- Оч-чень плотная дамочка, - говорит дядя Ваня кобылке своей, глазами провожая тетю Геру. - Сноровистая. За просто так в оглобли не заманишь… Сама видишь, что не наш коленкор… Ну, шевелись, голуба ты моя!
И добавляет ласково:
- Едрит-твою налево…
Тетя Гера Каховская при немцах была в партизанах. В партизанском подполье, как она о себе говорила. Было время, когда Валерик не мог представить себе, как могла такая тетя большая умещаться в подполье каком-то? Ведь под полом так мало места!
Тетя Гера теперь капитаном работает в военкомате и после получки, раз в месяц, заявляется к маме, чтобы душу свою отвести. Для отвода души тетя Гера приносит в портфеле пузатом, кроме конфет, колбасы и селедки, бутылку коньяка армянского, которого всегда бывает мало, и бабушка Настя, сокрушаясь, идет в лавку за новой бутылкой, про себя бормоча о бешеных деньгах и девке распутной.
Всякий раз к коньяку мама ставит на стол небольшие кубарики из зеленого стекла. И всякий раз тетя Гера взрывается:
- Отставить!
И подметил Валерик, что голос ее, приятный и ласковый, в такие моменты шутейные грубовато-командным становится и в тесноте комнатенки мечется, сотрясая стекла оконца барачного.
И, будто бы испугавшись проделки своей, тетя Гера ладонями рот прикрывает, а в глазах ее серых ужас веселый смеется.
- Опасаюсь я искренне, Ленка, - говорит она шепотом, - что когда-нибудь я развалю твой барак своим рыком. Вот потеха получится! Тебе тут же квартиру дадут. А пока извини, по-партизански я выпью.
Смеясь, она берет обычный граненый стакан, становясь похожей на большую шалунью счастливую.
А еще тетя Гера любит с Валериком подурачиться. Неожиданно резко пригнувшись и руки расставив, как ловят обычно кур, тетя Гера идет на Валерика, чтобы сцапать:
- Семенцов! Ты, игрушка моя распрекрасная! Иди, я на ручках тебя потетехаю!
И смеется раскатисто-громко, а Валерик смущается, вылетая из комнаты пулей. И "потетехаю" стало противным ему, "насмехательским" словом!
Потом они с мамой, обнявшись, партизанские песни поют. И всегда в начале "Шумел сурово брянский лес!" Содержание этой песни диктовало исполнителям петь ее с бодрым подъемом, тишины не стесняясь, но подруги поют негромко и очень душевно. Особенно красиво получается песня о партизане, где были такие слова: "На опушке леса старый дуб стоит, а под тем под дубом партизан лежит. Он лежит - не дышит и как будто спит. Золотые кудри ветер шевелит. А над ним старушка мать его сидит, наклоняясь к сыну, тихо говорит: "Ты когда родился, батька немцев бил, где-то под Одессой голову сложил. Я ж одна осталась, пятеро детей. Ты был самый младший, милый мой Андрей…"
Дальше были "Грустные ивы", "На позицию девушка…", "Землянка".
Потом они шепчутся тихо и плачут, вспоминая погибших. Не зажигая света, шепчутся до темноты.
Валерик знал, что мамка его не была в партизанах, она только в городской Управе немецкой работала, и что с тетей Герой она встречались в Троицкой церкви и какие-то ей документы отдавала…
А когда город освободили от немцев, мамку и тетю Геру на допросы стали вызывать и даже хотели обеих отправить в лагерь, но заступился командир партизанского отряда Музыченко. Он письмо написал аж самому Ворошилову, и тогда мамку и тетю Геру перестали "таскать" на допросы и на работу разрешили устроиться.
Прощаясь, мамка и тетя Гера крепко обнимаются, словно на дело опасное порознь уходят и могут не встретиться больше.
Добрая тетя Гера Валерику нравится очень. Наверно, потому, что с ее появлением в комнате к мамке праздник является: она радостно смеется, как девчоночка, а тетя Гера становится еще красивее! А когда, распрощавшись с мамкой, она уходит домой, на столе остаются конфеты и колбаса, потому что тетя Гера любит только коньяк и селедку.
Соседи по бараку и заводской гудок
С того самого дня, когда мама пошла хлопотать за Уварова и домой не вернулась, - соседи Валерика сразу заметили, будто настал у него продолжительный праздник. День рождения будто бы, нескончаемый.
Кто блином угостит, а кто яблоком; кто янтарной, как стружка сосновая, полоской таранки очищенной; а кто на обед позовет, пока бабушка Настя в базарной отлучке находится.
Угощали Валерика будто бы невзначай, мимоходом. Вот как Сережкин отец, дядя Ваня-корявочник:
- На-ка вот, - пробегавшему мимо Валерику протянул карамельку в зеленой обертке. - "Дюшес" называется. Это гостинец от зайца.
- От какого?
- Да пробегал там… В поле, когда я Монголку стреноживал на ночь.
- А… Спасибо, - кивает Валерик, не зная, как ему быть с карамелькой: сразу в рот положить или спрятать в карман на минутку?
- А ты разверни карамельку - и в рот, пока сорванцы не отняли, - дядя Ваня советует. Валерик совет выполняет.
- Теперь порядок, - говорит дядя Ваня и лезет в карман за кисетом. - Теперь иди, сынок… Добегивай.
Валерик так и делает. Бегает, где ему хочется, и никто его домой не загоняет. Хоть целый день купайся в озере, хоть у Фрица на работе сколько хочешь будь. Бабушка Настя разрешает. Правда, он теперь чистит картошку, носит воду в бидончике от колонки, с утра стоит перед лавкой за хлебом, а перед сном в комнате протирает пол мокрой тряпкой и моет ноги холодной водой или купается в озере. И сколько хочешь бегать - уже не бегается.
- Молодчинушка, внучек ты мой, - не забывает похвалить его бабушка Настя. - Работящий такой да удалый. Видно, в папку пошел…
- И в мамку, - добавляет Валерик, потому что так хочется, чтобы мамка увидела, как он пол этот моет.
А бабушка хвалит Валерика, хвалит!.. И чтобы она не заметила, что у него от похвал все ликует внутри и смеется, под кровать забирается с тряпкой и себе самому улыбается, и пол вытирает с особым старанием.
- Вот мамка вернется домой и сыночка "свого" не узнает. И спросит: "Чей же это парнишка, работящий такой да удалый? Дак ти ни Валерик мой?"
- А вернется когда, бабуля?
- Я так думаю, что уже скоро…
- "Скоро" бывает долго…
- Долго для тех, кто без дела живет, внучек ты мой. А мы с тобой с делом всегда. Не сидим, сложа руки, слава Те, Господи, - крестится бабушка и молитовку шепчет короткую.
Уходя на базар, она оставляет Валерику супчик "картошешный" или картошку в "мундире", да горстку тюлек с "цибулей" и на травках настоянный, с патокой чай.
- А к обеду, Бог даст, сама буду.
Валерику с бабушкой жить хорошо. Одно только плохо, что одиноко без мамки и в комнате нечего есть. А у бабушки все по часам.
Правда, соседи барачные хоть и не часто, но замечают, когда в животе у него с невероятною силой собирается голод…
- Бабка Настя базарить ушла? - не отрываясь от доски стиральной, пытает его тетя Маня, развернув постирушку на скамейках курилки.
- Ушла, - кивает головой Валерик, наблюдая за полетом шмеля над цветочными клумбами и частными грядками.
- Побегай-ка в трусах пока, а мне штаны давай, - приказывает тетя Маня. - Постираю, и к обеду высохнут.
Валерик тут же подчиняется.
Полногрудая тетя Маня за постирушками да готовкой свой отпуск проводит. Рыпит доской стиральной и сквозь распахнутые окна с соседками перекликается, да песню строевую напевает, песню юности своей военной: "Дальневосточная, опора прочная, союз растет, растет непобедим…" Надюша! - обращается она к жене дяди Вани-корявочника. - Ты белье кипятишь когда, клей добавляешь конторский?
- А как же! - вытягивается из окна худощавая тетя Надя. - Всегда! Как закон! Иначе спецовку не отстирать! Да и так добавляю обычно…
- "…и все, что было нами завоевано, - продолжает свое тетя Маня, - мы никогда врагу не отдадим…" А что тебе бабка на обед оставила, а, Валерик?..
- Суп, - говорит он и замечает шмеля еще большего. Шмель сходу влетает в тыквенный цветок и стремительно ползет в глубину его оранжевую. - Ну, если ужалит!..
- "…стоим на страже всегда-всегда, а если скажет страна труда,
прицелом точным…" А суп какой? "…врага в упор! Дальневосточная! Даешь отпор! Краснознаменная! Смелее в бой! Смелее в бой!.."
- Суп? - переспрашивает Валерик, внимание которого поглощено ловкими проделками шмеля внутри звезды цветочной. Вот выползает из ворсистого недра с пыльцой на лапках и, гулом охваченный, тяжело отрывается и улетает. - Во дает!.. Бомбовоз настоящий!..
И только сейчас замечает, что тетя Маня доской не рыпит и даже песню свою не мурлычет, а наблюдает за ним с добродушной ухмылкой.
- А, суп! - вспохватывается Валерик и, подражая бабушке Насте, говорит: - "Картошешный".
- "Картошешный", - вздыхает тетя Маня. - Приходи-ка сегодня к нам. Как завод прогудит на обед, и приходи. Пообедаешь с моими чем Бог послал.
Валерик с благодарной готовностью кивает головой. Ему приятно обедать в семье тети Мани и дяди Вовы. В молчании сосредоточенном сидеть среди двоих парней широкоплечих, рослых братьев самой тети Мани, известных на заводе слесарей-монтажников. Сидеть и едой насыщаться, черпая борщ или суп из отдельной глиняной миски аккуратной ложкой алюминиевой.
Ложки эти алюминиевые, в заводской литейке, сформовала и отлила сама тетя Маня - для себя и всего барака.
Подпирая под локоть руку с ложкой, будто бы смотрит тетя Маня в окно увлеченно, ничего вокруг не замечая, но только мужчины заканчивают с первым, тут же картошку ставит на стол. Молодую картошку с укропом! И помидоры с огурцами и свежей капустой, помятой слегка, и вся эта вкусность живая сдобрена сметаной домашней.
- Ох, матушка моя! Вот объедение! - не скрывает восторга сам хозяин дома, худощавый и верткий, небольшой мужичок, удивлявший Валерика: "Тетя Маня такая большая… и братья. А муж ее, дядя Володя, будто не муж, а ребенок с цигаркой во рту…"
Дядя Володя рассказывал как-то в курилке: "Она ж меня выкрала у японцев. Я не чаял дожить до утра, а она: "Цить, сынок, не стогни. Спасемся, если потерпишь!" А я знай себе плачу: "Кинь меня, милая! Кинь! Сестренка, спасайся сама. Все равно я помру!.." А она так уверенно: "Я тебе вот помру! Только вздумай! И цить! На свадьбе моей плясать еще будешь!.." И как в воду глядела!.. Нам помогло, что бой рядом начался. Всю ноченьку бой тот гремел!.. И ракеты, и фонари на парашютах! И япошек погнали!..
- Ну, и плясал? - пытали мужики.
- О, брат, да еще как плясал! И пляшу до сих пор! И плясать, видно, мне до последних деньков! Да… Вот этаким, значит, макаром Маша моя возвратилась домой и с Победой, и с мужем Володькой, то есть со мной.
Приглашение на обед к тете Мане является разрешением: оставленный бабушкой супчик "картошешный" с лучком зеленым и укропом немедленно съесть и долгожданным насладиться насыщением. И ложку облизать, и пальцем котелок подчистить! И за такое безкультурие приятное никто ругать не будет.
Все, что в качестве обеда бабушка оставляла, Валерик съедал с большим понятием и чувством. Не торопясь, съедал, совсем не так, как голодные люди едят в кинофильмах.
Те, киношные голодные, по мнению Валерика, никогда, наверно, и не голодали! Иначе хлеб они не щипали бы и пальцами в рот не запихивали, а кусали бы аккуратно, не теряя ни крошки и, - не жевавши почти, - впитывали целиком! Даже запаху хлебному не дали б даром улетучиться!
Вот он, Валерик, хоть сейчас показал бы, как надо есть хлебушек тот с голодухи, да и другое съестное все!
Этим своим несогласием поделился Валерик с Сережкой-ремесленником.
- Дак артистов тех заставляют раз по двадцать, а может и больше, хлеб тот жевать! Им глотать уже некуда! У людей аппетита нет, а их все заставляют! - высказал Сережка причину недостоверной игры артистов. - Режиссера б того, кишкомота, в буханку мордой засунуть! Знал бы тогда, как артистов мучить!
- А ты откуда знаешь?
- В "Комсомолке" вычитал. Артистка одна, красивая очень, рассказывала… Лидия Смирнова, кажется. Раз по двадцать - это еще мало! А то на мороз голяком, не хотел?
- Прямо девчонок голыми? - морщился Валерик сострадательно.
- А ты думал!
- А нам этого в кино дак не показывают!
Каждую субботу и воскресенье, как только стемнеет, "крутят" военные на городском выгоне бесплатное кино, растянув между двух тополей полотнище белое. Приходи хоть весь город! Только б не было дождя.
Вместе с барачной ребятней смотрел Валерик и "Кощея Бессмертного", и "Она защищает Родину", и "Сына полка", и "Радугу", и "Секретаря райкома", и "Александра Невского", и "Чапаева" и даже "Лисички" трофейные. Помимо "Лисичек", все наши фильмы были про войну, про настоящих героев. И сколько б раз ни повторялись фильмы, самым благодарным зрителем оставалась ребятня!
В бараке уютно и тихо, когда все на работе. Только примусы фурчат в коридоре, да в комнате бабушки Насти за стенкой "тарелка" поет: то голосом Лемешева, то Бунчикова, то Козловского, а то хором Пятницкого разольется.
Куда-то торопятся ходики, цепочкой вздрагивая на ходу.
- Это ж я для них и музыку, и голос оставляю, чтоб не скучали да исправней ходили, - объясняет Валерику, для чего она радио оставляет включенным, когда из дому уходит. - Дак все равно прибрехивают малость: то раньше гудок заводской загудит, то позже… назначенного часа.
- А ты их в мастерскую отнеси, - советует Валерик.
- Да Боже сохрани! - пугается бабушка Настя, будто артистка киношная. - Там их подменят! Может, и хорошие дадут, да не мои! А это ж семейная память! Вот часы остались да икона Божьей Матери Смоленской Одигитрии. Все богатство мое…
Притаенно вздохнув, она вспоминает:
- По этим часам Никитич мой с сыночками вставал. По ним на работу шли. И на войну ушли по этим вот часам. Все разом ушли. Только и видела их…
Крестится бабушка Настя и на икону с поклоном взирает:
- Царствие Небесное заступникам нашим… Было еще колечко обручальное, дак на Победу отдала, чтоб самолетов наделали. Тогда мы все посдавали, что было у кого за душой. Кто на танки посдавал, а кто на пушки да самолеты для фронта…
Да еще на облигации подписывались. На три зарплаты аж! Дак зато раздавили бандита какого! Кто б это сделал за нас?.. А ты говоришь, часы отнеси… Как же я без них останусь хоть на день? Без памяти той святой? Они ж для меня как живые! Нет, внучек ты мой, без памяти жить нельзя!..
- А у нас ходиков нету! - в тишину говорит Валерик, располагаясь с котелком за маминой тумбочкой. - Мамка не любит чаканья часов. У нас будильник громкого боя!..
Суп "картошешный" съедается быстро, и теперь до гудка заводского ничто к бараку его не привязывает.
Можно и к Фрицу слетать, и в футбол поиграть мячом самодельным. Попрыгать солдатиком смелым с высокой ивы в пропасть озерную, на глазах у студенток пединститута, и на песке раскаленном всласть поваляться, пока не грянет гудок заводской.
Гудок возникает над миром не вдруг, не как выстрел, а постепенно, с набирающим силу шипением. Белым паром по крыше котельной он течет из короткой трубы с набалдашником. Сквозь шипение то металлический звон прорастает, все усиливаясь, пока не зайдется неистовым ревом и звоном железным. И, воздух собой сотрясая и дав себе волю, гуляет под небом гудок возрожденный! Гудок настоящий! Все как положено быть при заводе таком и трубе, достающей до самого неба!
Пугался Валерик по первости и к земле приседал, если рев заставал у котельной. На корточках так и сидел, ладонями уши закрыв, боясь шевельнуться, наблюдая за облачком пара, когда перестанет клубиться.
И вот затихает гудок. И воздух, тем ревом взвихренный, еще долго, как пьяный, шатается меж бараков, цехов и сирени. И долго еще из ушей не выходит рев тот железный.
Но гудок заводской для Валерки - не просто рев из короткой трубы с набалдашником, что из крыши котельной торчит. Рев гудка - это голос котлов-великанов, что в котельной огонь поедают. Тех самых котлов, что тащили со станции "Сталинцы" мощные, надсадно небо прожигая раскаленными струями выхлопов да ребордами гусениц вминая булыжник дороги!
И под тяжестью черных махин визжали полозья бревенчатые, и серый дым из-под них сочился, пропитанный духом смоловым. И дерево белесыми мазками себя на камнях оставляло, и канаты стальные гудели, как гитарные струны!
И даже ветер с листвой перестали шептаться, когда те котлы перед новой котельной остановились!
То представление невиданное было и яркий праздник на всю жизнь для ребятни барачной!
А бабушка Настя силу гудка к заводской трубе относит:
- Вот она, матушка наша! - на трубу с почтением смотрит. - Всю войну отстояла! И выстояла! Что тебе русская баба! А сколько ж осколков в ней позастряло! Одному только Богу известно. На человека б если, дак помер бы давно. А она дымит себе, да и гудит еще как!
- Бабуля, гудит не труба, а гудок, - поправляет Валерик, которому Сережка-ремесленник все объяснил, как только пустили котельную и вся ребятня барачная сверяла точность подачи гудка по ходикам своим настенным. - И паром он гудит, а не дымом.
- Ну, не знаю, - с легким недовольством отзывается бабушка. - Не знаю, как там гудок твой гудит, а только без трубы никакого б гудка не было. Как ни спрошу, бывало, соседа, когда завод заработает, а он: "Когда гудок загудит, бабка Настя". А когда ж он загудит? - пытаю. "А когда трубу починим". О, как!..
И многозначительно палец указательный в небо заостряет. И торчит над головой у нее этот палец, как громоотвод на трубе заводской.
От такого сравнения Валерик улыбается, а бабушка Настя улыбку его по-своему расценивает. Хмурится и категорически утверждает:
- Труба, выходит, всему голова, внучек ты мой! А ты говоришь…
Фриц и ходики бабушки Насти
- Гутен так, матка! - здоровается с бабушкой Фриц и ставит на лавку ведро с водой.
- Гутен, гутен, - улыбается бабушка. - А я и думаю: куда это внучек с ведром стреканул? А оно вон что, оказывается… Ну, дак это и есть твой немец?
- Да, бабулечка, это Фриц.
- Да все они фрицы… А звать его как?
- Так и звать его - Фриц!
Фриц глядит на бабушку Настю и кивает головой.
- Он не просто Фриц, - поясняет Валерик, - а Фриц Мюллер.
- Вон оно что. Ну, Мюллер, дак и Мюллер! Спасибо, что водичку принес. А то дитенок мой когда еще наносит бидончиком, помощничек мой.
И неожиданно замечает сходство в лицах Фрица и Валерика: "Ах ты, Боже ж Ты мой, Боже! Вот тебе и знакомый! Как две капли воды!.. Пресвятая Богородица! Разве бывает такое! - шепчет себе под нос бабушка, словно молитву читает. - Ай- яй- яй…"
Справившись с удивлением, наливает в кружки компот Валерику и Фрицу:
- Угости-ка вот товарища узваром. Да и сам хлебни.
И хлеба ломтик, аккуратно отрезанный, немцу подает:
- На-ка вот. С хлебцем оно сытней.
- Найн, найн, матка, - отстраняет Фриц бабушкину руку с хлебом. - Клеб найн. Нам кармешка гут.
- Вас хорошо кормят да, Фриц? - уточняет Валерик.
Фриц кивает головой, отхлебывая из кружки узвар:
- Кармешка луче.
- А нас никто не кормит. Мы сами едим…
- Ну, лучше, дак и лучше, - поджимает бабушка губы, и кусочек хлеба под салфетку убирает.