В тени под стеной сержант показался и папиросу вынул изо рта:
- А ну-ка смылись быстро! Быстро, я сказал!
- Да? А моих браточков повесили и папку в деревне заместо партизан!
- А у нас усих поубывалы! Тильки я пид печкою сховався у дровах!..
- А почему вы за них заступаетесь, дяденька? Они же фашисты! - прокричала девочка с козой. - Они наш дом сожгли без спроса! И тетю Галю в Германию согнали! А вы заступаетесь! Это не честно…
- Кто пикнет еще - заберу в НКВД, - теряя запал командирский, негромко добавил сержант, но дети, онемевшие сразу, попятились и спрятались в бурьяне.
"Заберу в НКВД", - передразнил сержанта Валерик, отползая подальше в бурьян. Он уже собирался домой стрекануть, как у немцев большой перекур наступил, и они к бачку с водой по очереди потянулись. И меж собой заговорили. Хоть и негромко, но Валерика морозом обожгло от звуков речи ихней. Той самой, что в памяти держалась, прикованная страхом.
- Разбегутся сейчас! - испугался Валерик и с панической спешкой по руинам стал шарить глазами. - Только трое с винтовками наших!..
Охранники же, отыскав себе тень, табаком пробавлялись, не проявляя беспокойства.
И Валерик посмелел и поближе подобрался к узкоглазому солдату.
Положив карабин на бедро, тот занят был головоломкой из проволочных кренделей, замысловато свитых. Пытаясь их разнять, он с тихой усмешкой морщил нос, в себе удерживая раздражение.
По приказу сержанта один из пленных взял канистру на плечо и через улицу пошел на бугор к колодцу с журавлем.
- Удерет же сейчас! - у Валерика вырвалось, но узкоглазый охранник, не бросая забавы своей, только глянул на пленного, проходившего мимо.
Такая беспечность охранника насторожила Валерика. И, над бурьяном поднявшись и вытянув шею, стал зорко за пленным следить, пока тот к колодцу ходил, и канистру водой наполнял, и плелся обратно, по земле колодками шаркая.
И удивился Валерик такому смирению немца, и обрадовался. Но сомнения оставались, и развеять немедленно их могла только бабушка Настя, соседка добрейшая по бараку, в котором жил и Валерик с мамой.
Бабушка знала про все на свете. И не как-нибудь знала по-книжному, а как понятней тебе и доступней.
Но вместо бабушки улыбчиво-внимательной увидел он поникшую старушку, что сидела на ступеньках крылечка барачного, и руки ее ничем заняты не были.
Бездельную бабушку видел Валерик впервые:
- Что ж ты, бабуля, сидишь просто так?
- Дак села вот, внучек ты мой, и сижу, - не поднимая глаз от рук, в подол опущенных, проговорила она с горечью.
- Опять заболели ноги?
- Не ноги, дитенок ты мой, а душа! Принесла их нелегкая на глаза мои… Германцев этих. И все во мне перевернулось заново…
И понял Валерик, что обеда сегодня бабуля готовить не будет и его, Валерика, на угощение не позовет.
Выходит, зря он с таким аппетитом проглотил стакан молока и хлеб, что мама на обед ему оставила. Вместе с завтраком съел и обед, в расчете на бабушкин "борщик" щавелевый.
И половичок подножный к очередному базару бабуля плести не будет, а надолго застынет перед иконой, сделавшись еле заметной в мерцающем свете лампадки. И шепотком своим ласковым будет в молитвенный лад вплетать имена сыночков своих "дорогеньких" да мужа "свого", войною загубленных.
И обо всем на свете бабуля забудет. Забудет и то, что после гудка лесопилки и звона вагонного буфера подтянуть надо гирю на ходиках, иначе цепочка с гвоздем на конце в часах как попало застрянет.
Вздохнул Валерик потерянно и пошел уже было котенка искать ничейного, чтобы время быстрей пролетело до заветного часа, когда мама с работы вернется, - да вспомнил, зачем приходил:
- Бабуль, а пленный фриц, что ходит за водой, может удрать?
- А куда ж удирать ему, внучек ты мой? - усмехнулась невесело бабушка Настя. - Куда удирать-убегать, когда Россия - аж до самого Берлина! Все Россия и Россия!..
И с печалью добавила:
- И косточки русские по всему белу свету раскиданы! Куда ни глянь…
- А почему Россия теперь до Берлина, бабуль? А где Германия?
- Ну, дак немцев Господь наказал, и Германии той больше нету.
- Господь наказал? - с почтением к Богу Валерик переспросил. - Всю Германию наказал?
- Да, всю чисто. А за то наказал, что бандитов своих против солнца с войной посылала. А кабы с миром, дак была б с благодатью.
Что такое благодать, Валерик не знал. Ему больше нравилось "против солнца с войной". Против солнца! И солнце за нас воевало! Здорово!
- Теперь ни старой Германии, ни новой, - как о своем родном вздыхает бабушка Настя. - Нет и России той самой. Кругом разор и кругом беда. Что у немцев беда, что у нас…
- А как же теперь без Германии? Что там будет? Совсем ничего?
- Да новая будет, даст Бог. Намордуются немцы у нас, натерпятся плена, дак так за работу возьмутся, за Германию так ухватятся, что, может, похлеще, чем мы за свое ухватились.
- Нет, не похлеще, бабуля! Потому что уже лесопилка работает, электростанция, бочки делают на "Засолке", работает баня, "Гвоздилка", механический цех на заводе и много в городе чего…
"O, Mein Gott! Зачем мы связались с иванами!"
Они в город вошли как руины, как калеки и нищие, как нужда и утраты войны. И боями истерзанный город видел в них не убийц и насильников прежних, а несчастных заложников, обреченных на кару за бандитский разбой той, исчезнувшей ныне, фашистской Германии.
И чем больше их ела тоска, давило бремя подневольной жизни, чем несчастней гляделись они - тем безвиннее были в глазах наших женщин!
И женщины наши, хлебнувшие немецкой оккупации, пережившие столько смертей, не отрицали, что горе вокруг сотворили фашистские немцы. Немцы! Но не эти…
И хлебным пайком заработанным люди делились, не зная, что эти поникшие пленные ежедневно имеют по 600–800 граммов хлеба и что кормят их лучше, чем в городе люди способны кормиться.
Но пленные брали, и люди от чистого сердца им подносили и верили искренне, что помогают "несчастным солдатикам" выживать на чужбине.
Быстро освоились немцы и, как должное, стали встречать добрый взгляд своих бывших врагов и великое русское всепрощение.
И те самые немцы, что смотреть на советских привыкли сквозь прорезь прицела, - смотрели теперь на них с дистанции руки, протянутой за подаянием.
И было не важно, что им подносили: довесок хлебный, огурец или морковинку - они все с благодарностью брали, "данке шен, данке шен!" повторяя, невидящим оком взирая на раны порушенной жизни чуждого им народа.
Германская совесть молчала, греха не ведая и угрызения.
А глаза насмотрелись за годы войны, и руки натворили всякого. Было страшно и весело, и "застрелиться хотелось"…
Но прошлое в прошлом, а "конца судьбы не избежать". В мире нынешних ценностей все сместилось и перемешалось… И в стаде этом подконвойном все равны. Стучит колодками и трус, и доблестный храбрец!
И взглядом своим не дерзи! И выкинь из сердца злобу! Выкинь и позабудь, иначе ты сам от нее почернеешь. Радуйся тем, что живешь. Такая уж выпала доля тебе на этой войне. И никого не вини, что плетешься плененной скотиной. А деревянный этот клекот под ногами одинаково всех убивает своей неумолимой безысходностью.
А где-то в московском чулане валяются штандарты вермахта "непобедимого" и рейха "тысячелетнего", а желудь гитлеровских нибелунгов раздавлен сапогом красноармейца.
И дух великого разбоя кровь больше не зверит и нервы не щекочет. Может быть, ими проклят тот дух? И многажды раз проклят день тот и час, когда их германский сапог наступил на Советскую землю?..
Когда же "дубина народной войны" стала люто гвоздить "механизированные полчища убийц, грабителей и мародеров" - прозрение к немцам пришло: "Зачем мы связались с иванами! Зачем затеяли войну, где холодно! Где дороги плохие! Где такие снега, а в распутицу грязь непролазная! Где страшные леса! А в лесах партизаны-бандиты, беспощадные убийцы, не умеющие воевать по правилам!.." То ли дело "галантный поход" в веселую Францию! Было сытно! Тепло! И не страшно!
…Усталый, безрадостный взгляд. Улыбаться они разучились еще в том, достопамятно-черном для них сорок третьем, когда грянул февраль! И великой Германии замерло сердце, смиряясь с вестью прискорбной с морозных степей Сталинграда.
Приспущены флаги. И на ту высоту былую им уже не подняться! И дух непобедимости растерян в боях проигранных! Взамен в солдатах угнездился страх, тоска, неверие, болезни, вши… И если где-то прощальным вскриком трещал "патрон последний", никто там не кричал "Зиг хайль!" И флаг со свастикой не развевался.
Кто ж виноват, что жизнь бесцельной оказалась! А мужество напрасным! И кто же знал, что все закончится позорным русским пленом! И самодельными колодками с подошвами из досок, обделанных брезентом прорезиненным…
И как счастливы те, что погибли в начале войны! Где-то в Польше. Во Франции где-то… Они верили только в победу и не верили в то, что сейчас.
Ах, либер Готт! Как все прекрасно начиналось! Над Европой вставала немецкая весна! И удача на крыльях люфтваффе летела! "С вечно молодым и блистающим символом - свастикой!" И не было преград!
"Ни одна мировая сила не устоит перед германским напором. Мы поставим на колени весь мир. Германия - абсолютный хозяин мира. Мы будем решать судьбы Англии, России, Америки. Ты - германец! И как подобает германцу, уничтожай все живое, сопротивляющееся на твоем пути".
И "22 июня 1941 года мы сделали Германию на десятилетия, если не на столетия, неоплатным должником России".
Угрюмым стадом подконвойным бредут они под перестук унылый. Что им до планов тех проваленных, когда день нынешний бьет беспощадно и безжалостно терзает. Надо выжить сегодня! И Бога молить за сегодняшний день! Молить Бога и быть начеку, чтоб обломком стены не пришибло случайно. Да вот ногу еще обмотать чем-то мягким, чтоб колодка до кости ремнем не протерла. И боль, зажимая зубами, - терпеть!.. Пока потертость на ходу кровить не перестанет и рана под ремнем ороговеет и жесткой станет как копыто, помогая солдату плененному свою долю вышагивать.
И так с молитвой каждый день. И молятся неслышно и незримо. И Бога просят об одном: послал бы силы выжить!
Выжить, чтобы вернуться домой и увидеть своих, кто сумел уцелеть. И духом Родины наполниться! И звуками насытиться, и вкусами! Дать отдохнуть глазам и успокоиться среди своих…
И выжить, чтобы строить, строить, строить! Растить! Выращивать и только созидать! Руин и горя в Фатерланде не меньше, чем в России.
И никакой войны!
До кровавой отрыжки они этой войной накормились!
По роковой несправедливости судьбы, уже на излете войны англоязычные душители фашизма самолетными тучами небо Германии закрыли и города немецкие, и веси бомбовыми семенами засеяли. И на местах жилых кварталов взошли руины, смерть и горе. О! Майн Готт! За что нам такие муки!
И кажется немцам, что загублено бомбами теми столько шедевров германских, что все англоязычники на свете за все существование свое не создали подобного и вряд ли создадут, живи они еще хоть тыщу лет.
Немцам больно за погибшее свое, и не мучает гибель чужого. И не считают преступлений за собой, когда из славянских святынь с цивилизованным понятием и смаком выдирали драгоценности в азарте мародеров-победителей, не чувствуя вины и не предвидя наказаний.
…Идут бывалые солдаты разгромленного вермахта, и многие не сами сдались в плен, и в колодки влезли не по доброй воле, но ходить научились в них и по команде - бегать!
И, муками своими просветленные, с отеческим прощением взирают они в прошлое свое и вспоминают образы желанные. Те образы, нетронутые временем, что так запомнились в последний тот момент прощальный.
Людей тех, может, нет в живых, но память все еще хранит былую радость и печаль былую…
И мыслям нет конца!
И такая тоска по родному!..
А советские земли в руинах…
А советские земли в могилах…
На руинах копаются пленные немцы…
На остывших пожарищах дети резвятся…
А на тяжких работах мордуются бабы, вырывая страну из разрухи!
А две уцелевшие школы с большой территорией вокруг опутаны колючей проволокой с вышками для часовых. И по ночам в черном и слепом от темноты руинном городе прожекторы пылают, освещая паутину лагерей и портреты товарища Сталина над воротами с его же словами: "Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий, а государство Германское остаются".
Немцы эти слова наизусть заучили. И, завидев портрет еще издали, ощущают в себе, как слова эти сами в мозгу оживают, и молитвой звучат по-русски, и звучат обещанием, в души надежду вселяя.
А из мертвых руинных глазниц неотрывно на немцев глядит гибельный ужас убитого!
Не прощают убийцам ни пепел, ни камень руин!
"Бабуль, почему этот немец знакомый такой?"
Начало лета было жарким и голодным, и ребятня бараков шныряла по озерным отмелям и корзинами ловила мелочь карасевую. Насадив на лозовые прутья, рыбу пекли на костерках и, обжигаясь, ели с костями и горелой чешуей.
Было весело и в меру сытно.
От общего улова и ничейным котятам, что в руинах наплодились, выпадало рыбешкой поживиться. Следуя за рыбаками, они настырным кошачьим хором продирались сквозь прибрежную осоку, с потешной брезгливостью стряхивая с лапок липкий, как деготь, озерный ил. Отяжелев от съеденного, они укладывались на одежках своих кормильцев и засыпали по-детски глубоко и безмятежно.
А на взгорок к колодцу с журавлем ходил все тот же немец молодой, с белесыми от седины висками. Ходил себе и ходил, пока не разглядел его Валерик. Так пристально и так нежданно.
В тот день было жарче обычного, и рыба что-то не ловилась. Отложив корзины, ребятня бултыхалась в мутной заводи, оглашая округу визгом и беспричинным смехом.
Накупавшись вволю, Валерик с котенком ничейным в кустах сирени забавлялся. Он руку запускал в траву, и котенок комком игольчатым впивался в шевелящиеся пальцы. Валерик до визгу хохотал, пугая котенка, но через минуту все повторялось сначала.
Наигравшись первым, котенок хвост распушил и боком по тропинке к колодцу понесся. Валерик за ним.
Котенка он настиг у запыленных колодок немца.
Холодея от страха, Валерик в кусты метнулся: так близко к пленным он еще не приближался.
А немец канистру с плеча опустил, присел на нее и котенка ручищей гладит. Ладонь его киркой да кувалдой в лопату разбита, и кожа на ней, как на пятке, наверно, не чувствует шерсти кошачьей.
А котенок глазищи на немца наставил и тянется, что есть мочи, и когтями штанину терзает, и пронзительно просит есть.
Улыбается немец и нестрашным становится.
И вниманием пристальным глаза мальчика наполнились, и мысли заметались: таким знакомым лицо немца показалось! Забыв о котенке и страх потеряв, Валерик на пленного смотрит и вспомнить старается, где мог видеть его! И горько ему, и досадно, что не может ответить себе, отчего этот немец знакомый такой!
А пленный погладил котенка, вздохнул отчего-то и, не глянув на мальчика, словно здесь его не было, размеренным шагом по стежке побрел. И канистра поплыла над ним, ветки сирени цепляя.
Удаляясь, колодки затокали, и голодным комком покатился за немцем котенок ничейный.
- Знакомый такой! - шепчет вслед уходящему немцу Валерик. - Знакомый! Немец, вы кто? Почему вы знакомый такой?..
А внутри нетерпением все переполнено. Все торопится в нем и ответа немедленно требует!
И на всем белом свете в такие минуты, кроме бабушки Насти, никто не поможет.
- Бабуль, почему этот немец знакомый такой?
- А какой такой немец?
- Что охранникам воду таскает.
- Ну, дак топчется тут каждый день, вот тебе и знакомый. И не знакомый он вовсе, а похож на кого-сь. А когда он похож, то глядится тебе как знакомый… Ну, дак ты разглядел, на кого он похож?
- Нет, - вздыхает Валерик. - Он, бабуля, не хочет разглядываться. Но похож очень- очень!
И бабушка Настя усмиряет спокойствием горечь его нетерпения:
- Ну, похож и похож, что ж поделать теперь… Только ты не спеши: быстро, внучек ты мой, хорошо не бывает. Видала я немца того. Немец как немец, пленный, да и все. Ни на кого не похож, сдается мне. Разве что на родню германскую, да, может, еще на артиста какого… Дак может-таки на артиста? - смолкает она, ожидая ответа.
- На артиста? - вспоминает Валерик героев кинокартин, что "крутят" солдаты на выгоне, растянув полотно между двух тополей. - Нет, бабуля, артисты у нас не такие. Они ж все герои! А пленный тот - просто немец! Разве немцы похожи на русских героев!
- Дак, может, ты его при немцах видел! - шепчет бабушка Настя и рот прикрывает ладошкой, будто остерегается, что еще что-то скажет опасное.
- При немцах? - растерянно смотрит Валерик на бабушку.
- Да не вот тебе сразу сейчас вспоминай, а по-тихому! Раньше к немцу тому приглядись, чтоб никто не мешал. Обязательно вспомнишь, если видел когда…
- Я когда еще вспомню, бабуля! А мне надо сейчас!
- Ну, понятное дело, - соглашается бабушка Настя. - Только как же помочь тебе, внучек ты мой? Германца ж не спросишь, на кого он похож. Да он и не знает. Это ж все будто сбоку глядится… Кто да как и на кого похож.
- И ты не знаешь, на кого похожа?
- А Бог с тобой, милок! - нарочито пугается бабушка Настя. - С каких это грехов мне знать, на кого баба Настя состарилась! Наверно, на бабу Ягу! А вот раньше дак с мамкой покойницей схожа была, - бабушка Настя светлеет лицом, на икону глаза поднимает и Царствия Небесного у Бога просит родителям своим. - Батюшка глянет, бывало: "Вылитая мамка в девках!" И глазами засветится-засветится!.. А потом и запечалится. Вот как матушку нашу любил.
И с улыбкой вздыхает она, и лицом молодеет. Видно, с той глубины, где она свою юность хранила, поднималась к ней светлая радость. Неувядающая радость, чистая. Одна из тех необходимых радостей, что помогает человеку жить.
- Бабуль, а ты разве была молодой?
- Эва! Внучек ты мой! Да какой завлекалкой была! Сколько радостей было! А сколько печали да слез…
И в подол опускает глаза, будто внемлет далекому звону тех красивых, ушедших времен. И молчит.
- А я на кого похож?
- На трубочиста, - вздыхает бабушка с лучистыми смешинками у глаз.
- Я ж на полном серьезе, бабуля!
- Все говорят, "на мамку", - крутит бабушка головой и поджимает губы. - А мне сдается, что на папку, хоть я его и не видала.
- Конечно, на папу! Только папа у нас над столом неразборчивый, а хорошего мамка в тумбочке прячет, потому что последняя карточка. А какой настоящий мой папка - не знаю.
- Дитенок ты мой дорогенький! - трагически бабушка шепчет. - Ай-яй-яй! Доведись тебе папку где встретить, дак не узнаешь!
- Не-а! - от слезной жалости к себе Валерик готов разреветься.
- Ну, не горюй, милок. Этому горю мы лад найдем. А к немцу тому приглядись хорошенько. Не спеша приглядись. Бог даст, и вспомнишь, на кого он похож, раз душа того просит.