А кости сами нашлись. На ремонт булыжной мостовой стали завозить самосвалами песок из ближнего карьера. Прямо от эскаватора. И в этом песке оказались кости, которые дорожные рабочие откидывали на обочину. Дети их подобрали, а познав, откуда кости взялись, на песчаный карьер набежали и все подобрали, что на виду лежало. И с богатой добычей к дяде Ване явились, заранее улыбаясь от радости той, что обязательно явится к ним в виде крючков и лески.
Принесенные кости оглядел дядя Ваня с особым вниманием. Какие из них в руках повертел и с раздумием тихим, чадя самокруткой, спросил:
- В песчаном карьере набрали?
- В песчаном!
- Там еще много в песке, только надо копать, - Валерик сказал и дети поддакнули.
Затоптав самокрутки окурок, расстелил дядя Ваня на земле мешковину и стал на ней кости выкладывать, согласно порядку, ему лишь известному. Все с вниманием пристальным за руками его следили. И "костяшки свои" узнавали, и вслух заявляли, на сколько крючков рыболовных потянет находка его.
- Эти костяшки мои очень тоненькие, - прошептал извинительным тоном Валерик, когда дядя Ваня стал выкладывать на мешковине находку его. - Они легкие очень и пожелтели зачем-то… Мне бы хоть крючочек один…
Дядя Ваня на это только носом сопел, дело свое продолжая. Кости на мешковине рисунком своим детям что-то напоминали, но понять до конца мешала незавершенность этого творения. Но дети уже настороженно замерли. И тут на глазах у детей дяди Ванины руки сложили скелет человека. Дети замерли разом и дышать перестали.
А когда дядя Ваня нашел на телеге гнутый чайник с отбитым носком и поставил его на место головы скелета, дети прочь сыпанули, страхом подстегнутые!
А дядя Ваня снял картуз, постоял над костями, пошептал одному ему ведомое, да, видать, нашептанного мало оказалось, еще и круто руганулся.
Гнутый чайник швырнул на телегу, мешковину вместе с костями свернул и поехал со двора на улицу в молчании скорбном без песни той, зазывалочки. Только нещадно смолил самокрутку да кашлял и что-то злое нашептывал.
Убегая, Валерик столкнулся с Ирочкой, по прозвищу Сексотка, что жила по соседству в новом доме у озера. Она уже в школе училась, но сверстники с ней не дружили, отчего Ирочка дружбу искала среди детворы помоложе, не упуская момента сверстникам мстить беспощадно.
Над малышами она издевалась с недетским злорадством и выдумкой. Полноватая и краснощекая, с тяжелой, трамбующей землю походкой, полногубая, с недетским угрюмым взглядом исподлобья, Ирочка была одинока в школьном детстве своем. При ней даже взрослые умолкали и чаще всего расходились: опасались, что девочка эта способна мамашке своей донести даже то, что людям самим не известно.
- Ага, Вареник, попался! Теперь все будут знать, как ты шкелетные кости менял на крючки!
- Я не менял! - растерялся Валерик. - Я не успел…
- Менял, менял! Я видела! Вот теперь будет тебе!
- Что будет?
- А вот как придут шкелеты ночью! Мертвые шкелеты из могилы! Да как заревут: "Отдавай наши кости, Вареник!" Вот тогда ты узнаешь, как кости менять на крючки!
- Я просто отдал дяде Ване, - шепчет Валерик, придавленный наглостью Сексотки.
- А шкелеты не будут брехню твою слушать! Они из тебя будут кости вытягивать! Вот так вот будут кости вытягивать, - хотела она показать, как выцарапывать будут скелеты из Валерика кости свои, но он увернулся от пальцев ее. И тогда, чтобы мальчика напугать окончательно, она применила свой старый прием.
- А я вот скажу кому надо, и в нашу школу тебя не примут! Ага!
- Что ты скажешь? - похолодел Валерик.
Ирочка голосом "страшным" ему прошипела:
- А то, что ты вор! Воришка! Что ты все у людей воруешь!
- Это ж неправда…
- Ну и что, что неправда, - усмехнулась Ирочка злорадно. - А мне поверят. Потому, что мама моя в НКВД работает. Не то, что твоя в "гороне" каком-то.
- И не в "гороне", а в Гороно. В городском отделе народного образования моя мамка работает, понятно!
- Ну и что! Все равно главней НКВД, а не Гороно! Вот так вот! Съел, Вареник сопливый!
- Я не сопливый!
- Ну и что! Все равно тебя не примут в нашу школу. Узнаешь потом, как кости шкелетов менять на крючки!
И ушла, злорадно ухмыляясь.
А Валерик весь вечер был тих и задумчив.
Бабушка Настя расспросами не докучала, даже когда отказался от предложения "похлебать сырокваши", а, забыв помыть ноги, тихо улегся на сундуке.
Ночью Валерик метался во сне. Снились тяжелые сны. Он плакал, стонал, от кого-то во сне отбивался и свалился на пол вместе с постелью и закричал:
- Они уже глядят в окно! Вот же они! Вот!
- Кто, детка моя!? Кто?
- Скелеты! Скелеты! Скажи им! Я кости отдал дяде Ване!
И выскочил в коридор, и закричал во весь голос испуганный:
- Дядя Ваня! Отдай кости скелетам! Скелеты пришли за костями!
- Что такое? Какие скелеты?
- Дядя Ваня! Скелеты солдатские! Кости! Отдайте им кости!
Валерик сходу обхватил кого-то из взрослых, прижался, ища спасения.
- Сыночек ты мой, - выбежал в коридор Дядя Ваня. - Кости! Я их похоронил! Я их в братской могиле зарыл, прикопал там, и все…
Валерик успокаивался трудно. Кто-то из соседей дал ему кружку узвара. Пригорюнившись, бабушка Настя стояла среди других как виноватая. Дядя Ваня мальчика отвел в комнату бабушки Насти и спать уложил. И Валерик внезапно уснул.
- Во как извелся дитенок, - бабушка Настя вздохнула.
- Вспомнил, наверно, что-то, - дядя Ваня кисет достал, направляясь на выход. - Что-нибудь из военного времени вспомнил, что видеть пришлось… Да еще эти кости с карьера песчаного… В гражданскую… банды по нашему краю гуляли. Разные маруси да зеленые… Человеческие жизни ничего не стоили. Бывало, что и до карьера песчаного людей не доводили…
Мамка "почужела"
Вечерело.
Припав животами к настилу дощатому и удочки отложив, друзья наблюдали за жизнью в воде.
- Толя, Толь, а война там у них бывает?
- Нет, такой, как у нас, не бывает.
- Да? - И, не задумываясь, спросил: - А почему?
- Потому, что они без войны пожирают друг друга. Сожрут втихаря, и порядок! И опять тишина…
Металлический цокот копыт по булыжникам привлек внимание друзей. Они подняли головы: вдоль улицы рысью летела кобылка та самая!
- Во газует!
- Кобылка, Толян! И мужик тот! Лягавый.
- А рядом кто, видишь, сидит?
- Баба какая-то!
- "Баба!" Глазки разуй!
И осекся Валерик. Только и вымолвить мог свое удивленное "Ух ты!"
- Вот это да! - злорадно Толян усмехнулся и на Валерика искоса глянул. - Маманька твоя теперь с Яшкой Петренко дружит.
Валерик не знал, что ответить.
А лошадка замедлила рысь, и перед тропинкой, что сквозь кусты уходила к баракам, бричка замерла.
Валерик молчал онемело: это мамка его из брички шагнула, а главный НКВДешник за ручку попридержал. И оба они улыбались, прощаясь.
- Теперь она всех арестовывать будет, - с тяжелым вздохом изрек Толян, когда, развернувшись, бричка умчалась обратно. - По ночам будет ездить теперь в "черном вороне" мамка твоя…
- А вот и нет! - Толяновым глазам, прищуренным с жестоким осуждением, Валерик бросил несогласие свое. - Моя мамка хорошая!
И побежал к бараку, не слушая, что там кричит ему Толик вдогонку.
Но домой не пошел, а сел у мусорного ящика на лавочку, переживая огорчения от слов обидных, что Толик сказанул про мамку. И только вот сейчас Валерик понял, почему соседи к нему охладели. А все потому, что мамка для них страшной стала! Страшной и чужой оттого, что с НКВДешником стала дружить.
"Дядя Ваня как будто не видит меня и "Как жисть молодая?" не спрашивает, и карамелькой не угощает.
И молодая тетка из аптеки, что про дядю усатого спрашивала и мятным угощала леденцом, сказала холодно, когда Валерик с нею поздоровался: "Ты обознался, мальчик, я тебя не знаю!"
И тетя Маня на обед не приглашает! И Сережка не дает на велике проехать! Все теперь в бараках нас не любят!.."
Когда загорелся фонарь над курилкой, и Валерик домой направился, на него малышня налетела с вопросом:
- Ты за Луну или за Солнце?
- За Солнце, - буркнул Валерик.
- А-а! - с дружной радостью закричали дети. - Он за Солнце! За пузатого японца! А мы все за Луну! За Советскую страну! Понял!
- А Солнышко завтра возьмет и не встанет. И останется ночь навсегда.
- А почему это не встанет? - спросил Витяшка, и притихла малышня.
- Потому и не встанет, что обидится на вас, дураков!
В комнате свет горел в абажуре зеленом, разливая уют и покой.
Охваченный ревностью к НКВДешнику, Валерик хотел поздороваться с мамкою сдержанно, а увидел и тут же растаял:
- Мамка, - тихо сказал он с порога. - А я тебя видел. Тебя Яшка подвез…
- Не Яшка, а Яков Ефимович, - уверенным тоном мама поправила. - Я у него теперь буду работать. Все это время я на учебе была…
За голову руки закинув, поверх одеяла лежала она на кровати, чего раньше такого не делала и Валерику не разрешала.
На тумбочке, рядом с кроватью, на блюдечке треснутом, папироса лежала надкуренная и погашенная. Рядом спички и зеленая с золотом пачка "Герцеговины флор".
"Мамка моя почужела! Стала курить, как тетя Гера. И водочным чем-то воняет! Это все потому, что связалась с легавыми НКВДешниками!"
- Там, на тумбочке, ужин: консервы и блинчики с овощами. Все поешь. Наголодался, наверно, тут с бабкой своей.
"Ух, ты! Треска копченая в масле! Вот это да! И блинчики! Раз, два, три штуки!"
Поужинал Валерик обстоятельно, не торопясь. Съел все, что мамка ему припасла, а, наевшись, спросил:
- Мам, а где ж ты все это взяла?
- В нашей столовой.
- А в нашей - это в какой?
- Там, куда завтра пойду на работу. Посуду клеенкой накрой и ложись, чтоб не греметь. Завтра помоешь…. И, пожалуйста, выключи свет: мне надо раздеться.
- А что тут мыть! Две тарелочки маленькие. Они чистые: я их уже облизал.
- Ты тут с бабкой совсем одичал. Спать ложись. Завтра поговорим.
Но тут же спросила:
- Ты за хлебом ходил или бабушка?
- Я и бабушка. Очередь с вечера занимали… Мам, а соседи со мной раздружились и перестали здороваться, - тихо сказал в темноту, как пожаловался.
- Мы скоро отсюда уедем, сынок. Нам к Октябрьским квартиру дадут в новом доме на площади.
- И бабушку с нами возьмем! - оживился Валерик.
- Нет, не возьмем, - твердо сказала мама. - Она нам чужой человек.
"Чужой человек! - горьким эхом в Валеркином сердце откликнулось. - Наша бабушка Настя - чужой человек! Пошутила, наверно, мамка!"
- Как же мы будем без бабушки? Мамка, ты что?..
- Будет так, как сказала!
И все огорчение этого вечера, что в нем собиралось, накопилось и вот наконец-то наружу рванулось:
- Ну и едь в свою новую квартиру, а я буду с бабушкой жить!
"Сейчас будет учить уму-разуму!" - только подумал Валерик, как мама усталым голосом тихо сказала:
- Спи, сынок, завтра поговорим.
На душе у него успокоилось, и вспомнилось очень важное:
- Мам, а в очереди бабы сказали…
- Не бабы, а женщины!
- Ну, женщины…
- И без "ну"! Да что с тобой сделалось! Каким ты в школу пойдешь невоспитанным! Чувствую, что за тебя мне придется краснеть постоянно.
- А ты не красней. Ты сама невоспитанной стала: начни тебе что-то рассказывать, как тут же перебиваешь… бестактно.
- Вон ты как закрутил! - усмехнулась она. - Однако, брат, ты растешь…Ну, и что там в очереди было?
- Мадам Казимириха в очереди тебя кралечкой назвала. И сказала, что если ты замуж не выйдешь, то скоро завянешь. Мам, это правда?
- Правда, сынок, - еле слышно вздохнула она.
"Значит, папка домой не вернется!" А вслух прошептал:
- Я не хочу, чтоб завянывала.
- Завянывала, - повторила она раздумчиво.
- Я тогда к бабушке жить перейду, - сказал он серьезно.
- А как же я?
- А ты будешь с этим… с замужником жить.
- С замужником! - улыбнулась она в темноту. - Надо, чтоб и тебя тот замужник любил.
- За Фрица тогда выходи!
- За Фрица нельзя, сынок.
- Почему? Потому, что ты стала НКВДешницей? И по ночам тебя дома не будет.
- Чего это ради? - холодно сына спросила.
- А того, что ты… в "черном вороне" будешь ездить и всех арестовывать.
- Кто тебе это сказал? - встрепенулась она, и кровать отозвалась испугом.
- Я скажу, а ты его заарестуешь, - в темноту прошептал Валерик.
Она повернулась в подушку лицом и затихла, тишину нагнетая звенящую.
Бергера нету
Валерик, печалью придавленный, в одиночестве тихом в курилке сидел, когда проходил мимо дядя Ваня-корявочник.
- Дядя Ваня, а Бергер умер.
- Бергер? - остановился корявочник. - Это который?
- Что вашей Монголке подковы подбил.
- Это немец тот? - прошептал дядя Ваня, присаживаясь рядом. - Что потом в ветлечебнице был? Дак я ж его знал! Его еще Оттою звали… Дак помер, говоришь? Ах, ты, батенька мой! Едрит твою налево! И как же это с ним такое, а? Какой ветеринар был правильный!..
- Он ответ получил из Фатерланд.
- Откуда получил?
- Да из Германии, что у него семья погибла под бомбежкой, а старший сын под Берлином убит.
- Под Берлином, - машинально повторил дядя Ваня, оставаясь в думах своих о коротких встречах с умершим немцем. Потирая колено, занывшее раной разбуженной, дядя Ваня закуривать стал. - То-то сегодня я гутентакаюсь с Фрицем твоим, а он куда-то на небо глядит и молчит.
- Утром ветер был из Германии, и Фриц на облака глядел. Он привет принимал от родной Фатерланд, - сказал Валерик. - Отто Бергер придумал это, будто те облачка были письмами от немецких детей и фрау… А Фриц говорит, что дойче солдаты теперь свою радость имеют, когда дует вест.
- Вон оно как! - крутнул головой дядя Ваня. - С понятием немец тот был. Да… Бывало к ветлечебнице подъедешь…
- А под Берлином убит, значит, он по нашим стрелял? - Глядя на бородатый профиль, Валерик попробовал вопросом вывести дядю Ваню из раздумий. Но тот, углубленный в себя, только мундштук папиросы покусывал да смотрел куда-то в жухлую траву, где под ранней луной мятый бок консервной банки отсвечивал.
- Он стал курить очень много и тем утром не проснулся, - добавил Валерик. - А Фриц сказал, что Бергера похоронили на кладбище, где все пленные немцы схоронены. Мы туда в воскресенье пойдем. И Себастьяна возьмем.
- А это кто? - очнулся дядя Ваня.
- Который из колодца вытащил ведро бабки Ландаренчихи. А Володька-шофер сказал, что даст на поминки Отто огурцов и картошки "в мундирах". А Кузьмич возьмет с собой сала и для разбега водочки пару бутылок. И еще он сказал, что водки, сколько ни бери, - всегда мало! И заранее угадать - дело самое дохлое: ее не хватает всегда! Дядя Ваня, а водки всегда почему не хватает?
- Водки всегда не хватает? Дак ее ж не хватает всегда! - развел он руками. - Это ж гадость такая, сколько ни пей! Вот потому ж ее и не хватает…
Помолчали.
Потянуло дымком от бараков: люди ставили самовары на шишках сосновых, опустив в самовар, под крышку, букетик богуна.
Дядя Ваня достал пачку "Севера". И, прежде чем прикурить папиросу, взял ее за табачную часть и в гильзу подул, в пальцах легонько помял-покрутил, табачок разминая.
- Что, на папиросы перешел? - как-то бабушка Настя заметила.
- Да, чтоб с газетой не возиться.
- А с папиросы тебя кашель еще хлеще добивает. Бросал бы курить!
Дядя Ваня лишь рукой махнул, прикуривая папиросу.
И вспомнил Валерик шофера с белой "Победы", что Бергера угощал когда-то вот такими же самыми папиросами "Север".
От нечего делать, тот шофер с "Победы" подошел к Валерику и со словами "А это что у тебя?" - ткнул пальцем в пуговицу на груди.
Валерик прижал подбородок, чтобы разглядеть, что там может быть, как шофер цепко схватил его за нос.
Валерик знал этот прием. Все барачные так хохмили с пионерами из городского лагеря. Знал, но рассмеялся!
Довольный шуткой своей, заулыбался шофер и прогулочным шагом пошел вдоль траншей, в которых работали немцы, кирпичи выбивая из фундаментной кладки какого-то здания.
На "Победе" приехавший Белый начальник приказал подбежавшему Вальтеру пленных собрать.
Немцы поспешнее, чем всегда, стали выходить из руин, и только Бергер не выбрался из траншеи, продолжая работать.
Шофер присел на корточки у края этой траншеи и с терпеливым интересом стал наблюдать, как этот пожилой, с потной лысиной немец короткими и точными ударами лома умудряется выбивать из старинной фундаментной кладки целые кирпичи. И, если какой-то внезапно ломался, Бергер сокрушенно качал головой и цокал языком, будто этот разбитый кирпич был частью его самого и своим разрушением боль причинял нестерпимую.
Почувствовав взгляд на себе, Бергер поднял глаза на шофера и, на лом опираясь, попытался выпрямить спину.
С минуту они созерцали друг друга в молчании. Не найдя враждебности во взгляде русского, Бергер покивал головой, подводя свой итог взаимному разглядыванию, и вздохнул.
Шофер протянул пачку "Севера" с торчащей из нее папиросой.
Бергер мотнул головой отрицательно.
- Сколько лет тебе, немец?
- Пиисят, - усталым шепотом ответил он и показал пятерню растопыренных пальцев, которые от лома и кайла уже не разгибались и сухими, костлявыми крючьями цепенело торчали из ладони.
Русский кивнул понимающе:
- Сам ты родом откуда?
- Гамбург.
- А где воевал?
Бергер глаза опустил на колодки свои, на штанины обтрепанные и тихо сказал:
- Сталинград…
- Сталинград! - оживился шофер, будто друга-окопника встретил. - Меня ранило там! Первый раз.
- И меня там… капут приходил, - Бергер кивнул головой и поднял глаза на шофера.
- Мы, выходит, друг в друга стреляли, - с короткой усмешкой крутнул головою шофер. - Хорошо, что стреляли хреново, а то б…
- Да, хорошо, что хреново, - согласился Бергер и притаенно вздохнул. - Ванюша, давай будем курить.
- Потянуло курнуть? Так в окопе бывало…. От всякого страха - первейшее средство, - протянул папиросу шофер и зажженную спичку поднес. И первая затяжка отразилась на лице Бергера болезненной гримасой отвращения, но папиросу не бросил.
- Эх, солдат, не идет тебе курево, - шофер посочувствовал. - А делать что ты умеешь, кроме этого вот, где стоишь?
- Я есть ветеринар.
- Ветеринар! И тюкаешь ломом тут! А зовут тебя как?
- Бергер. Отто Бергер, ветеринар.
- Ладно, Отто. Держи вот, - протянул шофер пачку папирос. - Покуришь потом. У меня больше дать тебе нечего. Угостить тебя нечем…
- А… давать мне не надо, - печально поморщился Бергер и жестом руки протянутую пачку отстранил. И недокуренную папиросу выронил. И руку к сердцу приложил.
- А, болит, - догадался шофер.
У Бергера губы стянулись невольно, и он виновато кивнул головой.