"Не уйдет чужеземец незваный, своего не увидит жилья…" - пел хор имени Пятницкого, и Валерику показалось, что Фриц под этими словами пригнулся даже.
- Йа, йа…Дойче золдат не увидит жилья, - печально смотрит он в сторону завода, откуда доносится песня. - Не увидит Дойчланд…
- Ты увидишь, - успокаивает Валерик и тащит в воду за собой. - Ты хороший, потому что…
- О! Гороши… Война нет - алес гут. Все гороши!
При слове "война" в Валеркиной памяти невольно встают горящие руины, дрожащая под бомбами земля и похороны скорые, чтоб успеть прибраться до налета нового. И беженцы из разных областей: старые люди да женщины, а с ними томятся дети, недоеданием прибитые, с застывшим ожиданием в глазах.
И нищие у каждой лавки, где хлеб по карточкам дают.
- Фриц, а в Германии нищие есть?
- В Германии все есть унд очень хуже есть…
- А почему хуже?
- Мюллер тут, Бергер тут, Шварц тут… Плен, плен, плен! Ах, майн Фатерланд… бабка, дедка, ребятенка…
- И вы придете домой, как Мишкин отец пришел. Он тоже был в плену. На немецком заводе каком-то работал. Худой-худой пришел. Одни кости без зубов. И дядя Женя Уваров был в плену. Там его ротвейлеры обгрызли. Их немцы баландой кормили. Всех пленных баландой кормили…
Сказал и на Фрица глянул:
- А баланду тебе дают?
- Найн, - крутит он головой и плечами пожимает, словно жалуется, что не дают ему русские отведать какой-то ему неизвестной баланды. - Дают рыбу, рыбу, рыбу!
- Ого! Везет же вам!
С удовольствием вспомнил Валерик несколько "вкусных" дней, когда заводская округа отоварила карточки рыбой соленой. И не какой-нибудь рыбой, а настоящей треской!
Все бараки тогда рыбу жарили! И тушили ее с помидорами! С луком! На примусах готовили и прямо во дворах на костерках, подставив пару кирпичей под сковородку. Во объедаловка была!
А бабушка Настя ела треску прямо соленую, не вымачивая. Ела и батюшку Сталина благодарила, что "народов своих не забывает".
Такого праздника Фрицу не понять.
К Валеркиной радости, Фриц по-русски поплыл саженками. И в воронку нырял, в ту самую, что из воды черным глазом уставилась в небо.
Немногие из заводской округи кидали себя в эту бездну холодную. Не струсил и Фриц! Он даже, к Валеркиной радости, в кулаке достал песку со дна воронки. Здорово как! Только жаль, что никто из ребят не видит геройства его.
Накупавшись, в блаженном ознобе, они улеглись на песке.
- Фриц, а вот на тебя пикировщики бомбы бросали прицельно или так… с высоты прямо сыпали?
Фриц понимающе кивает головой, садится и на тыльную сторону ладони набирает камешков. И ладонь в самолет превращается: отставленный палец большой и мизинец отставленный изображают крылья самолета.
И вот самолет-ладонь с камешками-бомбами летит:
- У, у, у… Иду, иду, иду, - гудит самолет и медленно летит, приближаясь к Валерику. Сдерживая смех, тот крепится в ожидании чего-то веселого впереди.
- Кляйне швайне. Ви хайст дас аух русиш? - спрашивает Фриц.
- Кляйне швайне? Как это называется по-русски? Поросенок.
Фриц кивает головой, и самолет продолжает лететь:
- Иду, иду, иду, поросенок несу!..
- Поросят несу, несу… Их же много! - поправляет Валерик.
- Поросят несу, несу, несу! - продолжает лететь самолет. - Дас ист зенитка! - кивает Фриц на указательный палец другой руки, направленный на самолет с земли, ставший стволом зенитки:
- Кому? Кому? Кому? - дергается палец Фрица, изображая откат ствола зенитного орудия при выстреле. - Кому? Кому? Кому?
В это время самолет делает крен, и с характерным воем сирены, камешки-бомбы на зенитку падают:
- Вам! Вам! Вам!
И довольные, оба валятся на песок.
Отсмеявшись, некоторое время молчат.
- А самолет сбили? - еле слышно спрашивает Валерик.
- Йа, йа… Капут. Алес капут. Самолет капут. Зенитка капут, - вытягиваясь на горячем песке, блаженно жмурится Фриц, не придавая значения словам своим.
- Фриц, а самолет был наш?
- Йа, йа… Наш, - машинально отвечает Фриц и закрывает глаза.
- Это твой "наш", а наш - это наш! - говорит Валерик с горечью.
- Йа, йа, - соглашается Фриц. - Наш - это наш…
- А зенитка была твоя?
- Твоя, твоя… - шепчет Фриц и засыпает.
Валерик какое-то время смотрит на раскинутого Фрица на песке, худого и мускулистого, и говорит еле слышно, только себе:
- А в самолете был папка мой… А ты из зенитки его…
Валерик вздыхает потерянно, собирает одежду свою и уходит.
Фриц открывает глаза и в небесную высь глядит немигающе-пристально. И чувствует он, как повязаны прошлым душа и мысли, и тяжко стянуты путы эти, до горючих шрамов на совести и теле.
Кобылка соловая
Толян сидел на мостках и, свесив ноги в воду, с настырным терпением глядел на неподвижный поплавок. Толстый конец удилища был защемлен между досками настила.
- Ну, как? - подошел на цыпочках Валерик.
- Не какавши… - пробурчал Толян, подавленный отсутствием клева. - А какие подходили карасищи! И рты уже открывали, чтобы червяка сожрать!..
- И что?
- Дак они ж не дураки! Как увидели, что червяк на нитке, плюнули и к мосту ушли! А у моста мужики вот такенных таскают! По лопате! А все потому, что леска у них невидимая или конский волос…
- Ну и давай у Монголки надергаем!
- Я уже дергал, - вяло признался Толян. - Дак он же черный. А черный волос заметен в воде. Надо белый искать. А белых коней нету в городе, дядя Ваня сказал.
- А мы к Бергеру сходим давай, в ветлечебницу. Он найдет, вот увидишь.
Отто Бергер сидел на ступеньках крыльца ветеринарной лечебницы, и на каждой коленке его верхом сидело по малышу. Бергер напевал детям немецкую песенку о розе, и коленки его, вместе с сидящими на них малышами, раскачивались мерно, в такт неторопливого мотива:
- Розляин, розляин, розляин рот. Розляин ауф ден хайден!
И пожилой этот немец, и дети вовсю улыбались друг другу.
Увидев подходивших ребят, Бергер, придерживая детей, объявил:
- Дойче автобан цу энде! Конец! Нима Дойче дорога! Пошел русиш дорога! Колдобина! Колдобина! Колдо-выдол-бина! Ямка, ямка, бух! Канава…
Коленки Бергера стали так подбрасывать пассажиров на предполагаемых ухабах, насколько для действий таких у него хватало сил. Дети смеялись до визгу. Смеялись и те, кто еще не ехал по русской дороге, а только дожидался своей очереди.
- Ох, русиш дорога! О, майн Готт! Дядя Тото "хотеет" подышать, - извинительно улыбаясь детям, Бергер ссаживает их с колен.
- Гутен так, Отто, - здоровается Валерик. - Как дела?
- Здоров, здоров, братишка, - вздыхает Бергер, вставая. - А дела наши швах, - махнул он рукой в сторону свободной коновязи. - Пусто. Работы нету…
Пожимая руку Толяну, Бергер сказал детям, что это Валеркин товарищ или просто - кореш.
Приход ребят детей опечалил.
- Дядя Тото, вы их тоже будете катать? - девочка с красным бантом спросила. Потупясь, она с интересом следила за тем, как большие пальцы ног ее босых, будто бы без ее согласия, пытаются вковыряться в утолоченную землю и этим самовольством вызывают у хозяйки своей удивление.
- О, детка, детка. Дядя Тото имеет дохлы ноги: русиш дорога ехать больно. Дядя Тото просит отпуск иметь.
- А тогда давай дойче автобан! - не унимались дети, с недовольством поглядывая на пришедших ребят.
- Ладно, козявки! - оборвал детей Толян. - Мы по делу!
- Отто, нам нужен конский волос, - начал Валерик. - Под крючок для карасей.
- Белый, - уточнил Толян. - Или белого коня где найти?
- Белого коня… Карасей, - Бергер раздумчиво глянул на небо, перевел взгляд на притихших детей. И, будто они ему подсказку дали, улыбнулся:
- Белого коня нету совсем. Серый конь есть! Серый конь в яблоках! Белый конь молодой не бывает. Белый конь, когда бабушка. Белый, когда дедушка… Волос бывает такой…
Он сморщил нос и, потирая подушечки пальцев, большого и указательного, дал понять ребятам, что волос от лошади старой, хоть он и белый, но качества уже низкого…
Заботой своей устремленные, ребята дольше не могли оставаться у Бергера: надо было искать подходящую лошадь, а точнее, подходящий хвост.
Прощаясь с ребятами, обронил неуверенно Бергер, что где-то в городе видел кобылку соловую. Но чья она и где искать, не знает.
- Алес гуте! - пожелал им Бергер всего хорошего.
- Алес гуте! - невпопад закричали дети, довольные, что теперь никто им не будет мешать кататься с дядей Тото по автобану.
От Бергера друзья пошли на Сенной базар, куда, на лошадях в основном, свозилось на продажу сено, солома разных злаков и прочий корм для животных, а также дрова и торф.
Но базар был пуст: ни души, ни хвоста!
Да и какая торговля в разгар сенокоса, когда лошаденка любая в хозяйстве на счету!
Вконец удрученные, убитые жарой, друзья направились к городской водокачке, что дыбилась башней у Дома пионеров. За спиной водокачки был тенистый сквер из старых деревьев.
Хозяином водокачки и бригадиром водопроводчиков является высокий чернявый мужик с характером строгим, по фамилии Рубан. Толянов отец дядя Коля и дядя Рубан друзья с войны. Идя с базара, дядя Коля навещает фронтового друга. За куревом они "ворошат былое", как выражается дядя Рубан. Иногда курят в молчании, взирая на черный обелиск партизанам, замученным в гестапо.
В сквере стоит гаубица Степана Смолякова. Он купил ее за свои деньги и прошел с ней боевой путь от Ельца до Берлина.
Но сильнейшим центром притяжения внимания и пробуждения гордости за поколение победителей является танк Т-34, что в сквере стоит рядом с пушкой и грудью ориентирован на восток, откуда пришли полки Красной Армии, освободив город от немецкой оккупации.
В кирпичном основании водонапорной башни размещались мастерская слесарная водопроводчиков. Там стоял верстак с тисками и приспособлениями для гибки и резки водопроводных труб, ручной сверлильный станок и водяной насос с электроприводом для подачи воды из скважины в водонапорный бак. Бак представлял собой куб, клепанный из листовой стали, утепленный стекловатой и обшитый тесом. Кирпичное основание было выбелено светлою охрой, а водонапорный бак выкрашен был в темно-зеленый цвет. Крыша этой башни увенчана была двухметровым шпилем с флюгером. Широкая часть флюгера имела надпись на просвет "1900". В любое время водокачка готова была напоить жаждущего: кран, на доступной высоте от земли, никогда не запирался на замок. А для наполнения бочек водовозов и пожарных машин находилась на двухметровой высоте поворотная металлическая труба-хобот. И водопроводный кран этой трубы-хобота имел литой чугунный маховик с четырьмя спицами.
Ребята намеренно пошли мимо коновязи горкома партии.
Уткнувшись в подвешенные торбы, лошади монотонно жевали. Обычные лошади. И хвосты у них были обычные, масти не- подходящей.
Лошадей озирая, друзей машинально замедлили шаг. И тут их лица осветились радостью охотников, напавших на добычу долгожданную: среди лошадей обычных, будто взялась из сказки, стояла лошадка ухоженная, соловая красавица с роскошным хвостом соломенным!
Красоту свою чувствуя, она голову гордо держала и только гривой потряхивала, да хвостом, как снопом тугим по ногам стегала, мошкару отгоняя.
Кобылка была впряжена в легкую бричку с откинутым верхом. И бричка сама, и дуга, и оглобли, и два колеса, и сбруя упряжная - были черного цвета с заклепками и позументами под золото жаркое, скрытое лаком.
- Вот это да-а! - конопатинки Толика по лицу разбежались от улыбки счастливой.
- Ух, ты! - на шепот сошел Валерик, словно спугнуть боялся видение это.
Глаз Толяна упал на хвост ее светлый, да и присох неотрывно:
- На шухаре будь! - приказал он Валерику. А сам, оббежав коновязь, огляделся и подошел к кобылке по-хозяйски. Шелковистую россыпь хвоста принял в руку, будто струны прозрачные:
- Вот это волос, Валерка! Вот это да! Под крючок самый цимус! Пару волосиков намотаю на палец… Пару, чтоб кобылка не дергалась…
Намотал и резко дернул вниз! Но слабо дернул: волос крепко сидел в репке хвоста.
"Значит, волос надежный, раз крепко сидит! Не то, что у клячи корявочной!"
Рвал теперь резко и сильно по одному волоску, собирая их в левую руку. Сам себе улыбался Толян, и сердце его ликовало.
На Толяна кобылка косилась, морганием глаза отмечая потерю каждого волоса, да ушами прядала, выжидая с терпением, когда ж эта пытка закончится!
Увлекся Толян и упустил осторожность. Озираться даже не стал, надеясь на безнаказанность. А Валерик тут и закричал голосом придавленным:
- Шухар, Толян! Смывайся! Сзади мужик какой-то!
- Да щас, погоди!..
Еще волосок напоследок собрался рвануть, как кто-то безжалостно-больно, будто клещами, за ухо схватил Толяна. Без слова и брани схватил! И Толяну почудилось, что этот кто-то его от земли оторвал и все продолжал поднимать с нарастающей болью и гулом в ушах! И так крутанул его бедное ухо, что Толян обомлел, услышав за болью пронзительной оглушительный хруст в голове.
Сквозь слезы успел разглядеть галифе темно-синее с красным кантом и сапоги, до блеска стального начищенные.
"Лягавый! - холодом ахнуло сердце Толяна. - Батю теперь затаскают!"
И Толян заскулил: так ему еще не было больно и страшно:
- Дяденька, дяденька! - чтобы как можно скорее разжалобить да прощение вымолить. - Я не знал, что она - это ваша! Ей-Богу, не знал! Я, дяденька миленький, больше не буду! Ей-Богу, не буду!
- Усек! - табачною вонью курильщика злостного дохнул на Толяна мужик. И выпустил ухо из пальцев-клещей. И коленом Толяну поддал под зад, чтобы понял: пора уже "когти рвать", пока "дяденька" не передумал.
Друзья только в сквере, за деревом прячась, в себя пришли, отдуваясь тяжко от бега стремительно-быстрого.
- Ух, ты, как ухо твое! - покрутил головой Валерик, изображая жаркое сочувствие. - А мужик этот кто?
- Сам начальник НКВД Яшка Петренко, - поморщился Толян, ладонью прижимая к голове болью набухшее ухо. Стиснутый кулак другой руки сжимал соломенно-светлую прядь хвоста кобылки соловой. Это обоих и радовало, и пугало.
- Сам начальник НКВД, - повторил Валерик, вслушиваясь в звучание слова "НКВД". - Да-а! Он же мог тебя арестовать! И посадить!
- Мог, - обреченно кивнул Толян.
- А почему ж не посадил?
- Почему, почему… Потому, что под рукой "черного ворона" не было.
- Ух, ты! - обмер Валерик и на Толяна глянул, как на героя. - Вот это да-а!
А тот человек в галифе, отвернул от коновязи лошадь, в бричку сел и, хлопнув вожжами по крупу кобылки, дал ей волю, чтобы рысью пошла.
И стуком копыт отмеряя время, отставив хвост и гриву пустив по ветру, красивой песней летела кобылка, отдав себя людям на любование.
Кости из песчаного карьера
Было утро выходного дня.
Не спеша, дядя Ваня впрягает Монголку в повозку. Сережка-ремесленник в кустах на тропинке поджидает Валечку-гимнастку. Детвора, макая соломинки в мыльную воду, что в банке консервной, пускает пузыри.
В это время по улице строем школьники проходят, дружно поют и шагают в ногу. С ними девушка шагает с боку, задорно поет и руками машет с песней в лад:
Взвейтесь кострами, синие ночи!
Мы пионеры, дети рабочих.
Близится эра светлых годов.
Клич пионера: "Всегда будь готов!"
Клич пионера: "Всегда буди готов!"
Радостным маршем, с песней веселой
Мы выступаем за комсомолом.
Близится эра светлых годов.
Клич пионера: "Всегда будь готов!"
Клич пионера: "Всегда будь готов!"
- Ты смотри как идут! - вспыхнул восторгом дядя Ваня-корявочник. - Вот что значит маршевая музыка! И как эта музыка бодрит и дух поднимает! Да еще детские голоса! Радость сплошная! Едрит-т твою налево! Вот это жисть! Эх!
И весомо тряхнул кулаком дядя Ваня.
- Дак это из нашей школы! - выходит из кустов Сережка-ремесленник. - Юннаты они. Юные натуралисты. И с ними учительница… Только пришла из института нашего и уже дружит с десятиклассниками…
- А куда пошли? - спрашивают дети.
- На озеро. Там на лугу всяких бабочек много и таракашек-букашек… А какие там лягушки громадные! С мою фуражку! И все зеленые…
- Сереж, а правда, что французы лягушек едят? Мамка говорила!
- Правда.
- Бедные французики. Они, наверно, морщатся страшно…
- А каких они едят? Зеленых или жаб, как у нас под полом?
- Сереж, а лягушек есть… они и детей заставляют?
- А идите вы! С вами только свяжись, - по тропинке Сережка уходит в кусты.
К восторгу малышни барачной, в этот же день на столе курилки появилась пол-литровая бутылка с озерной водой и тремя серебристыми уклейками - подарок барачной детворе от юннатов. Дети сгрудились вокруг бутылки, соприкасаясь головами, и руками трогали стекло, пугая рыбок, и, увлеченные зрелищем, радостно смеялись.
К столу подошел Толян и небрежно заметил:
- Это не рыба.
На это дети возмутились:
- Сам ты не рыба!
- Ты что, не видишь?
- Это рыба, только маленькая!
- Они вырастут и больше бутылки будут!
- Гляньте на него! Он еще к нашему бараку пришел!
- Не рыба! А что ж это?
Толян на это сквозь щель в передних зубах мастерски сплюнул:
- Сикилявки!.. Настоящая рыба ловится у моста! Мужики карасей вот такенных таскают!
- По лопате! - подсказал Валерик. - Потому, что у них настоящая леска и крючки, как у дяди Вани в сундуке за кости…
И когда под вечер дядя Ваня-корявочник только въехал во двор барачный, как его ребятня обступила с находками:
- Дядечка Ванечка, а за медяшку такую большую вот эту ты мне крючочек дашь третий номер?
- Дядя Ваня, а мне за это… сказали от бомбы! Ты за это мне что?
При слове "бомбы" дядя Ваня тут же прекращает копаться на телеге и видит под ногами у детей стабилизатор погнутый от бомбового оперения.
Дядя Ваня молчит, раскладывая на повозке собранный за день утиль, но дети не отстают.
- Дядя Ваня, за этот рельсик ты нам дашь крючок и леску?
- На этом рельсике дедушка ваш косу отбивает. Так что несите рельсик домой, пока дед не задал вам тарновки!
- Дядя Ваня, а за этот утюг тяжеленный такой мне бы…
- Леску, крючки, сковородки на кости меняем и на тряпки-корявки, - дает дядя Ваня казенный ответ.
- На кости и тряпки-корявки, - передразнивает Валерик, но тихо, чтоб дядя Ваня услышать не мог. - Лучше б сказал где их взять, если мяса никто по баракам не ест, а тряпки мы сами носим "до последней возможности", как говорит тетя Маня, что в литейке работает…
- А дядя Ваня только за тряпки крючки выдает и за кости! - друг другу жаловались дети. Так им хотелось больших карасей "по лопате" наловить у моста…
- Будем кости искать, раз дело такое, - по-хозяйски решил Толян.