Фриц Мюллер
Бабушка Настя вернулась с базара с удачей. Половички свои подножные продала до единого и купила гостинцев на выручку. Себе чаю китайского, да конфеток-подушечек, да воблы, чтоб посолониться, а Валерику яблоко красное.
- А у нас еще зеленые висят, - обнюхал яблоко Валерик.
- Это ж наша торговля подкинула с юга.
- А юг - это где виноград или там, где арбузы?
- Где виноград!
- А…
- И в церковь зашла, внучек ты мой, да солдатиков помянула, смертью храбрых погибших: сыночков да мужа свого… И за тебя замолвила словечко перед Богородицей-Матушкой.
- Да? - замер Валерик. - И что ты сказала ей?
- Чтоб дала тебе долю счастливую да здоровья хорошего.
- А-а, - потерял интерес Валерик и мысленно добавил: "Велосипед бы лучше попросила…"
И тут, распарывая небо, устремилась к бараку звенящая песня моторов!
Спрятав яблоко за спину, Валерик за калитку выскочил, где неба было больше!
Краснозвездными шмелями неслось звено ИЛов. Штурмовики шли низко. Пели пропеллеры в матовой дымке кругов, и звезды горели! Наши звезды!
- Здорово как! Ура-а! - задыхаясь нахлынувшей радостью, Валерик закричал, ища глазами, с кем бы счастьем таким поделиться!
Рядом стоял и с прищуром враждебным вслед глядел уходящим ИЛам пленный немец с канистрой в руке. Тот самый, загадочно-знакомый, с лицом далеким и суровым.
Но Валеркина радость была выше суровости немца и, покрывая улетающий рокот моторов, он крикнул восторженно:
- Здравствуйте, немец!
Пленный вздрогнул, угрюмо воткнулся в Валерика взглядом и глядеть стал прицельно. И тень орла, когда-то споротого с кителя, на мальчика глянула.
И осекся Валерик, теряя радость. И попятился. Спиной на калитку наткнулся неправильную, - потому что на улицу открывалась, а не во двор, как другие калитки, - и она, щеколдой брякнув, предательски захлопнулась. Отступать было некуда, а стоять под глазами немца у Валерика не было сил. Надо было что-то делать немедленно. И с отвагой, идущей от страха, он сказал совсем не то, что приготовил:
- Здравствуйте, фриц…
Стушевавшись, он окончательно расстроился и готов уже был заплакать, как пленный спросил:
- Вас, вас?..
И ухо подставил, готовый еще раз услышать, что мальчик сказал.
- Здравствуйте, фриц, - кривя губы и еле слышно повторил Валерик.
- Гутен так, - серьезно сказал немец и по-русски добавил: - "Здрастуй" унд привет.
И на землю канистру поставил, и сел на нее. И, глядя под ноги себе, покивал головой:
- Йа, йа… Ихь бин Фриц Мюллер. Йа есть Фриц Мюллер.
И на Валерика палец наставил:
- Иван?
- Нет, - закрутил головою мальчик. - Я Валерик…
- А, Валерик! Зер ангенем, Валерик. Очень приятно, Валерик, - подобрел глазами немец. - Ихь бин Фриц Мюллер, - сказал он и руку свою в мозолях коржавых Валерику подал.
Валерик протянул свою, а в ней было яблоко красное.
- О! Данке шен! Что есть большой спасибо! - тронутый щедростью мальчика, улыбнулся немец, как улыбался когда-то котенку ничейному. - Данке, данке… "Понимаш"?
Валерик кивнул. Он знал эти слова. Их говорили немцы еще до плена и говорят сейчас, когда русские женщины по своей отзывчивости на страдания других выносят пленным кто редиску, кто морковинку из несозревшего еще огорода. И надругательства забыв смертельные, угощает врагов своих бывших ими же не единожды расстрелянная и сожженная, моя партизанская Брянщина!
Яблоко Фриц разломал на две половинки неравные и протянул их Валерику. Тот потянулся за меньшей.
- Гут, - Фриц кивнул головой с одобрением и большую взял себе. Есть не стал, а, ладонями обхватив и закрыв глаза, вдохами тихими запах яблока впитывать стал, как недавно впитал запах тмина.
А Валерик свою половинку куснул и затих, не решаясь жевать, не будить чтоб застывшего Фрица хрустом яблока. Чтоб вот так, не спеша и доступно, оглядеть от волос поседевших до мозолей на босых ногах, вдетых в дугообразно прибитые к деревянным дощечкам-подошвам куски прорезиненной ткани.
Верх стопы от терзаний в обутке такой откровил, отболел, на ходу задубел, превратился в копыто приросшее.
И руинная пыль, вместе с кровью засохшей, заполнила трещины в пятках…
И похожесть его непонятная еще резче просилась разгаданной быть.
В эту минуту из солнечной дали призывом на обед протаял голос лесопилки, и звоном радостным пропел вагонный буфер.
- О! Зер гут! - подхватился с канистры немец. - Обед! Майн миттагэсэн! Майн обед гу-гу, унт бум-бум-бум, елки-палки!
И, Валерке подмигнув по приятельски, дольку яблока спрятал в карман и канистру поднял на плечо:
- До "свиданя!"
- До свидания! - улыбнулся Валерик и кусочек откусанный яблока, что во рту до сих пор находился, стал жевать.
Так неожиданно просто свершилось знакомство, и так радостно было Валерику, что невольно шепталось вслед уходившему Фрицу:
- Фриц, я буду вас ждать!..
- А радости - полные штаны! - из кустов появился Сережка-ремесленник. - Он, может, батю твоего убил, а ты ему лыбишься, как последний фраер!
Валерик обомлел от слов таких убийственных и потерял улыбку.
А Сережка с гримасой презрения мастерски сплюнул сквозь зубы:
- Салага…
Но не было обиды на Сережку, такого празднично-счастливого.
"В "ремеслуху" Сережку приняли! - Валерик догадался. - На слесаря будут учить для завода. И форму новенькую выдали! Эх, мне бы так, когда вырасту!.."
С горящими буквами "РУ" на сияющей пряжке ремня Сережка стал недосягаемо-значительным среди барачной ребятни в своих "зачуханных" и перелатанно-подогнанных одежках. И сказанные им слова Валеркин праздник опечалили.
- А вот и нет! - безжалостным словам не хочет верить мальчик. - Все напридумал…
А у барака ребятня и женщины, Сережку окружив, наряд казенный щупали, ремень и пуговицы трогали, фуражку примеряли, как свою, оглядывали парня, будто куклу в окне артели "Индпошив".
И жаль Валерику, что нет его сейчас с другими у барака, и не известно, посчастливится когда ремень Сережкин подержать, примерить, и на пряжку хукнуть, и рукавом туман дыхания смахнуть…
Журавлик подбитый
Валерик уже засыпал, а мама, лампу привернув, затихла над диктантами учеников, по русскому "оставленных на лето", когда в комнату бабушка Настя зашла "на огонек":
- Слыхала, Алена? Вчера Иван возвратился с войны, Сережкин отец? - зашептала она, считая Валерика спящим - Он по бумагам казенным пропащим без вести считался. Надька, бедная, батюшку с Троицкой церкви замучила. Как да как мужика поминать? Ти во здравие, ти за упокой? А его ранило так, что память отшибло напрочь! А документов при нем никаких! Вот и лежал, пока вспомнил. Да будто не сам и вспомнил, а сослуживцы подъехали да ему и напомнили, кто он такой и откуда. И в кисете махорочном все награды его привезли и документы. А если б друзья не заехали да не узнали? Сколько б еще вспоминал - одному только Богу известно…
Мама, слушая бабушку Настю, подняла взгляд на папин портрет, неразборчивый и побуревший, что висел над столом, и пронзительно-остро глазами в него впилась, будто заставить хотела фотокарточку заговорить.
Дорогие черты на портрете, испорченном временем, даже она различать перестала.
"Там очки только летческие, а не портрет, - про себя отмечает Валерик. - А папу хорошего она в тумбочке прячет, потому что последний. А это портрет самодельный. Его сделал какой-то Уваров. Тоже летчик и папин друг. Выпускники училища фотографировались на аэродроме. Фотокарточка папина со временем стала коричневой, "потому, что Уваров ее в закрепителе не додержал", - мамка так говорит и вздыхает: "Мальчики милые, где вы теперь?"
- Дак, может, и твой где от раны страдает. Лежит где-нибудь, и вспомнить не может…
- Лежит, - повторила потерянно мама.
И видит Валерик, как рука, с карандашиком-клювиком над тетрадью застывшая, задрожала, и выпал из пальцев безвольных тот карандашик, и рука омертвело на стол уронилась.
- Ты что это, девка, поникла! - зашипела гусынею бабушка. - Не дело, милая, не дело! Боже тебя сохрани непотребной печалью душу мутить! Грех это, девка моя, унывать да никнуть!
И, ручонкой сухенькой по плечику маму гладя, продолжала нашептывать:
- Чтоб ни что, а веру терять нельзя! Дите у тебя еще малое, да и сама не успела расцвесть: ни баба, ни девка…
- Какое цветение, бабушка! - поморщилась мама плаксиво.
- Дак о том же и говорю, что ни жизни, ни ласки мужицкой не бачила. Подразнили да позабавили, - вздохнула бабушка сочувственно, - губы помазали только, а отведать не дали как следует… И все равно не горюй! Может, сейчас, в это самое время, Степан твой домой возвращается. Из чужедальних земель! А дорога сейчас, сама знаешь, какая… Так что, милая, жди, - притаенно вздохнула она. - Доля наша такая - ждать да терпеть… Дак теперь уже скоро, раз кругом замирение вышло. На земле тишина устоялась. Налютовался народ. Притомился. Семена хромого из барака соседнего, что кашляет ночами, американцы из плена спасли…
- А почему американцы? - полез на подушку Валерик. - А наши "катюши" где были? И самолеты, и танки? Где?
- Ну, дак они ж были там, где им было надо, - на Валерика бабушка глянула, - а он был аж на той стороне Германии, где американцам ближе.
О той стороне Германии Валерик ничего не знал и спрашивать не стал, потому что в это самое время в голове зародилась правдоподобная сказка, навеянная бабушкиной вестью и загадочной похожестью Фрица.
"А может, Фриц не настоящий немец! И вовсе может быть не немец он, а русский! Знакомый наш какой-нибудь! Мамкин или тети Геры… А на фронте ему отшибло память. И без памяти в плен попал. И немцем сделался без памяти! И теперь понарошку у немцев живет! И нет никого рядом с ним, кто бы напомнил ему, что он русский!.."
Бабушка Настя ушла, а мама к окну обернулась и в неба квадратик глазами вонзилась.
"А ночью заплачет, - отметил Валерик. - И опять под подушкой, чтоб я не услышал. Очень больно заплачет, как тогда, на 1 Мая…"
В пивном павильоне, куда они с мамой зашли за ситро после парада солдат гарнизона, подошел к ним полковник при орденах и медалях, и мама, увидев его, растерялась. А тот целовать ее начал при всех, и Валерику так не понравился сразу!
Мама тут же заплакала. Прошептала, что рада живым его видеть, называя полковника Ваней.
- Что ж ты плачешь тогда, если рада! - рассмеялся полковник.
- По привычке с военной поры, - улыбнулась она, промокая платочком глаза. - Мы тогда отмечали слезами и горе, и радости наши…
- Да, Леночка, я понимаю… А могли бы вот быть сейчас вместе! - на Валерика глядя, сказал офицер. - Этот мальчик, понятное дело, твой сын. Как две капли похож на Степана. А мог - на меня… Но в тот день! Лена, помнишь тот день?
- Помню, Ванечка, помню… Вы на лодках приплыли за мной, кто быстрей, с того берега озера. Разом приплыли со Степой. Ты крикнул тогда: "Выбирай! В какую войдешь, тот и муж твой!" Я в Степанову лодку шагнула…
- Ты меня на Степана тогда променяла, - с незабытой обидой сказал офицер.
- Никого не меняла я, Ваня, - перестала она улыбаться и плакать. - Все значительно проще: я любила Степана с нашей первой минуты. До тех лодок еще! И люблю до сих пор…
После встречи той мамка не спала всю ночь, выходила во двор и в курилке сидела, и тихо скулила, словно так нестерпимо живот донимал или зубы мучительно ныли.
И сегодня заплачет, потому что все смотрит и смотрит на небо, как журавлик подбитый, что объездчик Кудрявцев привез из болот. И журавлик живет теперь в школьном "живом уголке". Все курлычет и смотрит на небо журавлик и здоровым крылом бьет по воздуху с шумом, и с подскоком по кругу бежит, и не может взлететь, потому что другое крыло, спеленатое тряпицей черной, - навсегда омертвело…
Истерзанный волей, ему недоступной, и с клювом раскрытым, и плачем в глазах, снова в небо глядит устремленно…
"И мамка глядит, как журавлик, - одеялом укрывшись до глаз, смотрит с болью Валерик на мамку свою и придумать пытается, чтоб такое сказать или сделать ей доброе. - Может, с Фрицем ее познакомить? Он бы к нам приходил! Мы бы все вчетвером пили бабушкин чай, "на травинках настоянный", и "подушечки" ели "по две на стакан". А потом бы пошли за мороженым в город!.."
И в мечте своей Фрица увидел Валерик не в колонне, как ходят по городу пленные, а среди городских, что воскресными днями толпятся на площади у пивных павильонов, киосков и лавок базарных или в парке, когда выступает военный оркестр.
Среди чисто одетых людей увидел он Фрица в мундире затертом.
Из кургузых штанин его ноги в колодках торчали. И руки длинней рукавов. И ладоней больших и шершавых ему некуда деть!..
Бедный Фриц, он был так унизительно нищ и обношен, так измучен неволей по сравнению с мамой нарядно-красивой, что Валерик неслышно заплакал от жалости к немцу.
И Сережка Валерику вспомнился, и слова его очень обидные…
- Мам, а кто такой фраер? - спросил он, за шепотом слезы скрывая.
- Нахватался словечек… По-немецки - жених, а что на жаргоне оно означает, не знаю. Тебе это важно?
- Да Сережка все… Говорит, что мой Фриц на войне убил нашего папу.
- Что за фриц у тебя появился?
- Ну, который…
- И только без "ну"!
- Который воду конвою носит! - проговорил он отчетливо.
- А, - потеряла она интерес к его немцу. - Папа летчиком был, а твой немец, наверно, простой пехотинец. Разве мог он достать папу нашего в небе?
- Не мог! - засмеялся от счастья такого. - Конечно, не мог! А я так боялся… "Молодец моя мамка! Знает, как надо сказать, чтобы нам было здорово!"
А на утро за мусорным ящиком, где Сережка "бычок" папиросы с оглядкой докуривал, Валерик сказал, глядя в пряжку зеркально-блестящую с притягательно-четкими буквами "РУ":
- И не мог он убить папку нашего, понял!
- Почему?
- Потому, что наш папка был летчиком, понял! И летал высоко!
- А, может, твой немец зенитчиком был, - затянулся со смаком Сережка.
И слова его грянули так неожиданно страшно, что у мальчика рот сам собою раскрылся, и слеза, не спросясь, навернулась, и горем таким затянуло глаза, что Сережка, из жалости, стал успокаивать. Но по-своему, будто бы мальчик ему не поверил:
- У них знаешь, какие орудия были! А какие зенитки! Мне папка всю ночь про войну говорил. Такое рассказывал!.. Мог! И как еще мог…
Досмолив свой окурок "до фабрики" - до красной надписи на мундштуке "Дукат, г. Москва", - ушел Сережка в "ремеслуху", оставив на дорожке ошеломленного Валерика, который чуть не задохнулся от правды такой возможной. И глазами потрясенными все глядел на стенку мусорного ящика с бурыми точками гвоздей, проступивших сквозь побелку известковую.
Ибрагим
По улице в это время сыпанина шагов потянулась с деревянным глухим перестуком, и Валерик, с желанием Фрица увидеть, побежал за калитку.
Колонна понуро брела на работу. Фриц и Валерик друг друга увидели. И улыбнулся Валерик, а Фриц кивнул головой, как знакомому, и кепки потертой коснулся рукой, будто честь собирался отдать, да раздумал и устало глаза опустил, став таким же, как все. А двое идущих с ним рядом на Валерика просто взглянули.
И только пожилой и лысый немец помахал ему кепкой.
Другие и вовсе не подняли глаз, отрешенно упертых в булыжник дороги. Все так буднично вышло, безрадостно…
К тому же еще узкоглазый охранник на Валерика глянул недоброжелательно и карабин за ремень перекинул с плеча на плечо, давая понять, что ему охранять поручили не клубнику в питомнике за переездом Карховским, а бывших врагов!
Задирая плечо с карабином, в сапогах кособоких, этот нерусского вида солдат, низкорослый, с пронзительно-черными щелками глаз, вызывал у Валерика чувство тревоги, будто за этим охранником, также скребя сапогами, подбиралась опасность.
И стало казаться Валерику, что такой карабин тяжеленный одному Ибрагиму достался. Это он, своей тяжестью, ноги скривил и сплющил глаза.
"Бедный чурка, - жалко ему Ибрагима, - зачем тебе дали такой карабин тяжеленный? Ходил бы ни с чем!"
С нехорошей усмешкой взирал Ибрагим на Валеркину радость и дергал губой, редко утыканной черной щетиной.
От своих наблюдений за Ибрагимом на душе у Валерика сделалось пасмурно, и все, что Сережка сказал в отношении Фрица, вспомнилось и зазвучало: "Он, может, батю убил твоего, а ты лыбишься как последний фраер!" - стало повторяться в голове, требуя опровержения.
И Валерик потребность почувствовал Фрица увидеть немедленно! Прямо сейчас!
На руины прокрался он, когда уже спала роса, и полуденным зноем пылало белесое небо.
Среди знакомых запахов и звуков, царивших в буйстве диких трав, он чувствовал себя недосягаемо далеким от глаз, с недобрым замыслом прищуренных.
Огляделся, и к немцам поближе прокрался, и на гребне кирпичного щебня, поросшего белой полынью, залег, Фрица высматривая.
А вокруг онемевшее горе руин, чернобыльем поросшее. Из бурьяна торосились ломти порушенных стен, паутиной повисли тенеты конструкций на обломках бетонных столбов, словно кости завода убитого, омытые сотней дождей, среди павших строений свой век дотлевали.
Эти останки цехов немцы рушили, выносили к машинам, грузили. Кирпичную кладку обрушенных стен разбивали на глыбы отдельные, а глыбы - на кирпичи.
Вот его Фриц, с кем-то еще, рушит кирпичную глыбу. Бьет кувалдой по клиньям стальным и морщится страшно, и зубы от злости ощерил.
"А, может, твой немец зенитчиком был! У них, знаешь, какие орудия были! А какие зенитки! Мог! И как еще мог".
И Валерик готов согласиться с Сережкой, что Фриц мог зенитчиком быть. И сбить самолет тоже мог!
Но вот он, усталый и потный, лицо вытирает какой-то тряпицей и, отрешенный, из рук выпускает кувалду, садится в тенек под стеной и загнанно дышит.
- Нет, не мог! - уверяет себя Валерик. - Он же бедный такой и замученный. Всем лопаты раздали, а Фрицу - дак сразу кувалду тяжелую. Очень это нечестно! Конечно, не мог!
И тут над Валериком кто-то внезапно и громко так гаркнул, что мальчик, испугом на ноги подброшенный, взвизгнул от страха и сжался.
- Во, как я тебя выследил, суслик! - сказал Ибрагим узкоглазый, снимая с плеча карабин. Его щелочки глаз окончательно слиплись от смеха. - На секретном объекте поймал! Ты что делаешь тута?
- Ничего я не делаю! Только смотрю!
- А я думал, украсть чего хочешь.
- Нет! - Валерик прилежно мотнул головой, толком не понимая, что тут можно украсть: здесь же не сад и не огород! И не клубничные гряды питомника!
- А смотришь почто далеко? Иди ближе смотри.
У Валерика съежились плечи невольно, и мольба появилась в глазах, что не хочет он к немцам спускаться, что пока еще страшно ему. Но ствол карабина зрачок свой нацелил Валерику прямо в лицо.
- А ну, быстро пошел, говорю тебе я!
Не своими ногами ступая по откосу сыпучему, стал Валерик спускаться к работавшим немцам.
А немцы, завидев идущих, работу оставили, но, поз не меняя рабочих, застыли, будто играли в "Замри!"
Фриц и двое других уже поджидали Валерика: