Английский посол Джордж Бьюкенен не раз указывал Николаю на тяжелое положение страны. Чем больше Россия терпела поражений, тем настойчивей становились "советы" английского посла. Бьюкенен буквально преследовал царя, сообщая о каждом мелком факте, который можно был о истолковать как неблагоприятный для Англии. Поведение английского посла в России мало чем отличалось от поведения его товарищей в каком-нибудь Сиаме. Николай, наконец, потерял равновесие от этих постоянных указаний. Он стал принимать посла не запросто, как обычно, а в полной парадной форме, намекая тем самым, что Бьюкенен должен держаться строго официально и воздержаться от "советов". Намек не достиг цели. Напротив, Бьюкенен перешел к прямым угрозам. Когда Николай сменил министра иностранных дел С. Д. Сазонова и посадил на его место Б. В. Штюрмера, слывшего сторонником мира с Германией, Бьюкенен телеграфировал в Лондон: "Судя по всем данным, он (Штюрмер. - Ред.) является германофилом в душе. К тому же, будучи отъявленным реакционером, он заодно с императрицей хочет сохранить самодержавие в неприкосновенности... Если император будет продолжать слушаться своих нынешних реакционных советников, то революция, боюсь, является неизбежной"[96].
Французский коллега Бьюкенена еще резче выразил свое отношение к политике Николая. Морис Палеолог в своих мемуарах очень часто сравнивал себя с французским послом Шетарди, как известно, помогавшим в XVIII веке Елизавете Петровне отнимать у правительницы Анны Леопольдовны престол. Смена Сазонова вызвала у Палеолога другое историческое сравнение. Французский посол записал в своем дневнике следующий разговор с великой княгиней Марией Павловной: "Что делать?.. Вот уже 16 дней мы все силы тратим на то, чтобы попытаться доказать ему (Николаю II. - Ред.), что он губит династию, губит Россию, что его царствование... скоро закончится катастрофой. Он ничего слушать не хочет. Это трагедия... Мы, однако, сделаем попытку коллективного обращения - выступления императорской фамилии... Ограничится ли дело платоническим обращением?.. Мы молча смотрим друг на друга. Она догадывается, что я имею в виду драму Павла I, потому что она отвечает с жестом ужаса:
- Боже мой! Что будет?.."[97]
Посол не останавливался перед цареубийством, когда ему казалось, что Николай недостаточно твердо соблюдает верность союзникам.
При таких условиях самодержавию приходилось сохранять крайнюю осторожность в своих планах. 10 ноября царь уволил Штюрмера, которого обвиняли в измене, и назначил председателем Совета министров А. Ф. Трепова, брата того самого петербургского генерал-губернатора, который в революцию 1905 года издал знаменитый приказ: "Патронов не жалеть". Трепов был сыном петербургского градоначальника, в которого стреляла 24 января 1878 года В. Засулич. Трепов, крупный землевладелец Полтавской губернии, был связан с некоторыми депутатами в Думе по своей прежней работе в правительстве. 19 ноября новый председатель представился Думе и сразу объявил, что Константинополь союзники отдадут России.
"Русский народ должен знать, за что он льет свою кровь"[98], добавил Трепов, сообщая помещикам и буржуазии приятную новость.
Предполагалось, что эти уступки временно успокоят взволнованных депутатов, а в дальнейшем можно будет взять иной курс. Николай, назначая Трепова, с недоверием принятого при дворе, успокаивал царицу: "Противно иметь дело с человеком, которого не любишь и которому не доверяешь... Но раньше всего надо найти ему преемника, а потом вытолкать его после того, как он сделает грязную работу, - я подразумеваю - дать ему отставку, когда он закроет Думу. Пусть вся ответственность и все затруднения падут на его плечи, а не на плечи того, который займет его место"[99].
Заговор царской клики сводился к следующему. Предполагалось запретить "союзы", как называли в правительственных кругах буржуазные организации, разогнать Государственную думу, выбрать новую, вполне "ручную", сосредоточить в руках одного "полномочного лица" всю полноту власти, заключить сепаратный мир с Германией и обрушиться против революции.
Пути к миру с Германией нащупывались уже давно. Еще в 1915 году, в разгар бегства русской армии из Галиции, в Петроград пришли письма от фрейлины русской императрицы М. А. Васильчиковой из Австрии, где она постоянно жила в своем имении. Васильчикова, как это часто бывало в высших кругах, состояла в родстве с рядом немецких аристократов и русских сановников. Знали ее и при дворе. Фрейлина прислала три письма Николаю с предложением мира от имени Вильгельма, а потом, в декабре, и сама пробралась в столицу, пытаясь переговорить с царем. Слухи о сепаратном мире проникли в общество, и Васильчикову пришлось выслать из столицы. В апреле 1915 года царица получила письмо от своего брата герцога Гессенского, предлагавшего начать переговоры о мире. Герцог, не дожидаясь ответа, послал в Стокгольм доверенного человека для встречи с кем-либо из представителей самодержавия. Царица писала о брате Николаю: "У него возник план послать частным образом доверенное лицо в Стокгольм, которое встретилось бы там с человеком, посланным от тебя (частным образом), и они могли бы помочь уладить многие временные затруднения... Эрни (так звали в домашнем кругу герцога. - Ред.) послал уже туда к 28-му (два дня тому назад, а я узнала об этом только сегодня) одно лицо, которое может пробыть там только неделю, - я немедленно написала ответ и послала этому господину, сказав ему, что ты еще не возвращался и чтобы он не ждал, и что хотя все и жаждут мира, но время еще не настало"[100].
Царственные родственники в семейном порядке решали судьбы народов. В 1916 году снова было сделано несколько попыток начать переговоры о мире с Германией. В июле месяце в Стокгольме состоялось свидание германского представителя Варбурга с товарищем председателя Государственной думы Протопоповым, который ездил с делегацией Думы за границу. В беседе Варбург изложил условия, на которых Германия согласна заключить мир.
Вернувшись в Россию, Протопопов сделал сообщение о своей беседе в кругах Думы. Николай узнал о беседе Протопопова в Стокгольме и немедленно вызвал его во дворец. В Думе по признанию Милюкова испугались, "как бы это предложение (Варбурга. - Ред.) не было принято серьезно". Милюков просил Протопопова смотреть на весь инцидент "как на случайный эпизод туриста и в этой форме изложить"[101] Николаю. Но Протопопов, видимо, знал, как угодить царю. "Я чувствовал, что он остался очень доволен моим докладом"[102], рассказывал Протопопов на допросе после революции 1917 года. Он не ошибся: 18 сентября его по предложению Распутина назначили управляющим Министерством внутренних дел. У Николая при этом был двойной расчет. Протопопов, товарищ председателя Думы, числившийся октябристом, был председателем совета съездов металлургической промышленности, т. е. имел прочную связь с промышленными кругами и являлся крупным владельцем - около 5 тысяч десятин земли в Симбирской губернии. Царь полагал, что, назначая Протопопова министром, тем самым перебрасывал мостик к буржуазии. С другой стороны, Протопопов - ставленник Распутина - проявил себя сторонником сепаратного мира, что делало его удобным кандидатом для проведения политики царя.
Назначение Протопопова вызвало ненависть к нему со стороны прежних думских друзей. Протопопова травили, о нем сплетничали, говорили с большим презрением, чем о других министрах, но не из-за личных качеств, - Протопопов был не хуже любого из ставленников царской клики, - а потому, что он согласился пойти в министры в момент конфликта Думы с Николаем, и особенно за его взгляды по вопросу о мире.
Развязывая себе руки вовне, самодержавие быстро осуществляло свой план и внутри страны. 9 декабря были закрыты , съезды Союза городов и земств. Запрещались абсолютно невинные по части политики собрания: 11 декабря были запрещены собрания общества деятелей периодической печати, а затем - общества детских врачей.
Буржуазные организации засыпали Думу протестами, но 17 декабря самодержавие прервало занятия Думы до 12 января. За это время надеялись закончить все мероприятия по выборам в новую Думу. Детали плана были разработаны бывшим министром внутренних дел А. П. Хвостовым еще в октябре 1915 года. Хвостов был раньше губернатором в Вологде и в Нижнем Новгороде, где ему удалось провести в Думу правых. Этому "специалисту" по выборам и поручили подготовить проект. В распоряжение министра выдали 8 миллионов рублей для подкупа прессы, издания литературы, найма типографий, организации киосков и кино. Хвостов успел получить около полутора миллионов рублей, на которые после революции никаких расписок представить не мог - большая часть попала лично в руки министра. Хвостов составил сводку о возможном исходе выборов в каждой губернии. По поводу состава будущей Думы сводка говорила: "Допустимы правые октябристы, и желательны более консервативные группы"[103].
В новую Думу допускали только депутатов типа Родзянко, но желательными считали Маркова 2-го и ему подобных членов "союза русского народа". Надеялись достичь таких результатов, опираясь на крупных дворян-землевладельцев и духовенство. Так о Тверской губернии писалось: "Противопоставить левым и октябристам нужно будет определенно правых в союзе с духовенством"[104].
О Тамбовской губернии: "Обезвредить левые группы можно только при помощи духовенства. Оно мало надежно, но может быть взято в руки архиереем, который должен поставить ему задачу - не пропускать левых"[105].
Когда встал вопрос о практическом проведении проекта, вспомнили о Н. А. Маклакове, том самом, который так хорошо подражал "влюбленной пантере". Николай II поручил ему совместно с Протопоповым, которого в декабре утвердили министром внутренних дел, составить манифест о роспуске Думы. Обрадованный тем, что от подражания пантере он отозван для более "полезной" деятельности, Маклаков написал благодарственное письмо царю. Из письма можно узнать, какой широкий план намечало самодержавие. Маклаков писал: "Это должно быть делом всего Совета министров, и министра внутренних дел нельзя оставить одного в единоборстве со всей той Россией, которая сбита с толку. Власть больше чем когда-либо должна быть сосредоточена, убеждена, скована единой целью - восстановить государственный порядок, чего бы то ни стоило, и быть уверенной в победе над внутренним врагом, который давно становится и опаснее, и ожесточеннее, и наглее врага внешнего"[106].
Эта мысль, что внутренний враг опаснее внешнего, что свои подданные вреднее неприятеля, руководила всей деятельностью придворной клики.
Заговор самодержавия был готов.
Важно отметить, что Маклаков написал свое письмо 9 февраля, а уже 13 февраля австрийский министр иностранных дел граф Чернин получил предложение из России о мире. Вот что он писал: "26 февраля (по новому стилю. - Ред.) ко мне явился один господин, представивший мне доказательство, свидетельствующее, что он является полноправным представителем одной нейтральной державы. Он сообщил мне, что ему поручено дать мне знать, что воюющие с нами державы или во всяком случае одна из них готовы заключить с нами мир и что условия этого мира будут для нас благоприятны... Я ни минуты не сомневался в том, что дело идет о России, и мой собеседник подкрепил мое предположение"[107].
Самодержавие настойчиво держалось раз взятого курса. Первые же смутные сведения о новом повороте внешней политики царского двора подняли буржуазию на дыбы. Союзные империалисты целиком поддержали ее. Заключение Россией сепаратного мира ставило под вопрос возможность победы над Германией. Русская армия приковывала к себе огромные силы противника, и выход ее из игры грозил спутать все карты союзных империалистов.
Поддержанная союзниками буржуазия решается путем дворцового переворота омолодить дряхлеющее самодержавие - сменить бездарного царя и посадить другого - своего ставленника. Весь план был рассчитан на то, чтобы, не прекращая войны, усилить борьбу с нарастающей революцией. В столице образовалось два тайных кружка. В первый входили большей частью военные, офицеры гвардии. Видную роль играл там генерал Крымов, получивший известность уже после революции как соучастник выступления генерала Корнилова.
Будущий министр в первом правительстве после Февральской революции 1917 года Терещенко в своих воспоминаниях о генерале Крымове рассказывает: "Он и его друзья сознавали, что если не взять на себя руководство государственным переворотом, его сделают народные массы, и прекрасно понимали, какими последствиями и какой гибельной анархией это может грозить.
Но более осторожные лица убеждали, что час еще не настал. Прошел январь, половина февраля. Наконец мудрые слова искушенных политиков перестали нас убеждать, и тем условным языком, которым мы между собой сносились, генерал Крымов в первых числах марта был вызван в Петроград из Румынии,, но оказалось уже поздно"[108].
По воспоминаниям Родзянко переговоры происходили на квартире Гучкова. Тузы финансового и промышленного мира знали, что заговор одобряют генералы Алексеев, Рузский, Брусилов. Одновременно в том же самом направлении шла работа и среди офицерства петроградских гвардейских полков. С офицерами был связан и Пуришкевич. Второй кружок состоял из думских деятелей. Милюков признавался после Февральской революции 1917 года: "Значительная часть членов первого состава Временного правительства участвовала в совещаниях этого второго кружка, некоторые же... знали и о существовании первого"[109].
Заговорщики предполагали свергнуть Николая, царицу отправить в монастырь, императором сделать малолетнего Алексея, а до совершеннолетия назначить фактическим правителем, регентом, великого князя Михаила Александровича, брата царя. В качестве первого шага дворцового переворота намечалось убийство Распутина. В ночь с 17 на 18 декабря Распутина пригласили на квартиру к князю Феликсу Юсупову, где Пуришкевич вместе с хозяином квартиры и великим князем Дмитрием Павловичем шестью выстрелами покончили со "старцем".
У высокопоставленных заговорщиков, вышедших из той среды, которая создала и воспитала распутинщину, была тайная мысль, что двор после этого убийства одумается. К Николаю обращались его родные, указывая, что он ведет к гибели и себя и всех своих близких. Но царь бросил Ставку и примчался в столицу. Тут было решено продолжать выполнение плана. Внесли только по предложению Протопопова одно изменение: Думу пока не разгонять. 6 января был опубликован указ Николая об отсрочке до 14 февраля возобновления занятий Государственной думы и Государственного совета. Боялись не столько возбуждения буржуазных верхов, сколько быстрого назревания революции внизу: разгон Думы по мнению Протопопова мог стать легальным поводом для выступления масс.
Новую отсрочку депутаты приняли по словам центрального органа кадетской партии "Речь" как завершение похода правительства против Думы. Притихшие буржуазные заговорщики, в свою очередь, ускорили подготовку заговора. Родзянко из частной беседы с председателем Совета министров узнал, что Николай подписал уже три указа, не проставляя даты их обнародования: первый - о полном роспуске Думы, второй - об отсрочке занятий до окончания войны и третий - о прекращении работ на неопределенное время. Председатель Думы телеграфно вызвал в Петроград московского губернского предводителя дворянства Базилевского, председателя съезда объединенного дворянства А. Д. Самарина, петроградского губернского предводителя Сомова. Из Москвы вызвали от земского союза князя Г. Е. Львова, которого чаще других прочили в премьеры нового правительства, М. В. Челнокова - от Союза городов и А. И. Коновалова - от съезда промышленников и фабрикантов. Было намечено, что Самарин от имени дворянства попросит аудиенции у царя и попытается открыть ему глаза на положение вещей. 19 января предполагали созвать съезд объединенного дворянства. Одновременно в тайном кружке решили в феврале 1917 года, как сообщал Гучков на допросе в следственной комиссии уже после Февральской революции, "захватить по дороге между Ставкой и Царским селом императорский поезд, вынудить отречение, затем одновременно при посредстве воинских частей, на которые здесь, в Петрограде, можно было рассчитывать, арестовать существующее правительство и затем уже объявить как о перевороте, так и о лицах, которые возглавят собой правительство. Таким образом... дело пришлось бы иметь не со всей армией, а с очень небольшой ее частью"[110].
Союзная дипломатия так же, как и вожди русской буржуазии, считала, что только государственный переворот может предупредить революцию и "спасти" Россию.
Английский посол Джордж Бьюкенен в своих воспоминаниях признается, что заговорщики обсуждали у него в посольстве вопрос о перевороте. "Дворцовый переворот, - пишет он в своих мемуарах, - обсуждался открыто, и за обедом в посольстве один из моих русских друзей, занимавший высокое положение в правительстве, сообщил мне, что вопрос заключается лишь в том, будут ли убиты император и императрица или только последняя"[111].
Так выглядел заговор дворянско-буржуазиых верхов. Достаточно этого признания Бьюкенена, чтобы считать доказанным не просто его осведомленность, но и участие в этом заговоре. Несомненно, что посол союзной державы, осведомленный о возможности убийства императора, при котором он представлял своего короля, и покрывающий заговорщиков, являлся участником заговора. Бьюкенен откровенно рассказывает, что "русский друг, который был впоследствии членом Временного правительства, известил его о готовящемся перед пасхой перевороте"[112].
Два заговора - оба с целью предупредить революцию - созрели; участники их спешили выполнить свои планы без помощи масс и до того, как разберется во всей этой политике народ. Но революция опередила и удар самодержавия и дворцовый переворот: пока буржуазия и самодержавие возились друг с другом, на улицу против них вышли рабочие и крестьяне, ненавидевшие и буржуазию и царизм.
После забастовочной волны октября 1916 года в рабочем движении наступило некоторое затишье, но ниже 40 тысяч бастующих стачка не спускалась ни в ноябре, ни в декабре. Резкий подъем начался в 1917 году. Суровая зима принесла рабочим и трудящимся новые лишения. Подвоз хлеба в Петроград и Москву почти совершенно прекратился. Цены на предметы широкого потребления быстро прыгнули вверх. В очередях участились выступления протеста. Уже не раз громили булочные. При этом особую активность проявляли женщины. Охранка отмечала в своих январских донесениях министру: "Матери семей, изнуренные бесконечным стоянием в хвостах у лавок, исстрадавшиеся при виде своих полуголодных и больных детей, пожалуй, сейчас гораздо ближе к революции, чем господа Милюковы, Родичевы и К°, и, конечно, они гораздо опаснее, так как представляют собой тот склад горючего материала, для которого достаточно одной искры, чтобы вспыхнул пожар"[113].