В романе Александра Литвинова "Германский вермахт в русских кандалах" описано пребывание военнопленных немцев в небольшом русском городе, войной превращенном в руины.
Содержание:
Предисловие 1
От автора 1
Немцы пленные в городе 1
Фашисты несчастные! 2
"O, Mein Gott! Зачем мы связались с иванами!" 3
"Бабуль, почему этот немец знакомый такой?" 4
Последний путь раввина 5
"А воши у немцев были свои, бабуль, или наши так грызли?" 6
Фриц Мюллер 7
Журавлик подбитый 7
Ибрагим 8
Ванька-вставанька 9
Дядя Ваня и пленный Бергер 10
Ландаренчиха-бабушка и Себастьян 11
Велосипед 13
Гроза и гость нежданный 14
Последний бой Евгения Уварова 15
"Свобода" Евгения Уварова 16
Утро дождливое 17
Солдатская песня и герои Германии 18
Итальянцы 20
Кузьмич 20
Письма из Фатерланд 21
Половинка булочки с невкусием 22
Фотография 23
Свадьба 24
Мамка у калитки 26
Антифашисты 26
Каска вермахта и год 41-й 28
Присяга 29
Атака 29
"Зачем же вы столько руин набомбили!" 30
Мадьяры Витязя-Локутушнандера 31
"Бабуля, а сколько на небе богов?" 33
В курилке 34
Концерт Победы 35
"Я, ОСТ - Остаток Сталинских Тварей" 35
Кремационные печи фирмы "Топф" 36
Пахомычева радость 37
Лунная ночь 38
Самолетик 39
Бабушка Настя 41
Тетя Гера 42
Соседи по бараку и заводской гудок 43
Фриц и ходики бабушки Насти 44
Белый начальник на руинах завода 45
Пауль Шварц 46
Город строится 48
Спецмероприятие "Большой вальс" 49
На озере 50
Кобылка соловая 51
Кости из песчаного карьера 52
Мамка "почужела" 53
Бергера нету 54
Наши немцы домой уезжают 55
Собачкин хлеб 56
Уваров и девушка из Вербного 56
Рассказы 57
Литвинов Александр Максимович
Германский вермахт в русских кандалах
Павшим и живым, жизни свои и здоровье положившим за великий Советский Союз, посвящаю
Предисловие
Все, написанное Александром Литвиновым, глубоко личностно, ибо увидено, услышано им, выстрадано и художнически осмысленно. За его плечами сложная, строгая жизнь, и ему удается страницы своей биографии превратить в страницы литературных произведений, когда факт бытия становится фактом искусства. Свои произведения А. Литвинов создает на средства собственной души - в них он сам и строитель, и строительный материал.
Детство на оккупированной территории, послевоенное лихолетье - главная тема его творчества. Но он не повторяет сказанного в литературе на эту тему, у него свой угол зрения на все, казалось бы, известные события.
О жестокости войны, о силе православной нравственности, о всепрощении русской души пишет автор в романе "Германский вермахт в русских кандалах", в котором показывает, как оттаивают окоченевшие в смертоносной стуже войны людские сердца, как оживают в них милосердие, человечность.
Пишет Литвинов емко, бережет слово, понимая, что от Слова - прямая дорога к образу. Подчас в небольшом рассказе (к примеру, "Спекулянт") умеет сосредоточить обилие уникального материала, оказать большое эмоциональное воздействие на читателя.
Иван Уханов
От автора
Россия - это секрет, покрытый
тайной, помещенной внутри загадки.
Уинстон Черчилль
Эта книга зрела во мне много лет и особенно остро просилась написанной быть, когда на глаза попадались разноречивые измышления "правдивых очевидцев" о пребывании военнопленных немцев в Советском Союзе.
Основой книги явились мои воспоминания, рассказы фронтовиков, рассказы самих военнопленных немцев, документы Российского Государственного Военного Архива по лагерю № 327 немецких военнопленных, организованному в моем родном городе Новозыбков, Брянской области в мае 1945 года в бывшем здании школы № 2 по улице Цветная.
Территория школы была превращена в лагерную зону с двумя предзонниками, обнесенную оградой "в один кол с двадцатью двумя нитками колючей проволоки".
В это же время в здании школы № 1 был организован спецгоспиталь № 5799, прикрепленный к лагерю. Лагерь рассчитан был на 600 человек, спецгоспиталь - на 700 койко-мест.
Впечатления детства крепко вошли в мою память, и живы они до сих пор. Из таких впечатлений сильнейших был для меня расстрел немцами евреев города и района в январе-феврале 1942 года.
Из синагоги, куда им приказано было собраться и все ценное взять с собой, несколько дней подряд гоняли только мужчин невеликими партиями, чтобы могилу копать. По улице нашей путь пролегал кратчайший до опушки Карховского бора, где немцы взрывали мерзлую землю, а мужчины обязаны были котлован углублять. Вечером же, чтобы мужчин обратно не гнать в синагогу, - их убивали в этой же яме-могиле.
И пулеметное ржание с эхом испуганным билось над нашей окраиной в небе морозном.
В день последнего расстрела толпу евреев - женщин и детей - повел старый раввин. То был сильный и гордый старик! До сих пор он идет по заснеженной улице нашей! И сколько мне жить суждено, он в памяти будет моей постоянно идущим!
А. Литвинов
Немцы пленные в городе
- Ух ты! Вот это да-а!
- Эсесовцы, наверно!
- Эсесовцы черными были!
- Черными и страшными!
- И с черепками ходили!
- С черепами, салага!
- Солдаты СС были в сером, а в черном - офицеры СС!
- И красивыми были, когда маршировали просто так!
- Ага, когда были в касках и с автоматами!
- И страшными были, когда партизана вешали на Доске почета!
- Ух, да! В майке драной стоял партизан, а руки завязаны сзади!
- Да! Он стоял как герой Советского Союза!
- А морозяка был какой!..
- А немцы в бабьих платках и в тряпках закутаны были.
- А партизан босый стоял на бочке железной!
- Да! И бочка к ногам прилипла, когда машина отъехала!
- "Прилипла". Примерзла! Салага!
- А тот партизан был Витя Кононов с Харитоновской улицы!
- Витю Кононова немцы на земле распяли!
- А ты-то откуда знаешь?
- А нам Антонина Васильевна еще в первом классе рассказывала!
- А нам бабушка рассказывала!
- Бабушка…
- А может, эти немцы ненастоящие!
- Или какие-нибудь французы из двенадцатого года!
- Ага! Шведы из-под Полтавы!
- А может, это, как радио сказало, - военные преступники?
- Нашел преступников! Гляди, доходяги какие!
- А кто ж они теперь?
- Да никто! Просто пленные фрицы…
Из-под горки накатом медленным поднимается в улицу сыпанина шагов, и колонна понурых людей в грязно-серой одежде форменной путь свой топчет самодельными обутками.
Это их деревянные подошвы выбивают на булыжниках дороги такой мрачный и чуждый слуху, непостижимой грусти клекот. И унылый этот клекот над колонной висит их общим жребием.
Сквозь решетку калитки чугунной глядит на немцев мальчик лет восьми.
- Бабуля, - шепчет он старушке сухонькой, - это фашисты те самые?
- Да какие это фашисты, - вздыхает бабушка Настя. - Несчастные люди.
- А фашисты где?
- Ну, дак война ж закончилась, и нету их.
- Совсем-совсем нету? А куда ж они делись, бабуля? Столько фашистов было! Целая Германия фашистов была, а теперь сразу нету!.. А еще там были немецко-фашистские захватчики. А эти куда подевались?..
Бабушка Настя молчит.
А мальчик, притихнув, взглядом из прошлого смотрит на немцев теперешних. Их понурое смирение ему обманом кажется, очередной коварной хитростью этих пришлых, не наших людей, имя которым было - фашисты!
Сквозь нестройный, рассыпанный шаг слышит мальчик из прошлого грохот проходивших тут полчищ. Их ревущие пасти моторов, гусеницы и колеса сотрясали тогда эту вот мостовую, стекла, и стены, и души людей!
И пришедшее с пленными прошлое не дает ему верить, что те самые немцы, что фашистами были, пропали с войной.
Вот же они! Поравнялись с калиткой! Те самые!
И страх из прошлого нагрянул! От калитки отпрянул мальчик, готовый наутек пуститься, да наш охранник показался с карабином. И заметил мальчик, что у немцев этих вид уже не тот. Что они сегодня без овчарок, без оружия, без орлов и фашистских знаков. И не сами идут, а их принудительно гонят, как скот.
- А кто ж они теперь, бабуль?
- А горе одно, - вздыхает бабушка Настя и себе же мысленно противится: "Это сейчас они "горе одно", а когда при оружии были да в силе своей - горе нам было всем! И могли они все, и умели! И стрелять, и вешать умели, и насильничать… Им все было можно, а нам - все нельзя!
И жить было тож нельзя…"
Завздыхала бабушка Настя, загорюнилась от пасмурной печали мыслей налетевших. Могильным холодом войны из прошлого пахнуло. Что пережито и потеряно - оживать стало в подробностях. И сама же испугалась, что вот разбудит в себе хроническую боль пережитой оккупации, и видения из прошлого явятся, одно страшней другого. И лишится она покоя на долгие ночи и дни. И никакой валерьянкой не залить тогда, не убаюкать рыдающее сердце.
- Царица Небесная! - вслед колонне крестится бабушка. - Матерь Божья! Заступница Усердная, прости ты их и помилуй, супостатов несчастных. Ни нам, ни врагам нашим не посылай, Матушка, такого. Пресвятая Богородица, избави людей твоих от бед и прегрешений…
Стучат деревяшки по булыжникам, бредет понурая колонна, а вдоль ее пути скелеты убитых домов стоят, мертвым безмолвием заселенные…
У взорванного и проросшего травой завода остановились немцы, разобрали привезенный инструмент и вошли в зону руин, огражденную фигурами конвойных.
И вместе с далеким гудком лесопилки и зычным звоном вагонного буфера у путейских мастерских понеслось по округе жестяное царапанье лопат да тупые удары ломов и кирок.
- Валерик, иди снедать! - зовут мальчика завтракать.
Валерик не слышит. Сквозь бурьян он крадется к немцам, чтоб разглядеть их теперешних, когда у них кирки и лопаты, а у наших - оружие.
И в памяти разбуженной проснулось прошлое так явственно и зримо. То было здесь. Недавно, вроде, и давно…
Под городом уже гремели наши пушки, и немцы в спешке отступления все, что могли, уничтожали.
Валерик с матерью на огороде прятался и бегающих с факелами немцев из зарослей малины наблюдал: и робкие хвосты дымов над крышами, и проблески огня сквозь буйство зелени садовой, и крики слышал, выстрелы и слезы, где немцам поджигать мешали.
Потом все занялось! Костром округа запылала, и тучи дымные затмили солнце, и черный мрак упал на землю неузнаваемо-чужую. И плач людской смешался с яростью огня, стрельбой и свирепой жестокостью немцев.
Не во сне и не в страшном кино, а на его глазах метались люди в панике пожаров и внезапных, безвинных расстрелов. Их надрывные крики впивались в душу с гудением огня, стрельбой и воем обезумевшей скотины по дворам, потому так безжалостно-больно вонзились в память те мгновения.
И взгляд его, страхом охваченный, был немигающее острым, и ужас творимого немцами не давал ему плакать.
Вот рухнула крыша соседнего дома, и пламя утробно заржало, ввысь устремляясь столбом раскаленного дыма.
Вспыхнул порохом тополь над домом, и в радостном реве огня знакомый скворечник растаял.
Вдруг нежданно и жарко его дом охватило огнем! И обмер Валерик с испугом и криком в глазах, наблюдая, как дом пожирается пламенем, как ползут языки золотые по ставням и стенам. И вот уже облако дыма гудит и клубится над бурей огня. И нет больше дома!..
Из хаоса звуков прорвался к Валерику голос собаки.
- Мамка, мамка! Буяшка зовет! - стал упрашивать маму вернуться во двор и собаку с цепи отпустить.
Мать была неподвижна и нема. Безучастно глядела, как тает в огне ее собственный дом, будто это преступное действо было сном мимолетным. И лишь частые блики огня оживляли слезинки на лице омертвелом.
И Валерику вдруг показалось, что мамка его никогда не очнется и прежней не станет! И горько заплакал, пугаясь грядущего.
Крик собаки окончился стоном, от которого вздрогнула мамка и в себя возвратилась:
- Уходить надо, сыночка! Быстро! Немцы спалят и нас с тобой!..
- А Буяшка?
- Буяшка сгорел…
И с пожитками, что второпях нахватала, и сыном, она прочь заспешила, "Отче наш" про себя повторяя.
Дымом затянутый сад был сумрачно-чужим и страшным. Даже куры бездомные на ветках его казались наваждением недобрым. И домашние кошки, озверенные страхом, враждебно глядели на хозяев бегущих. Опрокинутый улей вылился пчелами. Поросенок с осмоленным боком смачно чавкал на грядке морковной…
Видя все это, мать даже шаг не замедлила, будто шла не своим огородом.
Лишь у парка замешкалась, у высокой ограды. И быстро решившись, пожитки оставила и с Валериком вместе в лазейку протиснулась между прутьев отогнутых, и на брошенный узел прощально взглянула, и, кусты обойдя, вышла прямо на немцев.
Вышла и обомлела.
Один из солдат, будто этого ждал, заступил ей дорогу.
Она сына прижала к себе, словно спрятать могла за сплетением рук своих и, ни к чему не готовая, сжалась.
А солдат начал лапать и тискать ее, растерянную и молодую, и Валерика больно прижал автоматом.
Мать. как могла, отбивалась, а Валерик заплакал, замахнувшись на немца.
- О! Рус иван! - крикнул немец. На шаг отступив, он под хохот вальяжно лежащих солдат на траве, дал над мальчиком очередь из автомата.
- Ахтунг! Ахтунг! - раздалась команда, зовущая к вниманию, и бросились немцы к машинам, от которых тянулись провода к заводу.
В тяжелых снах еще долго потом на Валерика падали стены завода и сгорающе-больно умирал его собственный дом, и плакал Буяшка, прикованный к будке цепями.
Острота пережитого сгладилась временем. За новыми днями прошедшее спряталось, но трясущийся в руках у немца автомат - вмерз в Валеркину душу навечно.
Фашисты несчастные!
От охранников прячась в бурьяне руин, ребятня разглядывала немцев настороженно: страх из прошлого еще над ними властвовал.
И Валерик глядел на немцев, никого вниманием не выделяя. Для него они были безликими, друг на друга похожими, как солдатские каски.
По их движениям вялым он видел, как им противно что бы то ни было делать. Но приказано рушить остатки стен, завалы разбирать и выносить на площадку щебень, для погрузки на машины.
И лишь от безысходности, с оскалом немощи, кувалдами тяжелыми вгоняли клинья в глыбы стен упавших, вгоняли как во что-то злое, им враждебное, взамен усталость получая и тупую претерпелость в лицах.
- И не страшные они, - говорит себе Валерик. - Даже бедные какие-то. Может, это другие немцы! Не те, что были при фашистах!..
Пленных немцев впервые увидел он прошлой зимой из окна квартиры тети Геры, где они с мамой Новый год встречали.
В сумерках заиндевелой улицы возник нарастающий скрип и глухой перестук деревяшек промерзших. И пошла на искристую наледь дороги черная масса пронзенных морозом людей. Мелким шагом они устремленно спешили, руки спрятав рукав в рукав. И дыхание стылое над колонной курилось и таяло в тумане огней.
И казалось Валерику, с этим визгом пронзительным так стучат не колодки, к ногам примерзшие, а сами немцы, на морозе околевшие, в тесноте колонны стукаясь плечами.
Ни лиц, одеревенелых на морозе, ни льдистых полусонных глаз через глазок, отогретый в окне, он не видел. Но холод подступившей ночи, что так нещадно мучил пленных на дороге, ознобом прошил его тело, и оно содрогнулось, наполняя Валерика жалостью и состраданием:
- Мам, а немцы замерзнут если, то убитые все "оживлятся?" - с верой в высокую жертвенность этих мучений, спросил он.
- Нет, сыночек, никто не воскреснет уже…
- А зачем тогда немцев морозят?
- А затем, что так надо! - тетя Гера сказала, берясь за бутылку.
- Надо? - Валерик задумался. - А надо кому, тетя Гера? Товарищу Сталину?
- А товарищу Сталину это зачем? - тетя Гера гримасой брезгливой сломала красивые губы и глазами "бодучими" на Валерика глянула. - Это надо другим в назидание… захватчикам всяким там, разным. Только так!.. Ну и сын у тебя, Аленка! Чистый профессор. Давай за него и за нас!
И запомнил Валерик прошедшую зиму: елкой нарядной в квартире тети Геры, громким концертом в мамином Гороно, радостью подарков сказочных с конфетами и пряниками тульскими и колонной пленных немцев, омертвелых на морозе с колодочным визгом на укатанном снегу…
…Ребятня, наглядевшись на немцев теперешних, заговорила безоглядно-смело, детского злорадства не скрывая:
- Так вам и надо, фашисты несчастные! Будете знать!
- Арбайтен, арбайтен! Шнель, шнель!
- Хенде хох, дойче швайне!
- Немцы говорили "русише швайне!" - машинально отметил Валерик, радуясь смелости товарищей, кричавших сейчас из бурьяна те самые противные слова, что когда-то выстреливались в русских, может быть, даже этими немцами.
- Матка, млико! Матка, яйко!
- Дафай яйка! Дафай шпек!
- Алле эршисен! Алле эршисен!
- Гитлер капут! Паразиты фашистские!..