- Вот это да-а! Вот это номер! А Фриц… Эх ты, Фриц! Смылся бы в плен, как Вальтер, был бы сейчас бы командиром!
А мама с тротуара вглядывалась в проходившего Фрица. И о чем толкует с бабушкой Настей Валерик, не слышала. В ту минуту она не способна была видеть и слышать кого-то еще.
"Вот он сейчас пройдет, и взгляды не встретятся наши! Однако глянул мельком! И будто бы улыбнулся украдкой! Вот что бывает, когда на глаза попадаемся часто! Привыкаем друг к другу. Мне он становится ближе… Будто Степушка мой… Себя обманываю я заведомо умышленным обманом. Но как приятно обмануться, когда ты этого желаешь! Боже мой! И в этом весь мой грех!"
"В мамкиных глазах грустинки плачут", - отметил Валерик, наблюдая, как его мамка глазами провожает Фрица.
И еще уловил Валерик, как глянул на мамку Фриц. Глянул так, будто взглядом своим ненасытным решился вобрать ее всю: с прической, платьем и туфлями белыми!.. И тут же глаза опустил.
"Стесняется Фриц, - догадался Валерик. - А мамке нельзя быть нарядной такой и красивой: испугается Фриц и знакомиться с нею не станет".
А колодки стучат по булыжникам, сыпанину шагов отбивая. Немцы не в ногу прошли, но дисциплину в строю соблюдали: никто не держал в карманах рук, как бы они ни торчали из рукавов, истрепанных пленом.
- Степаныч! - окликнул Валерика дядя Женя Уваров. - А ты знаешь, кто это вот перед нами идет? Кто это колодками скребет по нашей мостовой?
- Как будто не видите! Пленные немцы…
- Нет, дорогой! Это не просто пленные немцы! Это германский вермахт в русских кандалах! Вот это кто! И что это такое!
И палец в рубцах ожоговых дядя Женя кверху заострил и на Валерика взглянул многозначительно.
Валерик ничего не понял из того, что Уваров сказал мимоходом. Его заботило другое: как будет командовать Вальтер на заводских руинах?
А когда увидел Вальтера нового и голос услышал его измененный, то невольно отметил, что немец как будто бы даже подрос. Стал говорить уверенно и твердо, словно ждал возражений и, с крепнущей волей воскресшего в нем командира, готов был тут же пресечь любой протест.
- Теперь Вальтер даст кое-кому прикурить, да, Фриц?
- Вальтер есть фельдфебель, - уточнил уважительно Фриц.
- Да? Ну, теперь Себастьяну капец! Фриц, а что это за буквы у Вальтера на рукаве?
- КВ - командир взвода, - сказал Фриц и добавил, что за командирство Вальтер получает еще сто грамм хлеба.
- Ого! Куда ж он его столько ест?
И заметил Валерик, что немцы, которые "мухлевали", закладывая в штабели кирпичей половинки и трехчетверки, - стали спешно, но так, чтобы Вальтер не видел, свои штабеля очищать от кирпичного боя, по-воровски озираясь.
Началось это после того, как Вальтер приказал Себастьяну погрузить на машину свой штабель, в котором середина забита была половинками.
- Вас ист дас? - негромко спросил тогда Вальтер. - Что это?
Себастьян, улыбаясь кисло, на Вальтера не глядел и пальцы мял, будто они замерзли под взглядом командира взвода.
- Вернешься в Фатерланд и будешь так же мухлевать? Должен, по-твоему, так поступать настоящий немец? - спокойно заметил он Себастьяну по-немецки, но слово "мухлевать" по-русски произнес.
- Вальтер дал Себастьяну по кумполу, - заметил Бергер.
- А я думал, орать начнет! - зажмурился Валерик, будто готовился услышать крик ужасный.
- О, братишка. Убивать можно тихо, и Вальтер это знает. Он гороший солдат. Он получил из Фатерланд большую радость: в деревне у него все живы - фрау, дети, папа, мама… и старый пес… А Вальтер думал, что погибли все.
И Бергер вздохнул с застарелою болью и привлек Валерика к себе:
- Вальтер не боится ничего теперь. А где моя фрау? Где мои дети?.. О, майн Готт…
- Письмо тебе пишут дети твои и фрау, - нашелся Валерик.
- Ты горошо говоришь. Ты есть комиссар.
- Отто, а почему ты не командир? Разве ты не антифашист?
- Отто есть ветеринар. Отто есть специалист. Отто не гочет быть никто. Антифашист не есть специалист.
- И Вальтер не специалист?
- Вальтер есть гороший командир.
Валерику было приятно, что беззащитного в прошлом Вальтера, которого так жестоко обижал Себастьян, командиром сделали.
- Фриц, ты бы, наверно, был командиром получше, чем Вальтер!..
- Йа, йа, - Фриц соглашается и тут же внимание Валерика отводит от себя, указывая в сторону бачка с водою питьевой. - Вальтер курит!
И Фриц в пол-лица гримасу состроил, похожую на усмешку, показав этим самым неодобрение: вот, мол, только стал командиром, как сразу заважничал. Мы работать должны, а он в это время может курить сколько хочет! А ведь раньше совсем не курил!
Но Валерика это не трогало. Он уже знал, что командир взвода освобожден от работы. Заботило другое:
- Фриц, а ты мамку видел мою?
- Йа, йа, - Фриц покивал головой.
- Красивая мамка моя, да, Фриц?
Продолжая прилежно очищать кирпичи, Фриц только брови вздернул да головой покивал бессловесно.
- А давай сбегаем в гости к нам! Давай! Познакомишься с мамкой моей! Ты только Вальтеру скажи, чтоб тебя отпустил по-нормальному.
- Ферботен сбегаем, - крутит головой Фриц, явно не желая встречаться с той женщиной, красивой и молоденькой, что по утрам за ним подсматривает из кустов.
- Ферботен? А как же тебя сержант отпускал за водой? До самого колодца отпускал! А это дальше, чем до нашего барака!
- Гороший сержант - есть камрад.
- А "камрад" - это кто?
- Братишка золдатен.
- Солдатский братишка? Вот здорово! Это все потому, что он был хороший товарищ, тот красивый сержант. Алке-стрелочнице очень нравился, но дослужился до дембеля и уехал домой, на Кубань. А Ибрагимка остался: будет завод охранять… Фриц, а ты в каком полку служил? Номер полка был какой?
Фриц прекращает работу и настороженно смотрит на мальчика.
- Что ты так смотришь? Номер полка забыл, что ли?
- Йа, йа! Забыл, забыл! - с поспешностью, удивившей Валерика, Фриц закивал головой, оставаясь встревоженным.
- Ну, ты даешь! А мне надо точно знать, и Толяну надо.
- Кому надо знать? Кому?
- Мне надо знать и корешу моему, Толяну. Может, ты воевал в триста тридцать втором полку! - пишет Валерик на песке 332 и в число это тычет пальцем. - Вот в этом самом, что замучил нашу Зою Космодемьянскую!
- О! Найн, найн! - светлеет лицом обрадованный Фриц. - Дизер полк нету! Полк сразу нету! Зоя капут, унд полк разбежали!
- Разогнали?
- Расформировали тот полк, братишка, - пояснил Бергер, направляясь к бачку с водой. - Солдаты боялись в нем воевать: Сталин приказал из 332 полка никого в плен не брать, а стрелять на месте.
- Здорово как! Товарищ Сталин молодец! Фриц, а Сталинский хлеб от горбушки дают или мякишку?
Фриц усмехнулся:
- Вальтер будет сказать.
- С Вальтером я не дружу. Вот если бы ты сдался в плен, ты бы сказал: горбушку дают или мякишку.
- Ихь бин дойче золдат, елки-палки! - на Валерика глянул строго.
- А чей тогда Вальтер солдат?
Фриц поднимает брови и молчит, продолжая усердно сбивать старый раствор с кирпича.
- И Вальтер немецкий солдат, - за него отвечает Валерик. - Только сначала он был фашистом, а когда сдался в плен - антифашистом стал. Так? А сам улыбаешься!.. Вот был бы сейчас антифашистом и командиром!.. Ну, хоть бы на такусенький кусманчик сдался в плен, - большим пальцем Валерик показывает малую часть мизинца своего. - И был бы у тебя мундир, как у Вальтера, а этот, старый твой мундир мы бы дяде Ване сдали на корявки, за крючки и леску.
- О, "старый твой мундир дяде Ване на корявки!.." "Старый твой мундир!" - есть кусманчик Дойчланд! Такусенький кусманчик! - И Фриц показал Валерику кончик мизинца, в точности повторив его жест. - На корявки дяде Ване! Елки-палки… Ферботен!
И с возмущением наигранным крутнул головой.
- Ну и ходи оборванцем!
- Ихь бин дойче золдат! Йа не есть оборванцем! Мундир - есть мундир!
- Твой мундир дядя Ваня на корявки уже не возьмет, - замечает Валерик укоризненно. - Бабушка Насти за вас, за пленных, переживает: "На наших немцах уже не мундиры, а одно название. Хоть и супостаты они, а мне за них стыдно, будто я довела их до такого позора".
- А "супостаты" - дизер что? - спрашивает Фриц с интересом.
- Супостаты? Бабушка Настя сказала, что супостаты - это враги. Все наши враги - это супостаты. А у немцев супостаты есть?
- О-о! - с готовностью вскидывает голову Фриц и, заострив указательный палец кверху, поясняет: - Дас ист Дойчланд.
- Понял: твой палец - это Германия.
- Унт дизе, - другой рукой Фриц обводит пространство вокруг вызывающе задранного кверху пальца. - Супостаты, супостаты, супостаты!..
- Все вокруг немцев - супостаты? - не хочет верить Валерик. - И мы, все русские? И товарищ Сталин?
- О! Найн! Найн! - категорически не соглашается Фриц. Снимает с головы кепи, кладет ее на стопку кирпичей, и перед ней на колени становится, и руки складывает в молитвенную позу: - Геноссе Сталин есть Дойчер Готт!
- Товарищ Сталин немецкий Бог?
Фриц утвердительно кивает головой.
- А своего Бога, немецкого, вы куда подевали?
- Дойчер Готт ин русиш плен, - сказал и голову потерянно повесил.
- Вот это номер!..
Примчавшись в барак, Валерик прямо с порога выпалил бабушке Насте:
- Бабуля, Фриц говорит, что у немцев Бог - наш товарищ Сталин! А ихний, немецкий Бог в русском плену сидит!
- Да что ты говоришь! - всплеснула руками бабушка Настя, выражая этим свое удивление крайнее. - Так прямо и говорит?
- Так прямо, бабуля.
- Что ж это с ним такое? - перешла на шепот бабушка. - Наверно-таки, радио наслушался. А может, где в газетах прочитал… А ежели разобраться по-тихому, внучек ты мой, дак так оно и быть должно! И слава Богу, что наш батюшка Сталин у них на божницу поставлен, а не басурманин какой-ся!..
Каска вермахта и год 41-й
При разборке руин, среди прочего хлама военного, попадались солдатские каски обеих воевавших армий. Две хорошо уцелевшие каски Валерик немцам принес.
Бергер и Шварц, увидев каски, за своей потянулись, с орлом и свастикой, и, приняв ее в четыре руки, разглядывать стали в молчании.
А когда возвращали Валерику каску, оба, как по команде, вздохнули. И глазами провожали, пока он нес ее показывать Фрицу.
- Фриц, а как по-немецки "каска"?
- Каска? - в руки взял он каску вермахта. - Дер хельм.
- Дер хельм? Хельм… Хельм, - повторил Валерик, пробуя на слух чужое название известного предмета. Подумал и сморщил нос. - Нет, Фриц, каска есть каска, а не "хельм" какой-то!
- Йа, йа, дер хельм, дас ист дер хельм.
Фриц на каску с орлом и свастикой смотрел глазами притомленной радости, будто друга военного среди узников нынешних встретил. В руки принял ее как родную, что была с ним в боях и походах. И коржавыми пальцами, ставшими трепетно-чуткими, стал ее обтирать осторожно, будто прошлого прах на ней был, а не пыль и песок этих русских руин. Оглядел ее всю и огладил и напротив себя уложил под метелки бурьяна. И вздохнул тяжело от возникших в душе отголосков былого.
- Фриц, ты был самым-самым немецким солдатом! Да, Фриц?
Фриц кивнул с пробудившейся гордостью и мундир свой истертый одернул, потоптался на месте и сел, и в каску глазами воткнулся, очевидицу жизни его изувеченной.
- Ты воевал просто так? Да, Фриц? И не убивал никого?..
Нахмурился немец. Лицо его стало недобрым. Он снова ушел в себя.
…Где-то уже после Минска, в лесах, они вышли на лагерь детей в красных галстуках. С ними девушки были. Тоже в галстуках красных… Девушек этих в сарай отвели, заполненный сеном, и там их стали ласкать на правах победителей! А девушки стали свирепо кусаться! Кричать!..
На визг и надрывные крики девчат детвора набежала! И тогда лейтенант приказал всех детей, что в лагере были, согнать в конюшню и закрыть.
Но девушки как озверели! Не хотели отдаваться победителям!
- Их надо слегка придушить, - посоветовал медик. - И они перестанут брыкаться!
И действительно, дело пошло по совету медбрата.
Они подустали тогда от работы такой: девушки все, как одна, были девственницы. Такие вот эти "недочеловеки!" И ржали потом жеребцами, кровью девственниц помеченные!..
Фриц до сих пор вспоминает девчоночек тех и сожалеет даже, что их пришлось наказать "за сопротивление желанию германского солдата"!.. Вместе с детьми пионерского лагеря и народом той деревеньки их закрыли в конюшне.
И чтобы с плачем, и ревом, и надрывными криками разом покончить, лейтенант приказал ту конюшню бензином облить и поджечь огнем трассирующих пуль из пулеметов!
Помнит Фриц, как жутко кричали дети и с болью надрывной выли собаки.
Потом этот мальчик, глазастый от страха, из-под стрехи горящей выпал перед ними. Лейтенант мимоходом мальчика пытался пристрелить, но в его "люгере" закончились патроны. И кивком головы лейтенант приказал это сделать ему, Фрицу Мюллеру. И Фриц это сделал. И, кажется, что улыбался при этом… Не улыбался тогда только тот, кто не верил в победу! А таких Фриц не видел в то время. То время!.. Оно в память вошло навсегда! Какое красивое лето! И жуткая поздняя осень, с убийственно-страшной зимой под Москвой!
Сколько было пожогов потом, примерных расстрелов. Сколько было карательных акций совместно с частями венгерскими и отрядами из Украины западной… Все это было потом, когда в этих русских лесах развелись партизаны - бандиты, мешавшие немцам воинский долг выполнять, как положено! Да, многое было потом… И самое скверное было тоже потом…
Теперь ему, Мюллеру Фрицу, когда смотрит на жаркие угли костра, - вспоминается год сорок первый! И тот самый малыш из огня так пронзительно смотрит! Это все потому не выходит из памяти, что Мюллеру Фрицу увидеть пришлось неуемную радость в глазах малыша! "Он думал, наверно, что останется жить, раз спастись удалось из конюшни горящей…" И потом, когда он, Мюллер Фриц, по мальчику очередь дал, в трех шагах от себя… И когда горстью пуль малыша шибануло под стену конюшни, уложив наповал, в глазах еще радость светилась. Огромная радость, что не успела погаснуть в прострелянном сердце его!
Он тогда задержался над телом мальчишки: то была его первая жертва, которую видел так близко. Его первая зримая жертва во славу Великого Рейха! Первая доблесть на этой враждебной земле Мюллера Фрица, солдата Германии!
- Запомни, Мюллер, - сказал в тот момент лейтенант. - "Жестокость сегодня означает спокойствие завтра!" Так говорит наш фюрер, Адольф Гитлер!
"Тогда все было просто. За нас даже думали боги земные и заранее нам отпускали грехи! Стреляйте! Стреляйте! Стреляйте! - призывал и приказывал Герман Геринг. И мы выполняли любые приказы, не ведая вины… И наш лейтенант, и все мы выполняли приказы верховного.… Однако жестокость тех дней нам спокойствия не принесла…"
- Фриц, ты куда-то опять провалился!
Вздрогнул Фриц! На Валерика тупо уставился, будто вот этот мальчишка из прошлого вышел и голос подал. Тот не озвученный голос, который он, Мюллер Фриц, расстрелял у конюшни горящей.
Он какое-то время молчит, невидяще глядит перед собой. Кирпич и кирочку брать в руки не желает: они ненавистны ему!
А мертвые скалы руин дыбятся в небо и перед ним громоздятся. И скалам не видно конца! Их преднамеренно столько в этот город собрали. Для плененного вермахта! Инструмент первобытный! Долбежка тупая превращается в пытку! Однообразие нудное бьет постоянно! Можно свихнуться с ума!
- Фриц, а давай-ка в обед на озеро смоемся! Купнемся! Давай?
- Купнемся, - машинально Фриц повторяет, оставаясь в себе. Проделки того сорок первого года для него обернулись хроническим страхом: а ну, как найдется свидетель тех кровавых затей и на дознании русским расскажет! Кем после этого станет Фриц Мюллер для них? А если еще выплывет сельская школа с тяжелоранеными на полу! Тех раненых русских они выбросили через окна прямо в яму, что русские женщины, под дулами ружей немецких, в молчании злобном копали. Могилу копали для раненых красноармейцев… еще живых!
Но потом отказались те женщины землею живых засыпать! Пришлось и женщин расстрелять. И бросить пришлось в ту же яму. А все потому, что нужна была школа под лазарет для раненых парней из вермахта! Лишь только школа уцелела на отшибе сожженного села да каменная церковь.
К полудню жарко становится, и Фриц колодки снимает с ног и ставит рядом с каской. Но убирает поспешно колодки за спину: не вяжутся рядом атрибуты войны и позора.
Фриц садится на землю и мягкой полынью сметает песок с ног запотевших.
И видит Валерик, с какой неподдельной любовью, с прилежанием и удовольствием Фриц разминает ступни и массирует пальцы, в отдельности каждый, будто игрушки любимые перебирает.
Устав заниматься ногами, Фриц спиною к стене прислоняется и взглядом застывшим сквозь каску глядит в тот далекий и славный период начала войны.
- А в колодках твоих ноги мерзли зимой?
Фриц оттаял глазами, поморщился так, словно боль той прошедшей зимы к нему снова вернулась:
- Мерзли, мерзли унд мерзли, - кивает головой. - Русиш зима… О! Майн Готт! Будет скоро зима, будет Фрицу капут, елки-палки!
- Ты не бойся капут! - заверяет Валерик. - Мы дадим тебе валенки. Старые. Ты разрежешь и будешь носить, чтоб налезли… Как Пахомыч у нас. Он и летом их носит, и в валенках спит. А на валенки в дождь надевает бахилы.
Благодарной улыбкой Фриц расправил лицо.
- А вот эти рубцы от болячек морозных, да, Фриц?
- О, найн, найн! Ист яр айн унд фирцихь, - Фриц пальцем на песке вывел число "41".
- А, я знаю! Это год сорок первый. Война началась тогда.
- Йаволь, братишка! Фриц марширен, марширен, марширен! Унд быстро, быстро! Лос, лос! Давай, давай!
И зазвучала в голосе проснувшаяся радость тех дней безжалостных - и страшных, и веселых! И, помогая себе жестами и мимикой и шлепая ногами по песку, Фриц рассказал, как ежедневно приходилось большие переходы совершать по нескольку десятков километров при полной выкладке и пешим ходом. Все потому, что танки и машины тонули в русском бездорожье, а лошади в повозках пароконных выбивались из сил.
О, как ноги болели к вечеру! А потертости гноились!.. А утром распухшие ноги с притихшею за ночь болью не хотели втискиваться в обувь…
- И тебе было здорово больно, да, Фриц?
- Нам было больно. Нам было весело и страшно. И было так прекрасно, как никогда потом! - с заметным удовольствием сказал он по-немецки. - Ах, либер Готт! Елки-палки…
С улыбкой, едва уловимой, закрывает глаза, вспоминает бои и походы того сорок первого года.
- Больно, больно унд больно, - раздумчиво Фриц продолжает и на каску с орлом поднимает глаза. И высокий настрой от того легендарного прошлого, запылавшего в памяти, утихает и гаснет, превращаясь в глухую тоску: "А какая силища была! О майн Готт! Какой материал людской! Какая техника! И все так бесследно исчезло!.. Не иначе, как в землю ушло…"
И наблюдая за Фрицем, с какой нескрываемой нежностью гладит он шрамы тех лет, когда был молодым и здоровым солдатом, как с притаенною грустью смотрит на каску свою с орлом и свастикой, мальчик видит и чувствует, что теперешний Фриц гордится Фрицем года сорок первого.