Закончив картошку толочь, на Степанов портрет, что на стенке висел перед ним, загляделся. И будто портрету рассказывать стал:
- Чтоб меня не узнала, на глаза нахлобучил пилотку… Сколько раз я Нелечку видел на рынке, у здания банка. Она в банке работает кем-то… То были тайные встречи мои, из-за дерева. Посмотрю, потерзаюсь и… радуйся, Женька. А тут тебе - свадьба!
Спрятав руки в карманы, Уваров поддернул штаны:
- Ну, пока я топтался у самых ворот, Ромка-Зис подрулил, однорукий водитель "Катюши" с двумя орденами Славы. Это он от прислуги узнал, куда столько рыбы она закупает. И про свадьбу узнал. И про то, что в летах женишок, но человек благородный - начальник Рабкоопа какого-то. И что инвалидам войны, но не всем, поднесут по стаканчику водки.
Базарную братию нашу известие это очень взбодрило.
Ромка увидел меня и орет: "Чо, Летун, долго целишься! Газуй-ка за мной!.. А морду пилоткой зачем зачехлил? Чтоб не узнали?"
Я смолчал, от кого я тут прячусь. И что Нелю когда-то моею невестой считал. Ромка об этом не знал. И что я Уваров - тоже не знал. Для всех на базаре я был Женька Летун, или просто Обкусанный… А пилотку, действительно, я распустил и спрятался в ней вместе с ушами. И, как из норки, выглядывать стал, опасаясь быть узнанным Нелей.
И тут гости съезжаться стали. На бричках, на подрессоренных! А кони - одно загляденье, такие красивые кони! Только чины из райкома на "Победе" подъехали… В общем, там состоялся роскошный заезд.
Для гостей настоящих парадные двери открыли. Для шпаны, вроде нас, - калитку во двор. Во дворе, у крыльца, стол с бутылками водки, хлебом и салом на блюде. У штакета базарные братья-калеки закуску жуют. И к чарке идут по второму заходу.
А я двор как увидел, так сразу особость свою ощутил, что тянулась из прошлого. Вроде, как право имею на отдельный прием, - усмехнулся Уваров. - А тут и обида в груди загорелась, что не я тут женюсь. Ну и всякие мысли такие. И мандраж появился: а ну, как узнают меня, такого обкусанного!..
Прислуга налила нам с Ромкой по граненому водки. Захорошело под сало с хлебцем и луком зеленым. И душа от страха избавилась.
Тут братишки базарные после чарки второй языки развязали: стали счастья желать молодым и хороших детей.
А во мне застарелая ревность проснулась…
- Да откуда она у тебя, Женечка милый? - мамка ему улыбнулась, стол застилая праздничной скатертью. - Ты ж ее никогда не любил, а просто придумал все, потому что тебе так хотелось. Или, может быть, надо было.
- Это все так, но после выпитой водки вылезти мне захотелось! Что-то сказать или сделать, чтоб она вышла к нам. Поглядеть на нее захотелось, как на женщину праздничную!
Вот я Зису и брякнул. Мол, скажи, пусть невеста покажется. Я принес ей привет от Уварова, ее бывшего друга.
- А где ты видел его?
- На войне.
- Чудишь, Летун, - Зис усомнился, но прислуге сказал мою просьбу.
- Итак, самое вкусное и интересное впереди! - улыбнулась мама, будто на утреннике детском объявляла следующий номер. - А сейчас мыть руки и к столу!
И пока ели картошку толченую, вприкуску с огурцами малосольными, за столом молчание царило.
- Да-а. Простейшая пища, а благодать на душе величайшая, - подчищая тарелочку корочкой хлеба, Уваров нарушил молчание. - Спасибо, Аленка, за хлеб и за соль. И пошли ты им, Боже Всевышний, здоровья да счастья нормального.
- Никак сделался верующим?
- Война и концлагерь особенно заставили в себя заглянуть. И такая надежда на Бога была! О! Аленушка! На себя, на товарищей да на Бога! В душе молитвы сами сочинялись. Вот чем для нас обернулся атеистический материализм…
И все-таки, признаюсь: Неля иконой была у меня… Постоянно перед глазами. Я вознес ее в своем воображении. Мне так надо было, чтобы выжить…
- Что же было на свадьбе дальше? Неля все-таки вышла к вам?
- Да, она вышла, - наблюдая, как вращаются чаинки в его стакане, раздумчиво начал Уваров. - Красивая до слез. С высоты крылечка оглядела нас. Наверно, сама угадать пыталась, кто пришел к ней с приветом.
А Ромка-Зис меня к крыльцу толкает: "Вот, это он привет тебе принес!"
Уваров по привычке потрогал пальцами свое лицо, словно хотел убедиться: на месте ли то, что сгореть не успело, и продолжал:
- До сих пор не пойму, чего больше во мне тогда было - стыда или страха, нахлынувшего с ее появлением! Вдруг узнает меня! За штакет палисадника я ухватился. Стою. Из-под пилотки гляжу на нее неотрывно. И как плачу - не чувствую. Ромка-Зис мне цигарку в рот вставил и шепчет на ухо: "Что ты плачешь? Она нам и так по стакану нальет и без слез!"
А я перед взглядом ее беззащитен… Вот понимаю мозгами, что не узнает меня. Все понимаю, а стыдно! А который внутри у меня сидит, прежний Женька Уваров, хочет броситься к ней! Хочет обнять ее всю раскрасивую, до боли сердечной желанную! И с последними силами, как на пытках, старался себя удержать! Уродство ж мое куда денешь!..
Усмехнулся чему-то Уваров и головой покивал:
- Вот человек как устроен, Аленка. Над ним палачи надругались, искалечили, как хотели. И в том, что он нынче калека, - вины его нет. А он, уродством раздавленный, в муках живет постоянных! И вину за собой ощущает, что извергам тем дал себя покалечить, когда уже не было сил защищаться. И казнится виной не своей… И на людях стыдится себя самого…
- Как говорит наша бабушка Настя, не терзайся. И зла не держи. Зло нам жизнь очерняет и болезни скликает… Расскажи-ка мне, Женечка, как она тебя приняла?
- Как пьянчужку, наверно… Видит, что у забора топчусь и рук не могу оторвать от штакета, брата позвала:
- Сенечка, миленький! Вон тому поднеси, у забора, солдатику. За наше счастье пусть выпьет… Господи, как же его так война покалечила! Он привет мне от Жени принес. Да, солдатик?
Ромка-Зис сказал "да" и похлопал меня по плечу.
- Сколько ж им подносить? - Сеня гудит в коридоре. - Твои нищие гады, наверно, по третьему кругу пошли. Ну-ка, я гляну, кто там…
И Сенечка вынес пузо свое на крылечко. Помордел. Голова с животом слилась, штаны на подтяжках. Щеки как у бульдога и, наверно, видны со спины. Вот такой теперь Сенечка-братик, которого мы защищали со Степой.
- Этот? - Сенька глядит на меня, и сытая харя его лошадиною мордой становится. - Этого я не видал. Его б до завтрева оставить, чтобы заместо похмелюги показывать гостям. Глянешь - и враз отрезвеешь, прости меня, Господи!
- Глупости все это, Сеня, - говорит она брату. - Пусть выпьет несчастный.
И ручкой мне машет. Я подошел. Была - не была… Она мне стакан наливает. А глаза мои сами слезятся, будто сквозь дым гляжу на нее. Вижу так близко. Волнуется, вижу. Стакан подает, а рука… Рука не девчоночки-школьницы, а женщины в силе. И вижу: рука неспокойная…
- Где ты Женечку видел, солдатик? - меня тихо так спрашивает.
- Мы в одном с ним полку воевали, - говорю другим голосом, не похожим на собственный мой. Мне казалось тогда, что хитрость моя удалась. - По двадцать с лишним вылетов имели.
- А потом? - громче спрашивает.
- А потом он в Прибалтике где-то упал.
- Его сбили, и он погиб?
- Да брешет он все, сестренка! - скорчив рожу брезгливую, Сеня брюхатый вмешался. - Он же за рюмкой приперся, ханыга! Да он Женьку и близко не видел!.. Чем вот докажешь? Ну-ка, соври!
- Сеня, иди к столам. Это мой праздник, иди.
На меня ненавидяще зыркнул тот Сеня и смылся. А мне стало легче, что узнать во мне прежнего Женьку они не способны.
- Ты скажи мне, солдатик, Женя погиб или что?
Набрался я духу и бухнул:
- Погиб, - говорю, - бляха-муха!
"Бляха-муха" ко мне прицепилась на фронте, так что я не боялся быть узнанным.
- Ты это видел?
- Видел, - говорю. - Я был в том бою.
- Как он погиб? Самолет отказал или что? Парашют не раскрылся?
- Он в воздушном бою "мессершмитта" таранил, когда закончился боекомплект.
- Да! - сказала с радостью. - Фашиста таранил! Такой был Женечка мой! Никто другой так не сумел бы! Спасибо, солдатик, что с души моей камень снял.
А сама улыбается, слез не стыдясь. И такая красивая!.. Лучше прежней. А мне горько и больно за себя покалеченного…
- Значит, погиб, - в раздумии проговорила тихо. - А мне приснилось, что Женечка будто бы жив, что в плену… А он погиб, как сокол настоящий! - говорит она громко и наливает мне стакан. И рука моя в жгутах ожоговых к стакану потянулась по чистой скатерти белой. Она в руку мою уставилась глазами большущими, брезгливо содрогнулась и от стола отшатнулась, но справилась с собой. И губы собрав в пучок, уже не глядя на руку мою, а куда-то вбок, помолчала, пока я стакан выпивал. Вздохнула с облегчением, как мне показалось, и проговорила, почти шепотом:
- Ну, миленький, прощай, - сказала. Налила мне еще стакан и сала шмат на скибку хлеба положила. Я выпил и трезвым пошел со двора.
- Прощай, мой хороший! Прощай! - сквозь слезы сказала мне вслед, каким-то голосом уже другим. А у меня внутри перевернулось все.
В ту ночь я не ложился спать…
- Говоришь, не узнала тебя? - глядя в окно, мама в раздумье прошептала. - Скорей, рисовалась она… А, пожалуй, боялась признаться, что узнала тебя. Вот как бы она потом от тебя отвязалась! Вот как? Видно, этого больше всего и боялась…А я б только Степину тень увидала!.. И закричала б, наверно, заголосила во всю мою душу истерзанную… А ты говоришь, что любила…
Мамка у калитки
Она за калитку не вышла, как Валерик просил, а встала за куст сирени, чтобы тайком, незамеченной глянуть. Волнуясь, она поднялась на носочки, хотя и так хорошо была видна входившая в улицу колонна.
Сыпанина шагов, как дробь барабанов, все сильней нарастала, подступала все ближе. И росла неуверенность: сможет ли без подсказки найти среди пленных похожего на Степана?
- Сыночек, ты рядом будь! - прошептала Валерику и настороженной птицей, тут же готовой взлететь, затихла.
Вот колонна все ближе.
"Господи, Боже ты мой! - засуетилась она. - Они же сейчас пройдут, и я не успею узнать!" Лихорадочно шаря глазами по лицам унылым, она в ветку сирени вцепилась.
- Мамка, смотри второй ряд!
Она охнула, как обожглась! И дыхание замерло в ней. Не готовой она оказалась сходство такое встретить!
И пальцы ее задрожали, к губам поднесенные. И глаза ее ждущие распахнулись! Все, что видели, - жадно вбирали! Да возможно ли сходство такое!
С ненасытной пытливостью в немца глазами вонзилась, до боли сердечной, до горькой обиды, в душе отмечая, что это не он! Что видит одно беспощадное сходство!..
И, видимо, крикнули что-то глаза ее страстные, иначе б зачем было немцу тому столько раз на калитку оглядываться!
- Господи, что ж это? Господи!.. - пораженная сходством немыслимым, простонала она. - Как похож! Господи, как он похож… Не верится даже, что это не Степа… Поседел только очень. И походка тяжелая…
И с ревом, по-бабьи, ей так закричать захотелось, чтоб мир этот злой и жестокий распался бы вдребезги, и к людям обиженным правда б явилась. Чтоб стихшее в ней, отстонавшее, все отболевшее, что как в сундуке, в ее сердце слежалось, - вдруг бы вышло наружу с этим криком отчаянным, душу из пут вызволяя!
На дорогу хотелось ей выскочить! Прямо в колонну!
"Может, это и вправду Степан? Увидит и вспомнит! Воскреснет, и вспыхнет забытая радость!.. О Господи, что это я!.. - простонала, хватаясь за сердце. - Совсем потерялась…"
Колонна прошла, а она все глядела ей вслед, не чувствуя слез.
- Похож, правда, мам?
- Но, сыночка, это ж не он!
- Да он это, мамочка! Фриц!
- Но Фриц же не папка, сыночек! - с волной протестующей боли взмолилась она, сознавая горячность свою, но сейчас не могла удержаться.
- А ты с ним познакомься! Может, и вспомнит, как только увидит тебя! - стоял на своем Валерик, внушая ей то, во что сам уже веровал. - Ты только скажи, и мы с Фрицем придем.
- Да, да, - машинально она обещала и, смежив глаза, воскресить попыталась увиденное. И колонна опять потекла перед ней, охватив ее душу смятением. Все еще не затихшее в ней взбудоражилось с новою силой, всколыхнулось и обострилось, словно в прошлом своем побывала.
Потрясенная, уходила она от калитки, и поникшим плечам было холодно и одиноко. Хотелось, чтоб кто-то ее пожалел. И ревом хотелось реветь. Отреветься, чтоб сразу за все! И за то, что тот немец так больно похож на Степана, и что муку вселила в себя, и что с этой минуты образ мужа стал зыбким и слиться стремится с образом немца, а там и погаснуть грозится беззащитной свечой на ветру… Но слез уже не было.
И стала она по утрам выходить на работу пораньше, чтоб в сирени тайком постоять, потерзать свое сердце и прошлое вспомнить. И шептать как молитву с тихой болью и жалостью к пленному:
- Господи, как он похож!.. Как похож!.. Господи, Боже ты мой, что же мне делать? Как же мне жить, Боженька Милостивый?
И под сладким наплывом чувств, что годами таила в себе и держала в смирении, вышептывать стала с греховною радостью:
- Будто Степушка мой!.. Как соскучилась я по тебе!.. Этот немец!.. Он не знает, что я наблюдаю за ним. Наблюдаю и плачу… Привыкаю, наверно, к нему! Боже мой, я когда-нибудь так закричу! Так завою! И вырву его из колонны! Из отупелости рабской!.. На меня чтобы глянул глазами Степана! А там - будь что будет! Вот только не вижу, какие глаза у него. А вдруг голубые, как были у Степы!
"Были", - впервые сказала себе и не огорчилась, что о муже подумала, как об ушедшем навеки.
А дома спросила Валерика:
- Сынок, а какие у Фрица глаза? Цвета, какого?
- Какого? - пожал он плечами.
- У нас троих - глаза голубые!
- У меня, у тебя и у Фрица?
- У меня, у тебя и у нашего папы! - строго взглянула на сына. - При чем же тут Фриц?
- А зачем тогда спрашиваешь? - Валерик обиделся. - Какие да какие? Простые! Взяла б, да и познакомилась. Тогда б не спрашивала и не подглядывала из сирени.
Слова эти больно ее стеганули. Смутилась и покраснела, не зная, что сыну ответить. Подошла к умывальнику и, намочив полотенце, к лицу приложила:
"Как девчонка краснею. Чуть что - и, пожалуйста, как светофор… Ну, Валерик!.."
И на Степанов портрет увеличенный, что висел над столом, глаза подняла. И тепла, что всегда исходило от улыбки его, - не почувствовала.
- Почему ты на папу глядишь подозрительно?
- Другая какая-то стала она… фотография. Смотрит куда-то мимо… И не мне улыбается. И чужой он какой-то… Нездешний…
Валерик лишь молча вздохнул, вину понимая свою. Не порвал бы он карточку, улыбался бы папка маме, на нее и смотрел бы…
Антифашисты
Во всеобщем немецком безвеселии выделялся Вальтер своим поникшим безволием. И в глазах его серой печали не теплился луч даже робкой надежды на избавление от унижений со стороны товарищей по плену.
Глядя на Вальтера, и Валерику делалось скучно. И хотелось ему немца подбодрить, сказать что-то доброе, даже веселое, но, кроме "гутен так", в голову ничего не приходило.
Ему и нравился Вальтер, что сам себя сдал в русский плен, и не нравился, что он такой безответный и сникший.
И Валерику было обидно за Вальтера, что за насмешки разных там себастьянов товарищ Сталин дает только сто граммов хлеба.
"Сто граммов, - прикидывал Валерик, - это довесок хороший. Интересно, ему горбушку дают или мякишку?"
Фриц сказал, что не только Вальтер получает Сталинский хлеб, есть и другие, кто в русский плен добровольно пошел. Но они не заметны, а может, не интересны для пересмешников злых или опасны и умеют себя защитить.
То же самое бабушка Настя сказала, когда Валерик поведал ей про бедного Вальтера:
- Дак этот твой немец, наверно, по первости не сумел защититься, когда над ним начали злобно смеяться. Дал потачку насмешникам. А в этом деле спуску давать нельзя. Тут, дитенок ты мой, или пан, или пропал, если хочешь быть и дальше человеком…
И все привыкли, что Вальтер - человек неисправимо-виноватый, и поведением своим он будто бы согласен с приговором таким. И виноватость эта рабская, осознанная им, даже голос его сделала придавленным.
Когда Вальтер в плену оказался вместе с остатками роты своей, жуткий страх на него навалился. Страх возник как прозрение: что теперь будет с его семьей? Согласно приказу фюрера от 3 января 42 года, все отступающие офицеры и солдаты будут, как изменники, расстреливаться эсэсовцами и гестаповцами, находящимися во второй позиции. Теперь Вальтер предатель и трус и подлежит расстрелу. И кто докажет, что Вальтер не отступал и не сдавался в плен, а его запахал русский танк вместе с его пулеметным расчетом. Что похоронная команда русских вытащила Вальтера из-под раздавленного танком пулеметного гнезда.
Вальтер не сомневался, что фюрер семью уничтожил. И тяжесть вины позорной, непоправимой вины, - ежедневно давила его.
Но семья отыскалась нежданно, и Вальтер воспрянул и будто воскрес. И воскрешение это был отмечен лагерным начальством.
Пленные немцы в то утро без охраны привычной пошли на работу. И не колонной пошли, как всегда, а повзводно. И с боку каждого взвода шел человек безоружный в черном мундире.
- Слава те, Господи! - перекрестилась бабушка Настя. - Уразумил-таки Бог начальников наших: пленных немцев принять за людей! Сколько ж можно гонять их стадом скотинным! И все под дулами винтовок да револьверов…
В слове "револьверов" ударение бабушка сделала на первое "о".
- Да рванье б это скинуть с них, с колодками вместе. А то командиров в мундиры одели, хоть и в черные, а солдатиков бедных в лохмотьях оставили. Видно, батюшка Сталин не знает…
- Ты ж говорила, что батюшка Сталин не дает на немцах нашу солдатскую форму поганить! Говорила? Говорила…
- Ну, когда-сь говорила, наверно… Ну, дак и что? - Уклоняется бабушка Настя от прямого ответа. - Дак с тех пор немцы с нами сдружились! Да и мы их врагами уже не считаем. Какие ж это враги? Скорей, обездоленные. Германия ихняя вон аж где! И бабы там ихние, и дети… если выжили. А мужики все в России… шлындают тут по развалинам… Хоть и не часто мы им помогаем, а все ж угощаем. И не вот тебе с шиком каким угощаем, а по бедности нашей, чем Бог посылает. Но зато от души. И немцы это видят и понимают… А чтой-та за люди такие в черном, а, внучек ты мой? Откуда взялись?
- Мам, а кто эти в черном?
- Это антифашисты, сынок. Против фашизма они боролись.
- А как боролись? Прямо строчили из автоматов?
- Наверно, вели подрывную работу в тылу.
- Взрывали все, как партизаны?
- Скорее всего, против фашизма народ поднимали.
- А кто ж их сюда прислал?
- Их, пожалуй, набрали из числа военнопленных. Твой приятель не попал в число антифашистов?
- Наверно, не попал. А было бы здорово, если бы Фрицу дали такой мундир! Старый мундир его весь продырявился…
И замер Валерик на полуслове: сбоку взвода, где шли его немцы-друзья, Вальтер Эрих Карл шагал, в черную форму одетый. На рукаве повязка с буквами "КВ".