- О, русишь малышка…
- Дас ист Валерик.
- Валерик малышка…
Перед Фрицем остановившись, Валерик сказал ему "здравствуйте" и "мне к вам разрешили".
Но тут Ибрагим возмутился:
- Пим дырявый, ты чо ему выкаешь?
Его щелочки глаз приоткрылись от злости, и Валерика стал передразнивать: "Драстуйте!", "Мине к вам разрешили!"
- Он же взрослый! Он старше меня! - растерялся Валерик.
- Дур-рак ты! Он же пленный! Твой враг! Фашист недобитый! А ты ему выкаешь! А ну, быстро скажи ему "ты"!
Валерик совсем потерялся и смотрел то на Фрица, с мольбой о поддержке, то, с опаскою, в ствол карабина, что черным зрачком глядел ему прямо в лицо: а вдруг сейчас выстрелит!
И тут за кирпичную глыбу присел немец старый и лысый и ладонь приложил к губам, чтоб охранник услышать не мог, зашептал:
- Фриц унд Валерик есть "братя". Вы "братя". Можно "ты". Можно, можно…
Валерик все понял и, улыбаясь сквозь слезы, робко поднял глаза на охранника и, еще не уверенный в том, что делает правильно, еле слышно сказал:
- Ты, Фриц…
Ибрагим взбеленился:
- Ты куда говоришь это мне! Ах ты, падла худая!.. Смойся с глаз, а то щас застрелю!
И клацнул затвором, и топнул ногой, и свистнул вдогонку Валерику.
В стыдливом бессилии замерли немцы, следя по отмашке бурьянистых трав, как убегал от них мальчик обиженный.
А лысый и старый немец, что подсказкой Валерке помог, сокрушался:
- Ах, либер Готт! Либер Готт!
Из тени сторожки, куда немцы сносили кувалды, ломы и лопаты перед уходом с работы, сержант показался:
- Что за шум, Ибрагим?
- Да суслика нашего мало-мало учил…
Ванька-вставанька
Забегать на руины Валерик теперь не решался: там Ибрагим ему мерещился в бурьяне, и в шорохе травы его смешок недобрый чудился. А если подольше послушать бурьян, то стук ружейного затвора слышался, будто тот узкоглазый охранник где-то прятался рядом, а может быть, уже и целился!..
И вспоминая момент тот печальный, когда Ибрагим его выследил, напугал и к пленным привел, а потом и прогнал, клацнув затвором вдогонку, Валерику делалось стыдно, будто сделал он что-то недоброе на виду у товарищей Фрица.
Потом вовсе казаться стало, что не бурьян за спиной так шумел и мотался хлестко, когда он бежал по руинам, а то пленные немцы, вслед ему глядя, смеялись.
"И Фриц раздружится со мной", - Валерик сокрушался, глядя, как тяжело идет с канистрой или бредет в колонне его Фриц, такой знакомый и опять далекий.
Очень хотелось Валерику выбежать и поздороваться, но боялся, что спросит он голосом Леньки Пузатого, улыбаясь при этом ехидно: "А мировенски Ибрагим тебя вытурил с наших развалин!"
Под действием такого наваждения Валерик начал немцев избегать. И в очередь ходить за хлебом согласился, когда бабушка "базарить" отправлялась. Только в обычные дни, не базарные, бабушка в очереди "парилась" за себя и за Валерика с мамой.
О чем только не думалось Валерику, чего только не слышал он, стоя в очереди долгой! Сколько раз уже, в сказках Валеркиных, папка с войны возвращался! Был он в фуражке с кокардой и почему-то с петлицами, вместо погон. И лицо неразборчивым было, как на старом, поблекшем потрете, что висел над столом. Все втроем они в город ходили, "Трактористов" смотреть. Пили ситро и лизали мороженое, но радости не было ни у кого…
Всякий раз, до открытия лавки, проходила колонна пленных, и вместе с другими стучал колодками и Фриц, унынием общим охваченный. И Валерику больно было видеть Фрица подавленным.
Но вот однажды колонна поравнялась с лавкой хлебной, и немцы глазами уставились в очередь, кого-то высматривая. И тут кто-то застил Валерику видимость, и чья-то рука его потащила от стенки.
"Я тут стоял!" - готов был закричать Валерик, как над собой увидел немца старого, того, что выручил его подсказкой на руинах.
- Гутен так, братишка! - сказал немец с негромкой радостью, и лицо его, всегда далекое, улыбкой сморщилось. - Не боись! Не боись! Я есть Отто Бергер. Фриц унд Бергер - друзя! Ты есть наш братишка! Горошо?
Улыбаясь, Валерик кивнул головой.
А Бергер медленно ладонь раскрыл коржавую, и там, среди скрюченных пальцев, увидел Валерик похожего на русскую матрешку человечка рыжего с мордашкой синеглазой в конопатинках. Глаз один был прищурен с лукавством, другой глядел с детдомовским бесстрашием.
- Дизес русиш Ванушка! Дизес гешенк тебе! Подарок! - на ушко, будто глухому, сказал Бергер и приплюснутым пальцем на ладони своей уложил человечка на бок. Но палец убрал - и поднялся Ванюшка! И будто при этом обоим успел подмигнуть.
- Здорово! - восторга не сдержал Валерик. - Вот это да!..
- Дизес Ванька-вставанька!
- Ванька-встанька это! - засмеялся Валерик, принимая в ладони раскрытые игрушку веселую. - Спасибо, что мне…
- Тебе, тебе! Ты гороши малышка. Ты есть русский братишка нам!
И пальцами-крючьями по голове Валерика погладил:
- Дети есть гороши люди. Бергер иметь драй киндер. Вот! - показал он три пальца, когтисто согнутых. И люди увидели руки его. И головами кивали в молчании.
- Домой тебе надо, немец, - сказала негромко одна и на солдата-охранника глянула мельком. - Баба дома тебя заждалась…
- Баба? А-а! Моя фрау? Моя фрау Дора… Ах, либер Готт!..
И с тоской несказанной махнул он рукой. И побрел за колонной, не замечая охранника, что его поджидал на дороге.
Но знакомо для уха привычного, под конвойным подковка цокнула, и Бергер запнулся, встревоженный, будто клацнул затвор у него за спиной. И этой тревогой разбуженный, пряча голову в плечи и локти к себе прижимая, стариковской трусцой побежал за колонной ушедшей. Бежал, как от пули последней, спиною подлет ее чувствуя. Все бежал по тому бесконечному полю войны, что до вдоха последнего не исчезнет из памяти и будет являться солдату в дни памятных дат, в дни всеобщих торжеств и в печальные дни личной скорби, являться по поводу и самозванно, когда нагрянет одиночество последнее…
Бергер бежит неуклюже. На лысинах булыжников колодки кособочатся. И старого немца Валерику жалко до слез: "Сейчас они все засмеются над ним! Вся очередь смотрит!"
Но никто не смеялся над немцем, что в деревяшках своих все еще не умеет бегать.
Очередь только сказала негромко:
- Отпустили б уже их домой. Что им каторгу тут отбывать? Кто-сь делов натворил, а простого солдата на муку отдали!
- А что ж это дал ему немец? - очередь вспомнила.
- А ну, дай-ка нам глянуть!
Не хотелось Валерику отдавать в чьи-то руки игрушку дареную, да чья-то ладонь перед носом возникла, и глаза ребятни любопытной принудили. Он вздохнул, подчиняясь. И будто птичку живую боясь упустить, осторожно ладони раскрыл и засмеялся невольно, увидев мордашку с прищуром.
- Это ж подарок, - опасаясь за Ваньку-встаньку, очередь предупредил, чтоб знала, какую ценность в руки забирает.
- Додумались же фрицы! - усмехнулся кто-то. - Фарфоровую перечницу так на Ваньку-встаньку переделать!
- И в дырочки волосики всучили!..
- И пробочку свинцовую приладили, чтоб все было чин-чинарем!..
- А у нас на базаре такие же самые, только что лысые и деревянные.
И, возвращая игрушку Валерику, баба заметила голосом скучным:
- Делать нечего немцам твоим…
Валерик готов уже был возмутиться и рассказать этой бабе, как тяжко приходится немцам добывать кирпичи на руинах, да очередь ожила и к двери колыхнулась, и радостный возглас родился у каждого: "Уже запускают!"
"Господи, хоть бы мне хлеба хватило!" - подумал с надеждой Валерик и про себя стал читать "Отче наш", что от бабушки выучил.
Хлеба досталось, и даже с довеском ему повезло. Продавец однорукий ему подмигнул по-приятельски, когда подбородком Валерик достал до прилавка высокого. И довесок краюшечный к буханке пришелся.
"Ух, как я его слопаю!" - с ожиданием радостным продавцу улыбнулся.
Может, ради улыбок детей и откладывал эти довески продавец однорукий. И довески его, с острым хрустом поджаристой корочки, как гостинцы, несли детям радость. И от радости той сам глазами добрел.
- Вот тебе однорукий, а работает, как автомат, - отзывались о нем мужики.
- И в белой рубашке всегда и при галстуке, не иначе тебе инженер, - судачили бабы. - Вот что значит счастливая женка! Не нарадуется…
- Оттого и счастливая, что дождалась с войны…
Обнимая буханку с довеском, с Ванькой-встанькой за пазухой, сквозь тиски мужиков, наблюдающих очередь, выбрался мальчик на улицу. Прямо на Ванечку-нищего вышел. На глаза его ждущие. Их нельзя обойти и нельзя не заметить!
Знал Валерик, что нищий, стоящий за милостыней, пока в лавке не кончится хлеб, не жует подаяние, чтоб удачу не съесть: "Ванечка с вечера, значит, голодный, а скоро обед".
К животу прижимая буханку, разломал свой довесок краюшечный и меньшую часть протянул, было, Ванечке, да глаза его скорбные встретил. И жар ощутил от стыда полыхнувшего, будто бабушка Настя с Богородицей-Матушкой, глазами нищего на него сейчас глянули.
И Валерик вздохнул виновато и, себя пересилив, но не глянув на Ванечку, дал ему больший кусок.
- Спаси, Господи, вас, - хлеб принимая в ладошки мурзатые, сказал он Валерику, обращаясь на "вы".
- Рубай на здоровье… мой довесок поджаристый.
Дядя Ваня и пленный Бергер
Дядя Ваня впрягает Монголку в повозку и ухмыляется, слушая новость от бабушки Насти:
- Ох, мастерица, Васильевна, новость копеечную обернуть любопытством целковым! Мне б твой талант, дак ездил бы с планом всегда.
- Ну, дак и взял бы в помощницы.
- Взял бы, да крепко боюсь, что вместе с костями и тебя как-нибудь, ненароком, выгружу с воза в утиль.
- Ох, Ванюша, язык у тебя! Кинь собакам, дак есть не станут: один яд! - улыбается бабушка Настя.
Дядя Ваня смеется сипло и прокуренно кашляет, проклиная табак и простуду окопную.
- Ваня, зашел бы когда, я б тебе травок от кашля дала. Перестал бы выматываться.
В паузах кашля, дядя Ваня-корявочник матом увесистым, словно знахарь отъявленный, свое нездоровье зашептывает. И Валерику кажется, будто и вправду за травкой придет, вот только приступ сейчас перетерпит и в повозку Монголку впряжет… Но кашель проходит, Монголка в упряжке, и дядя Ваня - добытчик находок утильных, человек, государству нужнейший, со двора выезжает серьезным.
На подушке с пружинами дядя Ваня сидит, как на троне, и самосадной цигаркой дымит. Это он после приступа кашля душу отводит.
Расправив усы и бородку пригладив, на едином дыхании и ноте единой, зазывалку исполняет:
- Эх, тряпки, тряпки, тряпки-корявки, кости, медь, железо дава-ай!
Подымит самосадом, продышится и заводит опять зазывалочку, детвору искушая тряпки-корявки из дома тащить, медь и железо…
Когда дядя Ваня, вернувшись с войны, устроился в артель "Утиль" по городу корявки собирать, лом металлический и кости, родной его сын Сережка-ремесленник на отца обиделся горько, считая такую работу делом позорным и не достойным участи фронтовика.
- Теперь надо мной все впокатушку смеяться будут! Все ребята! Вся школа! И все из-за тебя! - чуть не плача, кричал он вдогонку отцу, выезжавшему со двора.
- Бабуль, а ты будешь смеяться над Сережкой за то, что отец его корявочником ездит?
- Да Боже упаси! Разве можно осмеивать труд человека, если труд этот праведный!
- А Сережка обиделся и даже плакал в кустах. И матерился жестоко, точно так, как ругается сцепщик вагонов Пашка Карякин, из барака соседнего.
- Тут сказать только можно одно: "Кто не был молод, тот не был глуп".
В то прошедшее время, чтобы отцу сделать больно, Сережка свернул самокрутку и закурил перед ним.
Отец, запрягая Монголку, негромко заметил:
- На первой же стометровке подохнешь и школу свою опозоришь…
- А ты меня уже опозорил, что тряпки-корявки свои собираешь! Работы другой не нашлось тебе в городе!
- На другие работы, сынок, у меня уже нету здоровья: война из меня все повысосала. Да и на воздухе свежем мне хорошо. Бог даст, протяну еще сколько, если только осколки в грудях не начнут ворошиться.
- А ты больше кури! - с пробудившейся жалостью крикнул Сережка и с губ самокрутку сплюнул. - Одну за другой сосешь. Вот и брось!..
- Э, сынок, я цигарку, наверно, с собой заберу. Только эта забава осталась. Да кобылка вот эта. Да работа не по звонку. А ты говоришь…
После разговора этого дядя Ваня стал бороду отращивать, а дошкольник Витяшка объявил всему свету, что дядя Ваня обличие меняет:
- Мамка, гляди! Дядя Ваня забородел! Это чтоб не умываться! Вот хитрый какой! - Смеется Витяшка. - Мам, давай и я забородею!
За спиной дяди Вани сундук на повозке трясется. Окованный жестью, травой и цветами расписанный, он кажется детям таинственно-сказочным. В нем чего только нет! Там и лески шелковые разные, и крючки рыболовные, и свистульки глиняные, и сухое печенье, и на палочках сладкие петушки да рыбешки…
Никто из детей в тот сундук не заглядывал. Даже сам дядя Ваня крышку полностью не поднимает, будто стесняется женщин, что внутри на той крышке столпились и так улыбаются радостно с тех открыток заморских.
Валерику кажется, что дядя Ваня-корявочник только спать и обедать заходит в барак, а живет он на улице вместе с Монголкой гривастой да с утильным добром, да богатством, что прячет в том самом своем сундуке.
И Монголка его, раскрасивая от копыт до расчесанной гривы, шею выгнув картинно, по булыжникам цокает.
- Задается подковками новыми! - смеется Валерик. - Это ж тебе Отто Бергер такие поставил. А то бы хромала на копытах-лепешках и без подков.
В начале лета еще, когда Бергер и несколько немцев пленных помогали мастерам дорожным улицу булыжником мостить, мимо них проезжал дядя Ваня-корявочник, еще безбородый, на повозке разбитой, погоняя худую Монголку веревочным кнутиком.
- Ах, либер Готт! - увидев копыта Монголки разлапистые, Бергер крутнул головой сокрушенно. - Кобылка ходить больно! Дас ист шлехьт!
- Без тебя знаю, что плохо, знаток нашелся, - пробурчал дядя Ваня, смущение пряча за грубостью.
Но когда услышал от немца: "Давай инструмент, Иван, подковы унд гвозди. Я ремонтир буду делать!" - остановился дядя Ваня…
- Дак подковы и гвозди есть. Инструмент, говоришь? - задумался дядя Ваня, прикидывая, что в куче той отобранного из утиля инструмента, может быть, и нужный найдется. - Там его полсарая… Кто бы знающий глянул! Сынок! - дядя Ваня окликнул охранника, что под деревом сидел и нехотя курил, пытаясь дымом табака прогнать навязчивую дремоту. - Сынок, отпусти на минутку вот этого немца со мной, а? До барака только? Я только ему инструмент покажу - и назад. Отберет, какой надо, - и все. А то, видишь, кобылка хромать уже стала. Так и совсем перестанет ходить…
- Не положено, - с сонной тяжестью в голосе отозвался охранник. - А как удерет!..
- Что сказал? - Бергер к уху ладонь приставил.
- Да салага еще, - дядя Ваня расстроился. - Говорит, что ты удерешь.
- Ха! Либер Готт! - горько усмехнулся Бергер и с нервным всхлипом вздохнул, натруженно и больно. - А куда "удерешь", не сказал? Он думает, конечно, что в Германия. А где Германия теперь? Там или тут? Где немцев больше сегодня? В Дойчланд или в Россия?.. Хо! Удерет… Ах, либер Готт! Гони инструмент, Иван. Я ремонтир буду тут, - указал он пальцем в землю перед собой.
- Раз такое дело, то - момент! - оживился дядя Ваня и впервые, может быть, телега его загремела утилем, и Монголка, по-коровьи раскидывая ноги, неуклюже затрусила вдоль улицы и глазом удивленным косилась на хозяина, с которым разучилась бегать.
Из привезенного дядей Ваней инструмента Бергер отобрал необходимый и даже умудрился направить его, найдя нужные камни в куче дорожных булыжников.
- Лошадка твоя куется на руках. Кобылка тихая. Монгол…
- Монгол, монгол! - поддакнул дядя Ваня. - Я и назвал ее Монголкой…
И в окружении окрестной детворы, дорожных мастеров, зевак-прохожих, пленных немцев, что трудились на дороге, и охранника, лошадиную ногу зажимая между ног своих, Бергер обрубил и зачистил наплывы, загладил рашпилем и стрелку под каждым копытом навел аккуратную.
А копыта передние подковал подковами новыми, дядей Ваней припасенными заранее.
- У нас там коней понагнали, наверно, со всей Европы. А мастеров не хватает, - следя за умелой работой немца и проникаясь к нему расположением, заговорил дядя Ваня. - А кони, что те слоны, только что хобота нету. Куда ж нам громадных таких! Хотели раздать по колхозам, дак одна председателька так и заплакала: "Их же травой не накормишь, когда нам самим нечего есть!" - И для чего таких громадных вывели? Может, пушки таскать? Дак война уже кончилась. У них же подковы, наверно, по пуду каждая. Ей-Богу, правда! Как у слона…
- То першерон французский. Он любит овес, овощ унд галантный обхождений.
- Кто ж не любит обхождений…
Закончив работу, Бергер отступил от кобылки на пару шагов и, склонив голову набок и брови насупив, работу свою оглядел. И что доволен, вида не подал. Пожаловался только, вытирая пот со лба и шеи каким-то лоскутом цветастым:
- Практик нет. Практик надо. Работать надо. Я есть специалист, - с тихим уважением к себе поведал Бергер, убедившись, что плен этот каторжный мастерство в нем убить не сумел. - Ветеринар военный должен делать все!..
- Ну, ты, брат, молодец! Монголка моя будто в обуви новой! Не узнать!
- Алес гут! Запрягай, Ванюша. Русский гусары в 14-ом годе угощали жженкой за хороший работа.
- Женкой? - удивился дядя Ваня. - Бабу давали?
- Напиток такой крепкий! - усмехнулся Бергер.
- А, - с некоторым смущением улыбнулся дядя Ваня. - На манер самогонки?
- На манер гороший ликер! Там ром, спирт, цукер!.. Поджигают, и все горит!
- Скажешь тоже, "поджигают!" - впрягая Монголку в повозку, не поверил дядя Ваня. - Будут тебе русские добро такое зря переводить… А ты откуда знаешь, что меня Иваном зовут?
- О, это просто: русский - значит, Иван. Немец - значит, Ганс, значит, Фриц. Значит - фашицкая морда.
- Точно. А мы с тобой кто?
- А мы - просто люди, - сказал Бергер раздумчиво. - Когда нет политик, когда нет война - то люди гороши…
- Спасибо тебе, солдат, - пожал дядя Ваня Бергеру руку. - Ты меня здорово выручил. А звать тебя как?
- Отто. Отто Бергер, ветеринар.
- Спасибо тебе, Отто. Магарыч за мной. Слушай, а где ты так русскому наловчился?
- О! Это Россия… В четырнадцатом годе и больше еще… Война, плен…
- Ты же мастер, Отто! Из-за какого хрена ты тут камни ворочаешь!..
Собрал инструмент дядя Ваня и уехал, а бригадир дорожный пачку достал "Беломора", сам закурил и объявил перекур.
А Бергер присел на бордюрный камень, и прошлое им овладело.