классифицировать неизвестный объект Х как город, т. е. сказать, что он есть то же самое ("Х – это тоже город"). Индивидуализация – это не констатация тождественности, а обнаружение различий. Иными словами, наша задача – не проверить набор заранее заданных признаков, чтобы установить, соответствует ли им "вот этот" город, и не в том, чтобы применить к нему какие-то переменные, а в том, чтобы мыслить дифференциями. Надо так определить "вот этот" город в пространстве наблюдаемых в реальности отличий его от других городов, чтобы среди ему подобных можно было по его специфическим отличиям его охарактеризовать и не осталось бы сомнений: это он.
Идентичности наличествуют – или не наличествуют (из-за чего реконструкция сингулярного, основанная на логике идентичности, всегда несет в себе что-то от метода проб и ошибок: набор признаков, по которым устанавливается тождество, или работает, или не работает). А индивидуализации – это всегда приближения. Они стремятся к максимальной глубине резкости. Они обращаются именно и прямо к неожиданным моментам в предметном поле и в высшей степени чувствительны к контексту. У них, правда, нет конечной точки: всегда можно еще увеличить их разрешающую способность.
Разумеется, ограничиться портретами городов, их импрессионистическими образами, – невозможно. Наукой урбанистика становится тогда, когда она города сравнивает.
6
Как изучать "вот этот" город? Ответ должен быть таким: изучать его надо индивидуализируя, но вместе с тем и дифференцируя – т. е. как город среди городов. Интенсивное погружение в детали одного отдельно взятого объекта может, конечно, до некоторой степени представлять собой научный метод. Об этом свидетельствует пример исторической науки, да и этнология тоже порой вела себя как "дисциплина одного объекта". Однако имплицитно историк использует в качестве контрастного фона свою эпоху, а этнолог – свою культуру. Для социальных наук, которые утверждают, что они являются науками о реальности, такие имплицитные контрасты недостаточны. Потому что возможно большее. Основанием для урбанистики, которая интересуется собственной логикой городов и городскими реальностями, должна служить методология сравнения.
Однако тут необходима осторожность. Сравнение не может, опять-таки, заключаться в том, чтобы мерить изучаемые объекты линейкой: нельзя существенной информацией о них считать математическую разницу между измеренными параметрами, равно как и визуальное сопоставление приведенных к стандартному виду результатов (в виде матрицы или карты). На фоне изложенных выше соображений не покажется удивительным, что, когда мы занимаемся изучением собственной логики городов, "сравнение" может быть только открытым. Оно может означать только исследовательское сравнение, при котором аспекты, центральные феномены и то, как они выстраиваются и складываются в конкретных ситуациях на местах, представляют интерес именно своей непохожестью друг на друга (а их несходство может в некоторых обстоятельствах быть радикальным).
Сравнения, призванные показать различия – причем различия "качественные", – дело хитрое. Они ведь могут дать очень много. Само сравнение систематически порождает несравнимое. Тем самым оно как бы пилит тот методологический сук, на котором сидит: если достаточно внимательно феноменологически посмотреть, то между тем, что называется "досуговым поведением" или "домашним насилием" в Берлине и тем, что назвали бы "досуговым поведением" или "домашним насилием" в Цюрихе или в Алжире, мало общего. Дифференцирующее сравнение довольно быстро приводит к вопросу о том, можно ли для того и для другого вообще использовать одни и те же понятия. Слова – это тоже линейки. Если относиться к этому серьезно, то в конце концов у нас не останется такого языка, на котором мы всё еще будем вправе осуществлять сравнение.
Это возражение обоснованное, но оно точно так же относится и к номотетическим подходам, и оно не повод отказываться от феноменологически открытого сравнивания. Однако два пункта приобретают особую методологическую важность: во-первых, где предел, до которого можно идти в таком сравнении городов, которое ориентировано на различия? Во-вторых, на каком языке такое сравнение проводить? Язык не бывает нейтрален и не бывает неважен. Он – такая же интервенция, как и многие другие исследовательские инструменты, поэтому выбирать его надо с такой же тщательностью, как и стратегию наблюдения или манеру ведения беседы при интервьюировании. Когда проявляется сингулярность города, его уникальность? Тогда, когда компаративный анализ ведется на определенной дистанции, с использованием третьего языка, и за счет этого создается как бы экран для отображения сравниваемых объектов? Или тогда, когда сравнение осуществляется контрастно, даже конфронтационно, иными словами – позволяет характерным особенностям городов столкнуться друг с другом уже на уровне описания?
Мне кажется, что на этот вопрос однозначного ответа дать нельзя. Но в методе контрастного противопоставления, т. е. в поиске различий, – самая суть такого сравнения. Грубо говоря, сходства всегда найдутся. По-настоящему ценны различия – и они дадут нам тем больше, чем больше они будут не просто располагаться на гетерогенных уровнях, а еще и способствовать тому, чтобы находить и определять такие новые гетерогенные уровни или черты предметного поля. Однако почему сравнительное исследование не может аутентично сочетать обе стратегии описания? Почему добытые обычным путем количественные данные не могут тоже служить экраном для отображения различий, полученных при дифференцирующем сравнении? Вернемся к примеру с оффенбахской бездомностью: что было бы, если, несмотря на ничем не примечательную статистику оффенбахского приюта для бездомных, всё же можно было бы продемонстрировать определенное своеобразие тамошних стратегий организации ночлега? Или наоборот, если бы бросалось в глаза большое количество запротоколированных полицией конфликтов между лишенными крова людьми, но за ним не стояло бы реальной проблемы. А дело было бы, допустим, скорее в специфических интересах или раздражимости оффенбахской полиции. Работа со своеобразием городов – вообще любая "эмпирическая" работа – не похожа на работу в стерильной лаборатории. Но важно понимать: сравнение городов возможно и необходимо – однако не как сравнение, отсылающее опять к общему, не как сравнивающее измерение. А ради различий. Как феноменологически максимально беспредпосылочно начинающаяся процедура "дифференциации". Как метод, ориентированный на поиск различий и имеющий своей целью в конце концов именно констатацию несходства. Иными словами, города мы сможем индивидуализировать за счет того, что мы сравним их (важная деталь: не что-то "в" них, а сами города, специфический набор их признаков, их черт) с другими городами – как можно ближе и как можно более открыто.
7
Если изучение городов путем контрастного описания их различий позволит нам увидеть характерную городскую доксу – бездомность Оффенбаха vs. бездомность Штутгарта vs. бездомность Эрфурта, – то возникнет, естественно, вопрос, что с этим дальше делать. Без сомнения, тем, кто хочет знать что-то о Штутгарте или об Эрфурте, сравнение Штутгарта с Эрфуртом даст многое. Но можно ли ожидать от этого подхода чего-то еще? Или если мы будем работать индивидуализирующим, выявляющим характерные особенности каждого города методом, то мы обречены получать лишь локально релевантные выводы и результаты наши будут иметь лишь локальную применимость в самом простом смысле?
Изучение своеобразных черт "вот этого" города или "вот этих" городов можно осуществлять пуристически. Но парадигма собственной логики допускает и обобщения. Несомненно, хорошо было бы видеть второй или третий шаг анализа в построении некой конструкции более высокого порядка из результатов сравнений. В истории и в науках о культуре есть методологические образцы таких вторых и третьих шагов.
Например, вопрос о чем-то вроде веберовских идеальных типов – это пример размышления о характерных особенностях городов в контексте их качественного сравнения, последовательно ориентированного на "собственную логику". Поскольку эмпирика здесь не традиционная, а другая, то и старую постановку проблемы можно таким способом обновить: вопрос о "европейском городе", социалистическом городе, портовом городе и т. д.
Значительно более открытую рамку дает параллель (на которую уже указывает термин "индивидуализация") с анализом дискурса фуколдианского типа. Историк знания Мишель Фуко (Foucault 1969 [рус. изд.: Фуко 1996 – прим. пер.]) имеет обыкновение давать дискурсам или "типам власти" имена: есть гетерогенные дискурсы определенных научных дисциплин или иных институциональных сфер (клиники, армии и т. д.), а есть гетерогенные формы власти – опирающаяся на символы "законная власть", опирающаяся на техники тела "дисциплинарная власть", основывающаяся на статистике "нормализующая власть" и т. д. В своих исторических исследованиях Фуко, таким образом, практикует своего рода плюрализм сравнений: построение типов подобно перечислению, причем перед нами всегда открытый ряд преходящих форм, среди которых ни одной не отдается предпочтения, – в том смысле, что ни одна не объявляется идеальным типом или архетипом.
Еще более широкие перспективы в изучении этих второго или третьего шагов сравнения городов открывало бы применение к ним концепции "семейного сходства", намеченной в философии языка у Витгенштейна, но встречающейся также и в концепциях, связанных с понятием "прегнантности", или "содержательности", в теории гештальтов, а также в не вполне чуждой структуралистскому критерию концепции "значимости". Как в дискуссии о языковых играх формальные (лингвистические) и эмпирические (прагматические) компоненты принято соотносить друг с другом для того, чтобы выявить родственные отношения между видами предложений, – точно так же можно фиксировать черты семейного сходства между городами, не выводя их из какой-то теории или структуры более высокого уровня. Собственные логики невозможно объединять в группы в соответствии с еще какой-то логикой. Описывать можно только сложную сеть сходств, которые взаимонакладываются и пересекаются друг с другом (ср. Wittgenstein 1984 [рус. изд. Витгенштейн 1985 – прим. пер.]). Возможно, города бывают "похожи" друг на друга, как бывают друг на друга похожи тексты или произведения искусства – или грамматики целых языков.
Наверное, трудно вывести действительно идеальнотипические формы или обозримые констелляции из нескольких феноменологических типов города (именно вопрос их количества не является методологически тривиальным: городов существует наверняка больше, чем, например, дискурсов или типов власти). Но и в этом случае концепция семейного сходства позволяет делать обобщения – причем абсолютно сознательно не поднимаясь на уровень, с которого возможен вид сверху.
8
Урбанистике не следует ни быть большой теорией, ни теряться в микрологиках. Велик соблазн под знаменем изучения собственной логики призывать смелее осваивать "средний уровень". С философской (внешней) точки зрения, урбанистика такого типа – изучающая город именно как "вот этот" город в отличие от остальных ему подобных, т. е. рассматривающая его при сравнении в качестве своего рода "индивидуума" и лучше всего в междисциплинарной перспективе, – могла бы разрубить гордиев узел застарелой эпистемологической конфронтации. Количественные данные традиционного типа пригодятся ей точно так же, как и исторические портреты городов – их специфическая полезность сохранится. Добавятся сюда и изобретательные методы этнологии и дискурс-анализа. В конечном счете важны вовсе не инструменты. Они должны быть так же многообразны и гибки, как и грани самого города. Важно направление взгляда, которое организует стратегии работы: общая рамка измененного теоретического притязания. Что такое города, мы не знаем. Но мы можем их открывать. Мы можем оторвать свой взгляд от общества и его особенностей. И тогда мы направим его на то, что является сингулярным, уникальным для "вот этого" города – среди других городов.
Литература
Foucault, Michel (1969), Archäologie des Wissens, Frankfurt am Main [рус. изд.: Фуко, Мишель (1996), Археология знания, Киев. – Прим. пер.].
Gehring, Petra (2007), Gebauter Nahraum und innere Fremde. Nachdenken über die Stadt // Busch, Kathrin/Därmann, Iris/Kapust, Antje (Hg.), Phänomenologie der Responsivität. Festschrift für Bernhard Waldenfels, München, S. 75–85.
Held, Gerd (2005), Territorium und Großstadt. Die räumliche Differenzierung der Moderne, Wiesbaden.
Löw, Martina (2001), Raumsoziologie, Frankfurt am Main.
Massey, Doreen (1999), Power-Geometries and the Politics of Space-Time, Heidelberg.
Waldenfels, Bernhard (1985), In den Netzen der Lebenswelt, Frankfurt am Main.
– (1997), Topographie des Fremden. Studien zur Phänomenologie des Fremden 1, Frankfurt am Main.
Weber, Max (1922), Gesammelte Aufsätze zur Wissenschaftslehre, Tübingen, 3. Aufl. 1968.
Windelband, Wilhelm (1894), Geschichte und Naturwissenschaft, Straßburg.
Wirth, Louis (1938), Urbanität als Lebensform // Herlyn, Ulfert (Hg.) (1974), Stadt – und Sozialstruktur. Arbeiten zur sozialen Segregation, Ghettobildung und Stadtplanung, München, S. 42–67.
Wittgenstein, Ludwig (1984), Philosophische Untersuchungen 1, (1952) // Werksausgabe in 8 Bänden, Bd. 1, Frankfurt am Main, S. 225–580 [рус. изд.: Витгенштейн, Людвиг (1985), Философские исследования // Новое в зарубежной лингвистике, вып. XVI, Москва, с. 79 – 128. – Прим. пер.].