Бабушка Настя
- А я ж тебя, внучек ты мой, все жду-дожидаюсь, - на крылечко барака вышла бабушка Настя. - Что ты никнешь один-одинешенек на приступках холодных! Заходи-ка, милок, да будем вечерять. Похлебаем сырокваши с "дубовой кашей" и в люлю, спать-почивать… "Дубовая каша" - значит, перловая.
- А "сырокваша" - это что? - повеселел Валерик.
- Это сквашенное молочко сырое, не топленое и не кипяченое.
- А мамка это называет простоквашей, а тетя Гера - кефиром.
- Оно и то и другое хорошо, внучек ты мой. Бери-ка ложку да придвигайся к столу, а то уже сундук тебя ждет-дожидается.
После ужина бабушка Настя показала Валерке сундук, сняв с него покрывальце лоскутное:
- Вот ты глянь-ка, какой он старинный! Солдаты спасли от пожара да мне и отдали. Сам сундук был пустым, а в скрыне его лялька лежала, куколка детская. Я потом отдала ее девочке, сиротиночке-беженке, хоть и привыкнуть успела к куколке той самодельной… Тяжко бывает и больно, когда добрую вещь потеряешь, а когда вот подаришь с добром - на душе благодать.
- А я не дарил, - шмыгнул носом Валерик. - отняли детдомовцы.
И бабушку Настю спросил:
- А мой Бог их накажет, бабуля?
- Что ты, внучек ты мой! Что ты! Горше нет наказания, чем отца-мать потерять! Куда ж их наказывать больше, сиротинушек бедных? Нельзя! Над ними сама Богородица-Матушка ходит в заступницах.
- А что ж они бандитствуют? Отнимают да еще и плюются!
- В том вины ихней нету, внучек ты мой. Виноваты наставники ихние да горе наше военное. Мог бы и ты стать детдомовцем, да миловал Бог.
Бабушка крестится и шепотком читает "Богородицу".
- А Пахомыч зачем так умер?
- Как это, "зачем так умер?" Помер, как все, только в больнице. Его "скорая" чуть довезла. А помер… А все оттого, что Господь ему столько той жизни отмерил на белом свете гостить.
- А почему гостить, а не жить, бабуля?
- Дак живут, внучек ты мой, там, где жисть протекает вечно. Где некуда спешить. Где радость сплошная, без воздыханий и горестей. Только вот жисти такой нигде на земле теперь нету. Да и на кой она сдалась, житуха такая! Собака от жисти такой, и та от жиру бесится…
К ночи готовится бабушка Настя: вот лампадку затеплила перед иконой, занавеской оконце задернула, взяла дверь на крючок и попутно рассказывает:
- Я по бедности, внучек ты мой, робею перед ценами, а нищим да убогим подаю. А мученику нашему Евгению хотела рублик дать, дак не берет! "Я, - говорит, - милостыню не прошу. Чарку водочки, бабушка добрая, за здоровье твое - я выпью! А милостыню нищим отдай!" Во, какой гордый! - заостряет подбородок бабушка. - С копейки, - говорю, - с маленькой, капитал собирается. А он хохочет: "Капитал собирать моей жизни не хватит! Вот что государство даром сделает, так это меня похоронит, когда копыта отброшу. И все будет чин-чинарем!"
И бляху с мухою добавил.
Постелив Валерику постель на сундуке, предложила:
- Пока мамка твоя правду ищет, переходи-ка, внучек, ко мне жить. Дак вместе нам будет дружней.
И перешел Валерик к бабушке Насте на сундук ночевать, да и жить остался. И новые обязанности принял с радостью. Стал ходить за водой на колонку, что поставили перед бараками; за хлебом выстаивать очередь, которую бабушка занимала еще до часу того раннего, когда хозяйки в стадо коров выгоняют. Научился у бабушки чистить картошку, "чтоб сходила с ножа шелупаечка ленточкой тонкой, как бумажки полосочка". Научился владеть керосинкой и картошку варить к тому часу, когда бабушка с рынка приходит.
О потере своей было горько и стыдно кому-то рассказывать, но Фрицу пришлось рассказать.
- Детдомовцы? Вер из дас?
- Кто такие детдомовцы? Беспризорники бывшие, - с неприязнью поведал Валерик. - Их милиция повылавливала по вагонам да станциям разным, и теперь они в детском доме живут за забором. Шпана…
- Матка нихьт? Батька нихьт? Йа?
- Да, никого у них нету! Ни матки, ни батьки!
- О-о! Детдомовцы! - с пониманием кивает головой Фриц. - Матка нихьт, батька нихьт. Елки-палки! Жалко зачем? Другой делать?
- Нет, - замотал головою Валерик. - Никакого другого не надо.
После потери Валеркиной ребятня барачная еще потарахтела самоделками, на самолеты не похожими, и делом настоящим занялась: в лесу созрели ягоды, пошли грибы.
Ходил и Валерик с ребятами. Грибы приносил и малину, чернику и бруснику, а потом подошла и дурника. Так называлась по-местному голубика-ягода.
Бабушка Настя сушила все, что он из леса приносил.
- Зима - поедаловка жадная! Все подъест, подберет! Так подъест, что запасов тех мало окажется, - говорит, разминая картошку. - Чуешь, чем пахнет?
- Керосином, - нюхает воздух Валерик, глаз не спуская с кастрюли с картошкой.
- Что керосином - то ясное дело. Этим добром все бараки воняют. По всему свету белому дух, наверно, один… А я вот про это. Про картошку толченую. Нима знать, как толченку люблю, и нет от нее никакого спасу! Летом люблю со сметаной. Зимой - люблю с салом поджаренным да лучком позолоченным, да огуречик соленый мелко-мелко скрошить и дать припуститься ему на сковородке, чтоб он с сальцем да луком сдружился. И тогда вкуснотищу эту в картошку толченую влить да и вымешать! За ухо не оттянешь! А мне без зубов в самый раз. Съела бабушка зубы, остался язык да губы…
- А у нас картошка получается невкусная, - вспоминает Валерик. - Сверху как кисель, а в середке - сырая.
- Потому что мамка твоя больно быстро в коммунизм торопится. А надо на медленном огне. Это сначала на сильном, а как закипит, фитилек убавь, и нихай млеет. Тогда и керосину меньше спалишь, и картошка созреет как надо. И вкусной будет, и духмяной… Только главное помни: когда варишь картошку - никогда ее не соли! Иначе картошка свой вкус потеряет, а ты не прочувствуешь радости должной. Да не забудь в картошку, пока варится, головку репчатого лука положить. Нечищенного репчатого лука. Раз несколько слегка надрезать луковицу вдоль. А сварится когда - лучок убрать… Бери-ка ложку да садись: будем толченку эту есть да смаковать. Со сметаной! Смашная! За ухо не оттянешь…
- А "смашная" - это как?
- Вкусная, значит… Да вот огурчики соленые бери. Прошлогодние, правда, зато не купленные, а Коротчиха угостила. Огурцы у нее - монастырской засолки! Потому, что подвал холоднющий…
- Бабуля, а ты…
- Когда я ем, я глух и нем! Такой у нас порядок за столом! - с наставительной улыбкой обрывает его бабушка, и ложку, как свечку, держит, и глазами показывает, чтобы ел и помалкивал. - Да не хватай, внучек ты мой, не спеши: еще подбавлю.
"Это она просто так ложку держит, - успокаивает себя Валерик. - Будто вот звезданет по лобешнику! Шутит. Она бабушка добрая".
И вдруг от мысли, внезапно возникшей, жевать перестает и, запрет позабыв, со слезой навернувшейся бабушку спрашивает:
- Бабулька, а если б не ты, куда б я тогда?
- А ты ешь да ешь, сыночек ты мой, - говорит она голосом тихим. - Не робей. "Мы просто так не пропадем и на войне не затеряемся, а если Родина прикажет - мы без патронов отстреляемся!"
И глазами светится бабушка Настя, и поясняет, забыв про запрет:
- Так всегда говорили девочки-снайперки наши. Целый взвод. И все, как одна - доброволки! А красавицы были какие! Что там артистки твои! Многие погибли, Царствие им Небесное… А вот светлая память о них вместе с нами живет… И ни одна из них в плен не отдалась: или гранатой подрывались, или из наганчика застреливались…
- А зачем?
- А чтобы в плен не попадать, да мук не принимать, да чтоб хвашисты грязные не надругалися над ними… А что ихних снайперок, немецких, дак и в мешках приносили спеленатыми куклами, и так приводили. И в слезах, и в соплях! Глядеть было гадко.
- Если ты воевала, то где ордена и медали твои?
- Э-э, внучек ты мой, орденов я не навоевала, а вот только медалька одна. Это главврач, наш хирург, за труды мои… "За боевые заслуги" государство меня наградило, хоть я ни разочку не стренула…
- А что ж ты не носишь, когда на Девятое мая все носят?
- Дак они ж воевали, кто носит. Им Слава, и Честь, и Почет, заступникам нашим. А медалька моя - это память про тех, кому я помогла, как могла… Моя скорбная память о сыночках моих и Никитиче…
- Бабуля, все бараки зовут тебя бабушкой. А ты, если по-правдашнему, то бабушка чья?
- Дак если по-правдашнему, то ничья, - вздыхает она.
- А так не бывает, - в глаза ей заглядывая, наставительно шепчет Валерик. - Если ты бабушка, значит чья!
- Оно-то так, - кивает головою бабушка, - а на самом деле я бабка ничейная. По старости в бабушки вышла…
- Тогда нашей будь! - нашелся Валерик. - Я теперь всем скажу, что ты - бабушка наша.
- Ну, нихай будет так, - соглашается. И, дождавшись, когда он картошку доест, обещает: - А трошки погодя чайку попьем с подушечкой-конфеткой…
Валерик улыбается, и радость его порождает вопрос:
- Бабуля, откуда ты здесь стала жить?
- Приблудилась я, внучек ты мой, - усмехается бабушка Настя. - А если по правде сказать, то пришла сюда с госпиталем, вслед за фронтом, которым командовал сам генерал Рокоссовский, - со значением пальчик вверх заостряет. - Ежели б, внучек ты мой, не война, дак в ваших краях мне никогда не бывать… И сыночки мои - соколочки были б живы, и муж мой Никитич… Царствие им Небесное, заступникам нашим, и вечная Слава, - крестится бабушка, вплетая жгуты лоскутков в цветастое поле нового коврика, и неспешно рассказ продолжает. - За паек солдатский судна выносила из-под раненых… И мамкой для них была, и матушкой. И не по-русски обращались, дак понимала…
Она вздыхает, с легкой грустью вспоминая ушедшее:
- Госпитальный главврач особо ко мне относился. Жалел и берег, как родную мамку свою. При переездах следил, чтобы я не затерялась.
Бывало, и в машину к себе брал или в вагон, когда на поезде. А раз, дак прямо в танке ехала. Во страху натерпелась!
- Прямо в бой? - морщится Валерик, представляя маленькую бабушку в ревущем танке среди танкистов и снарядов.
- Да не в бой, - остудила бабушка его воображение, - а через речку только. Весна ж была, а немец все мосты повзрывал. А госпиталь тот - эва где! Аж на той стороне!.. И танк запомнила, как назывался: ИС. Иосиф Сталин, значит…
- ИС-2 или ИС-3, бабуля? - уточнить пытается Валерик.
- Мне сказали, что Иосиф Сталин - и все, - перешла она на таинственный шепот. - А два или три - это, внучек, тогда еще было секретом.
- А… - с пониманием Валерик соглашается.
А тем временем бабушка, свой рассказ продолжая, вспомнила светлое что-то из службы своей госпитальной, и заметил Валерик, как глаза у нее потеплели от изведанной радости в прошлом.
- А какого геройского парня я выходила! Внучек ты мой! Танкиста! - тряхнула она кулачком. - Совсем безнадежного!.. Сначала он раздушил броневую машину немецкую, а потом всю колонну стал топтать да терзать! Да так расходился, что ихним бензином сам и облился. И таким клубком покатился огненным, что немцы с ним ничего не могли поделать!
- И все погибли?
- Бывает, что и гибнут, внучек ты мой, - говорит она тихо и поджимает губы. - Все ж таки война!
И тут же голосом бодрым, будто бы посвежевшим:
- А вот смелых да отважных защитников Отечества сам Господь по полю битвы ведет невредимо! И нашего сокола Бог миловал. Дружки через нижний люк его выпихнули, да тем и не дали сгореть. А потом уже я выхаживала такого обгорелого. Дак будто бы и дружки его уцелели.
- Не дружки, бабуля, а экипаж.
- Экипаж-то экипаж, да без дружбы на фронте, да без товарищей на войне не воюется. Вот потому и Армия наша сильная, что дружба у ней настоящая. Сам погибай, а товарища выручай! Вот оно как, внучек ты мой. И что я тебе расскажу, - прерывает она себя. - Командира того, танкиста, я таки выходила! Оделся, помню, перед выпиской, красавец красавцем! При орденах да при медалях, капитаном стоит. И радостный такой, будто едет на свадьбу с любимой… Таким на войну и уехал… Как уж война его приняла - Бог его знает. Может, и не доехал… А может, до полной Победы сражался. Хотелось бы знать…
Бабушка Настя смотрит в окно, привлеченная стуком мяча: это парни меж бараков в волейбол играют.
- Хлопцы у нас больно бравые! - замечает она. - Да и девки красавицы. К ребятам крепким да ладным так и липнут глазами. Ты замечаешь?
- Замечаю, - вздыхает Валерик, толком не понимая, что надо там замечать? Но согласиться с тем, что красивыми только являются девки какие-то, а не мамка его, - он не может и добавляет:
- И мамка моя красивая, но она ни к кому не липнет.
- Не липнет, - соглашается бабушка Настя. - Потому, что ждет и надеется, что вернется твой папка.
- А он вернется, бабуля?
- Дак надо, чтобы вернулся…
- Надо, бабулечка. Знаешь, как надо!..
Тетя Гера
В самый азартный момент, когда ребятня во все стороны мчалась от калитки неправильной, где водивший малыш, в кепку спрятав лицо, считал, глотая окончания: "Двена, трина, четырна…", подглядывая, кто и куда убегает прятаться, летящего со всех ног Валерика выхватила из игры в жмурки властная рука тети Геры:
- Ну-ка, Семенцов, передохни, - негромко сказала она, остро пахнув табаком и духами. - Сказать пришла, что мамка сегодня домой не придет. Начальство послало ее дней на несколько в командировку. Она прибегала домой, да тебя не нашла. Вот такие дела.
И пальцами нежными подбородок его обхватила, и в глаза ему глянула:
- Все уловил?
Запыхавшийся мальчик лишь кивнул головой. Так близко впервые он видел глаза ее серые, с глубиною зрачков непроглядной. И красивые губы в помаде - как розы бутон до конца не раскрытый. И кожу лица, до которой ему дотянуться хотелось… И вся эта прелесть собою довольной красавицы отзывалась в Валеркином сердце ожиданием радости: тетя Гера всегда приходила с гостинцем.
"Красивая тетя Гера, - отметил Валерик и тут же себе уточнил: - Но мамка моя красивее".
Сейчас не верилось ему, что тете Гере приходилось сидеть в болоте и в уголь самой зарываться на тендере паровозном, когда была партизанской разведчицей.
- Подчиняешься с этой минуты бабушке Насте. Она уже в курсе.
И, с приятной заботой в лице, в свой портфель заглянула, зашуршала бумагой.
И самый ничейный котенок догадался бы сразу, что гостинец ему подбирается. И екнуло радостью сердце! И чтоб не просто молчать попрошайкой застывшим, он деловито спросил тетю Геру:
- А дней на несколько - это на сколько?
- Под пистолетом не скажу…
- Под пистолетом, как партизанка?
- Точно… Она тут гостинец тебе передала… Мамка твоя.
И, портфель опустив на землю, тетя Гера достала пакет, и ждущим рукам Валеркиным его обхватить помогла.
- Извини, что всего понемножку. Зато от души. Сам ешь. Бабушку я угостила.
Из пакета так празднично пахло, будто в нем уместились все праздники мира! Засветилась улыбкой Валеркина радость, и забылось, что надо "спасибо" сказать.
"Здорово как, что она не погибла и в плен не попала, как дядя Женя", - подумал Валерик, и вопрос сам собой напросился:
- А фашистские немцы почему вас не брали в плен?
- Мы их тоже не брали, - наводя порядок в портфеле, шепотом сказала она, словно все еще было тайной то, о чем они говорили, и входивший во двор дядя Ваня с Монголкой мог услышать. - Хотя офицеров из болота вылавливали… для допроса. И шисен потом, как они нас. Мы к себе их не звали, бандитов немецких.
- Тетя Гера, а партизаны имели присягу?
- А ты думал, что партизаны - это сброд блатных и шайка нищих? Ошибаешься, Семенцов! У нас клятва была такая, что похлеще воинской. Наша присяга партизанская клятвой называлась! Понял!
- Понял. А вы помните клятву свою?
- Еще как! На всю жизнь… Вот слушай клятву нашего отряда партизанского "Смерть немецким оккупантам".
Тетя Гера у ног портфель поставила, встала по стойке "смирно": "Я, гражданка Советского Союза, верная дочь великого русского народа, вступая в ряды Красных партизан, клянусь беспощадно бить немецких бандитов и до последней капли крови сражаться и победить!"
- Вот так. Эту клятву мы сами придумали еще в сорок первом, когда мерзли и дохли от голода… Потом с "Большой земли" нам привезли другую. И не клятвой она называться стала уже, а присягой, но я ее не помню. Нам она показалась беззубой и длинной, и в ней уже не было ни "верной дочери", ни "верного сына", ни "великого русского народа"… И вместо слова "немцы" твердить стали "гитлеровцы" или "фашисты"… А зачем это знать тебе, а, Семенцов?
- Так просто… Я подумал, что воевать без присяги нельзя.
- Верно подумал, Семенцов. Родине присягают один раз и на всю жизнь. И до последнего дыхания ты должен быть ее верным солдатом и врагов не щадить. Ферштее зих?
- Йа, йа… Ихь бин ферштее зих, - серьезно сказал Валерик и вздохнул. - Дас ист зер шлехт, тетя Гера.
- А война всегда зер шлехт… Однако! - вскинула брови. - От кого ты немецкому навострился?
- От Фрица и других.
- А, это тот самый пленный? - спросила голосом вкрадчивым. Таким же голосом и тетка молодая из аптеки Валерика пытает: "Мамка замуж еще не вышла?" "Нет", - мотает головой Валерик. "А какой-нибудь дядя к вам ходит? Такой черненький, с усиками?" "Никто к нам не ходит, одна тетя Гера". "А, это большая такая, военная…" - теряет тетка интерес на какое-то время и угощает мятным леденцом.
"И зачем она спрашивает?" - ломает голову Валерик, но вопрос этот сам отпадает, как только леденец во рту растворяется.
- Этот немец действительно так похож на отца твоего? - привлеченная фырканьем лошади, тетя Гера глядит на дядю Ваню, что затертую конскую сбрую перебирает и о чем-то незлобно Монголке бурчит, да в красивую женщину ненароком глазами стреляет.
Валерик молчит, потому что понятно и так: ответа она не ждет. Делать здесь уже нечего ей. Надо лишь, перед тем как уйти, "закруглиться красиво", как любит она говорить. По-хозяйски окинув Валерика взглядом, решает, что надо б ему рубашку в штанишки заправить. А чтобы удобно ей было - перед ним приседает на корточки.
И ее сапожки хромовые, и портупея, почти новая, с морозным скрипом отозвались на ее присядку низкую, и две коленки полные из-под юбки натянутой на Валерика выставились.
"Как две лысины Голощапова", - отметил он и не сдержал улыбки.
- Мне бы вашего Фрица как-нибудь показал, - говорит тетя Гера, и Валеркин смеющийся взгляд на себе перехватывает.
- Ты это чего, Семенцов? - встает она резко и привычным движением юбку одергивает.
- Голощапова вспомнил базарного, - признается Валерик. - Милиционера. Голова у него бритая и круглая. И на солнце блестит… Когда потная.
- Фу! - тетя Гера брезгливо морщится и с прищуром глядит на Валерика. - Как мои коленки жирные?
Из-за пакета выглядывая, Валерик поджимает губы, как делает бабушка Настя, и головой кивает.
- У, бесстыдник! - сдерживая улыбку, говорит тетя Гера и, подхватив портфель, уходит со двора. - Держитесь тут с бабкой. Я еще появлюсь…
Как нежданно возникла, так и ушла не попрощавшись.