Васька молча, стесняясь баб, подскреб к себе пальцем отцовскую шапку, вздохнул, отходя от стола.
- У них и вправду сдавать нечего. Варвара чуть выхватила детей из огня, - сказал кто-то из баб, а стоявшая сзади молодуха, прошептала со стыдливой неприязнью за свою нерешительность: "Прости меня, Феденька", - достала из-за пазухи меховые рукавицы:
- Запиши и от нас, девк, - твердо, на всю церковь, сказала она. - От семьи Федора Ковалева.
А Васька так и вышел из церкви с непокрытой головой.
Вот в тот самый день и получила Варвара похоронку на мужа, вернувшись из леса. И, как полоумная, метнулась за околицу сгоревшей деревни да у дуба, где простилась с Николаем, выла и ревела с ветром и дубом в обнимку.
А для Васьки отец еще воевал, освобождал покоренные державы, помогал жить, верить в людей и будущую победу.
Только перед самой посевной Васька нашел похоронку под жердями материнского топчана. Узнал правду об отце и надолго потух. Редко когда улыбнется, словно во сне забудется, да спохватится - и опять бездонная грусть в глазах. Стал по ночам выходить из землянки, долго и пристально глядеть на дорогу
- Может лунатиком сделался мой Василек? - с тревогой забежала Варвара в кузницу к деду Никифору.
Дед, чадя махоркой и щурясь на краснеющие угли в горне, спросил:
- Плачет по батьке?
- Если б же плакал, а то молчит, как каменный.
- Значит, характером набирается, - уважительно сказал дед, несколько раз качнув мехом, пока угли не заискрились. - Детство в нем выгорает. Закаляется, значит, Васек твой… Ума и горя набрался он не меньше, чем мы с тобой. Значит, бумажке той казенной не верит и батьку, видно, крепко ждет.
И горьким стыдом полыхнула Варвара от слов этих, словно чужими глазами на себя глянула и увидела ту самую предательскую смиренность, которой не поддался ее Васька, не допустил до сердца и один боролся, в мыслях заставляя отца своего жить, подниматься в атаку, чтобы вместе добывать ту самую большую и окончательную победу.
И сейчас ощутила Варвара на себе недетскую проницательность сыновнего взгляда, словно Васька отцовскими глазами ей в душу заглядывал с тем самым, присущим отцу серьезным спокойствием.
И смяло это Варвару, и устыдило в ее никчемной суетливости, вызванной больше нечеловеческим горем, нежели необходимостью.
Со стороны деревни донесся, приглушенный расстоянием, дребезжащий звон.
- Обед! - со всех сторон поля закричали дети. - Звонило ударило!
Бабы разобрали еловые лапы в окопчике, достали мешок с ведерным чугуном, глиняные миски с емкими деревянными ложками и завернутую в домотканое полотенце тяжелую ковригу, из желудей и травы, испеченного хлеба.
Тут же, из полотенца, выпал в обшарпанных ножнах, тяжелый, с орлом и свастикой тесак.
Расстелили рядно.
Бабы и дети, с затаенным молчанием, следили, как, прижимая к сухой груди, резала Дуриманиха ковригу, как ломались на тесаке ломти и тяжело падали старухе в подол и разостланное по рядну полотенце, как раздавала она этот хлеб каждому, стараясь никого не обделить.
Перекрестившись, Дуриманиха размешала варево, чтоб отстоявшаяся молочная забелка вся разошлась в чугуне, налила детям в миски.
Бабы подсели к чугуну и стали, не торопясь и уступая друг другу, черпать юшку, осторожно отхлебывая с ложек стянутыми, пересохшими губами.
Дети, ни к чему не притрагиваясь, обиженно молчали, исподлобья поглядывая на Дуриманиху. Это заметила глухонемая Кулина и, заглядывая в глаза старухе, осуждающе замычала, покручивая головой.
- Да уж и в самом деле, Дмитриевна, - тихо сказала Городская, - раздайте все. Пусть хоть обед для них будет обедом.
Дуриманиха положила ложку, строго глянула на притихших детей, достала все из того же мешка, где был чугун, мешочек с сухарями и, отвернувшись, чтоб не видели дети, сколько еще в нем осталось, отсчитала по штуке каждому, а бабам дала по два.
Думала ж на вечер оставить, - объяснила она бабам свою задумку. - Теперь что ж… Все равно раздадите.
Глухонемая засияла радостью и два сухаря своих стала ломать и раздавать детям. А те куски, которые об коленку не ломались, ровняла зубами, обкусывая лишнее, чтоб каждому досталось поровну.
Дети в молчании благодарно кивали ей, и только городские сказали "спасибо".
Бабы по сухарю припрятали, а другой разломали и положили в общую кучку, вызвав у Дуриманихи хмурое неодобрение.
- Доведете маток своих до могилы, лупоглазые, - холодным шепотом сказала она, подливая из чугуна детям, которые теперь дружно ели свой "дубовый" хлеб, наперегонки захлебывая его темно-зеленым варевом, приберегая сухари, как лакомство.
- Тетя Надя, - подала голос дочка Городской. - А ваш Лешка совсем не жует. Хлебает и хлебает!..
- Да нихай, - устало отмахнулась Надежда. - На здоровье…
- Ага! На здоровье, только много…
- Не лайтесь, еще налью, - успокоила детей Дуриманиха и пообещала: - Я вам, за хорошую работу, березовик сахарином подслащу.
Дети ели шумно. Бабы не спеша. Обветренные, в тонких трещинках запекшейся крови губы, не пускали в рот ложку. Ни плакать не давали, ни смеяться.
А хлебная сладость настоящего сухаря, воскресила в бабах сказочную прелесть былой пищи, вкус и запахи которой, не смогли притупить ни это варево, ни хлеб из вымоченных, высушенных и старательно перемолотых желудей, травы, кореньев иван-чая и Бог знает с какой еще добавкой, внесенной в пищу проворной на выдумку русской бабой, когда кругом голодные глаза детей, глядящие на все с неуемной жаждой жизни.
- Подъел немножко, сынок? - спросила Городская у сына, когда опустели миски и чугун, из которого Дуриманиха несколько раз подливала детям.
Пятилетний Алик, виновато глядя в землю, отрицательно покрутил головой и, не в силах высказать матери своего состояния, молча пошел к ожидавшей его сестре, взялся за ручку ее корзины. Даже от березовика, подслащенного сахарином, отказался. С утра березовик этот у него под самым горлом колыхался, разве что без сахарина.
Большие животы детей, разбитые печеной и вареной травой, водой и березовым соком, будут теперь мешать им в работе, не вызвав ни малейшего чувства сытости.
Поели, не поели бабы, а рады, что дети перекусили.
И снова выстроились вдоль борозды глаза детей, и снова их матери влезли в проволочные портупеи плуга, и потекла у баб перед глазами земля, дети и, как боль нескончаемая, бесконечная борозда.
Звонило ударило конец обеда.
Вспомнилось Дуриманихе, как на уцелевшей перед пепелищем сельсовета березе появилось это самое звонило - рваный кусок щита немецкого орудия.
Старый Поликарп теперь каждое утро ударяет в него большим, непотребных размеров, гаечным ключом с чужими буквами, и звонило враждебно огрызается, раскатисто и зычно. Дед скалит обкуренные зубы и тоже злится:
- Ичь, стерва!
- Никак гавкает на тебя, дед?
- Дак ведомо ж - нерусское. - И, кладя ключ под березу, основательно добавляет: - Гадость… - Но звонит исправно, в положенное время и даже утром, хотя все бабы и ребячье население собираются до его зова.
- И чего звонить, коли все тут? - спрашивают деда.
Порядок такой.
А пошел этот порядок с того раннего утра, первого дня освобождения, когда к березе с ведром молока пришла тетка Гарпина, сберегшая в лесу от немцев единственную, на весь колхоз корову:
- Гукай-ка девок, Поликарп.
Тут-то и сладил дед звонило, а когда на его зов собрались из леса люди, Гарпина сказала, кивнув на ведро с молоком:
- Вот, девки, детям разберите. Хоть болтушку какую забелите и то слава Богу…
Дуриманиха глянула за речку, где пахала ее ровесница тетка Гарпина, да никого и не нашла. Только лента вспаханной земли, упираясь в ельник, подсыхала на солнечном ветре да дети, кропотливыми муравьями копошились вдоль незапаханных борозд.
- Тоже притомились девки, - отметила Дуриманиха. - Выше меры и конь не скача.
Дойдя борозду, она умышленно, дольше обычного осматривает плуг, поправляет тряпки и пеньку на лямках, притаенно вздыхает, глядя на отрешенно застывших на земле баб у костра.
Притрусив борозду листвой и посадив в нее картошку, потянулись к костру и дети.
- Вот как присядем, дак и бегуть, а как мы в лямку, дак и стоять перед душой! Ну!.. - с грустной болью сказала, как пожаловалась, Варвара, увидевшая подходивших к ним детей. - Господи Праведный!.. Да сядьте вы где! - остановила она их. - Дайте хоть дыхнуть без вас!..
Дети остановились, неслышно посовещались и, как усталые старички, медленно пошли к колодам с березовым соком.
- Дак, может, под лопату сажать будем, а детей отпустим? - скорей для разговора, чтоб отвести душу да самим себе доказать необходимость того, что они сейчас делают, спросила Надежда.
- Под лопату оно интеллигентней, ясное дело, - осторожно замечает Дуриманиха, возясь с плугом. - Правда, сколько ж тых лопат надо? Да сколько баб? А землищи-то сколищи! Истосковалась она, бедная, может, горше, чем мы…
- А, дак нихай жилы лопаются, так, по-твоему? - с раздражением от голода и усталости, вскинулась Варвара. - Света белого глаза уже не бачуть! Сердце уже камнем по голове бухает!..
- Ладно вам, женщины, - проговорила Городская негромка, стеснительно, будто не делила она с ними на равных эту же лямку. - На собрании решили.
- А ты уже и погавкать нам не даешь! - набросилась на нее Варвара. - Может, выболится скорей, а ты все женщины да женщины… Женщины - это когда жисть по-людски да платье по фасону, а в этих тряпках да при такой каторге одно только и подходит, что "бабы".
- Не расходись, Варвара! Цить! - хлопая ладонью по зеркалу отвала, строго сказала Дуриманиха. - Может, без этой вот борозды, без каторги твоей, некому б было на хронте стрелять.
- На хронте, на хронте, - незлобно передразнила ее Варвара. - А у нас тебе что тут? Не хронт? Если не горше…
Бабы без агитации все понимали. Замолкли и затихли, остановив глаза на догорающих головешках костра.
- Господи Милостивый! - пригорюнилась Варвара. - Нечто ж я баба? - тихо пожаловалась она себе, будто рядом с ней никого не было. - Паровоз я стожильный. Задубела и высохла, как хряпка какая… И пот уже мой кобылой воняет. Даст Бог, мужика встрену где, дак сраму не отберусь: забыла уже куда и что, и как это бывает. Вот вам истинный крест, - перекрестилась она, валясь спиной на пашню. - Все чисто забыла…
Видя, как крестится Варвара, перекрестилась и глухонемая Кулина.
С поникшими в подоле руками, кулем сидела она у костра и, вытянув перед собой ноги, глазами следила за бабами, особым чутьем улавливая смысл разговора.
На слова Варвары только вздохнули бабы да еще больше притихли.
Молчала и Дуриманиха. Свесив с колен сухие руки, она по-мужски сидела на краю борозды, задумчиво глядя на свои, изуродованные работой и временем худые, мосластые ноги, с выпирающими костями больших, загнутых пальцев. "И куда все подевалось?"- подумала она без всякой к себе жалости, силясь только понять, когда ж она так безоглядно себя растратила, да вспомнить не могла.
Тяжело и с болью вздохнула двадцатилетняя Вера и Дуриманиха подняла голову.
В стороне, сложив под грудями руки, на корточках сидела Вера и ритмично, как убаюкивают ребенка, покачивалась.
Дуриманиха все поняла. Заметили это и другие бабы.
- Эх, Веерка ты Веерка неслухмяная, - подсела к ней Надежда. - Говорила тебе, дурочке: "Намотай на лямку тряпок побольше", дак не послушала. Девки, - обратилась она к бабам, - давайте за плуг ее поставим: грудь дурочка намулила.
- Наподбрикивалась, - присела перед Верой Дуриманиха. - Покажь.
Вера наотрез отказалась показывать набухшую болью грудь и села к старухе боком..
- Во-во, - осуждающе сказала Дуриманиха. - Все мы брыкаемся, пока молодые… Ты вот слухай нас, девк ты моя. Мы уже во как объезжены, а тебе еще детей рожать. Что ж это за матка без грудей? Они ж не только для красы. Мужикам нравятся цицастые бабы, это так, да только помни и другое: здоровье дитенка в маткиных грудях. Вот оно как…
И, тяжело поднимаясь с земли, приказала:
- Марш за плуг!
- Не пойду я за плугом. Сказала - и все…
Бабы осуждающе заговорили, поднялись, расправляя подолы.
- Вот горбачевская порода, - покачала головой Дуриманиха. - Хоть стреляй… Не пойдет, значит, за плугом.
- У-у! Так, так, так! - затопала ногами глухонемая Кулина и рукой потянулась за речку, в сторону косогора, где вдоль ленты вспаханной земли, прижавшись плечами, медленно, почти на месте, топталась упряжка тетки Гарпины. Издали казалось, что пятеро, гудящими на солнце струнами, тянут шестую, к ногам которой привязана тонкая нитка борозды. И борозда эта незаметно, как растет в кроснах холст, приматывается к ширине вспаханной полосы.
Вот так медленно перебирать ногами они будут до конца делянки и, чтобы надышаться духом воскресшей земли, рухнуть у прибрежных кустов лозняка. И снова, не чувствуя себя, подняться над землей и тянуть эту тяжкую нитку борозды общего колхозного счастья.
И слово "колхоз", может быть, впервые после своего рождения, имело то самое первоначальное значение, когда каждая картофелинка, каждое зернышко были общей радостью и надеждой на будущее счастье и удачу.
Порой казалось, что бабы застывали на месте и каменели, превращаясь в стонущий монумент непокоренности. И столько в них было жизни, столько надежды и веры в эту землю, что все живое вокруг, уцелевшее после фронта, не могло уже погибнуть и затеряться.
Дуриманихины бабы, не отрываясь, смотрели на Гарпининых, словно в кино себя увидели да глазам своим верить не хотели.
- Что ж, девки, - с тихим вздохом подытожила Дуриманиха, - когда и они нас разглядывают, как вытягиваемся тут… Деваться ж некуда.
Не отвечая на слова старухи, смотрели бабы через речку на Гарпинину упряжку, пока та не утонула в прибрежных кустах.
Пришло время самим борозду начинать.
А бабы молчат и с места не двигаются. Словно вспугнуть боятся тишину предвечернюю и робкое начало соловья над речкой.
И тогда Городская высказала вслух то, о чем они все думали и не решались сказать:
- Может, завтра запашем? - И, глядя, как мучается Вера, робко пожаловалась:- Ноги как-то ослабли… И страшно мне, женщины, что вот… упаду на глазах у детей.
Услышав это, Дуриманиха скупо креститься стала, отвернувшись от баб и молитвенно зашептала:
- Матерь Божая, Заступница Усердная, прости и сохрани ты нас грешных. Не дай, Матушка, пропасть бабам твоим замордованным. Смилуйся, Царица Небесная! Одна ты заступница наша…
А вслух добавила раздумчиво и ласково:
- Дак, может, и хватит на сегодня… Да и звонило вот-вот ударит: по солнцу видать…
Но вместо ожидаемого звона, тронули тишину робкие удары топоров. То, сохраненный бабами, мужской молодняк деревни под началом Никифора и Поликарпа, начал строить свою новую Красуху.
- Чуете, девки! - навострила слух Дуриманиха. - Сладил-таки Никифор топоры! До утра не дотерпели! На ночь глядя, ухватились за работу!
Бабы к деревне обернулись, а глухонемая опять за речку тычет.
А там, от прибрежных кустов лозняка, уже с другой стороны пахони, тяжело поднималась по косогору Гарпинина упряжка.
И вспомнилась Дуриманихе колхозная сходка перед посевной, когда Гарпина, с церковной паперти тряхнула кулаком:
- Фрицы спалили нашу Красуху! Скот сожрали! Детей наших согнали на проклятую чужбину! Постреляли! Попалили все! Гитлер нас уже похоронил. Дак нет же, фашицкая твоя морда! Не быть по-твоему! Пока хоть одна русская баба живет на этом свете, будет жить и Россия!
И, опустив руки к подолу, негромко добавила всхлипывающим бабам: - Одни мы на свете теперь. До самой победы одни. Хоть плачь, хоть не… Так что и сеять нам, и строить нам. И земельку на себе пахать, тоже нам. А там, Бог даст, государство поможет…
И, глядя сейчас, как путается ветер в подолах Гарпининых девок, поняла Дуриманиха, что не уйдут ее бабы сегодня с поля, пока не запашут последнюю картофелину в своей борозде.
- Без перекура пошли, - сквозь задубелые губы, дыханием одним, сказала Вера
- Дак строиться ж надо, девки, - сказала Варвара буднично, как говорила когда-то, что ей надо доить корову или кормить поросенка. - Пора на свет Божий из наших могил.
- Вот что, милые вы мои, - не переставая глядеть за речку, тихо, будто одной себе, сказала Надежда. - Загадала я…
- Что ты загадала? - насторожились бабы.
- А вот запашем эти две борозды, будет у нас счастье…
- Ну дак и запашем, - спокойно сказала Варвара. - Куда ж деваться?
- А нет, до захода солнца надо, - сказала Надежда и замолчала, встретившись с распахнутыми глазами Веры.
Бессловесно охнула Городская. Каким-то чутьем поняла смысл Надеждиных слов глухонемая Кулина и стала еще меньше и незаметнее.
- Ти ты сдурела, девка? - покачала головой Дкриманиха. - Да и солнце уже за лес валится…
- Надя, - тихо выдохнула Вера. Воспаленные губы ее, обшитые тонкими нитками трещинок, были боязливо неподвижны. - Ты правду говоришь?
- Да не сама я придумала, - все так же тихо продолжала Надежда. - Толкнуло меня что-сь… Топоры вот ударили - и толкнуло. Может, и Гарпининых так, - кивнула она за речку.
Вера обвела глазами притихших баб, посмотрела на солнце:
- Дак что ж мы стоим?
- Оно так и так запахать борозду надо, девки, - сказала Варвара, тяжело нагибаясь за своей лямкой. - А ну как заморозок ночью ударит!
И, видя, как приняли бабы Надеждину задумку, похолодела Дуриманиха: "Они ж помрут в борозде за счастье свое, а до захода запашут! И никакие болячки, никакая сила их не остановит!.. Господи Милостивый, детей хоть выпровожу с глаз! Чтоб не бачили, как матки ихние вытягиваться будут!"
И кинулась через пахонь:
- Ну, детки мое, слава Богу! Корзинки теперь в окопчик сложите да с мешочками за травкой идите за гумно… Там сныточка подросла, лебеда, а на выгоне щавелек уже выскочил. Идите, деточки. Надо ж к завтраму что-сь варить… А ты, Василек, - заспешила она, невольно глянув где солнце, - крапивки на борщик собери. Ну, идите с Богом…
Усталой, размеренной походкой шел Васька по лугу к тому месту, где паслась Звездочка. Шел и спиной видел, как влезает в лямку его мать, как прилежно расправляет на груди своей из тряпок и пеньки подушку и как ночью потом, во сне, будет стонать и метаться ее большое, раздавленное плугом тело.
- Да не лугом идите, где кобыла, а проселком! Чтоб быстрей! - кричит вслед Дуриманиха. - И подорожник там! Дак и его нарвите! Да травку переберите, а не чтоб как попало!..
Васька не слышит старуху. Его воображение рисует самый мощный в мире трактор с плугами на все поле и новую Красуху, по самые крыши утонувшую в садах. Все рисуется складно, только бабы Красухинские улыбчивыми не получаются и мужики не хотят снимать с погонами гимнастерок и спускаться на землю с фотографий.
Вроде и нехотя влезли бабы в лямки, а как впряглись, так и замолчали. Вздохнули, как могли глубоко и в который раз под произнесенное Дуриманихой: "Помоги нам, Царица Небесная!"- уперлись ногами в землю, и качнулась она навстречу.