- Хорошо, сынок, жили. Крепко хорошо, - говорит она с печалью в голосе. - Хлопчики, детки мои, все трое в партизанах сгинули. Чему ж было не жить… На-ка вот, погрызи, - достала она из-под фартука яблоко. - Да не лайся. При немцах вот сад сберегла. В печь не пустила, когда от простуды легких дочунька моя помирала. Зимой… За великий грех считала деревья кормящие губить. Забор спалила, сарай, а сад сберегла. Думала ж, что хозяин вернется с войны. Дак вот не вернулся… А "финаген" явился и весь мой сад от деревца старого до единого кустика пересчитал. И такой налог написал, что… До двадцатого велено грошики в кассу отнесть… Ну, дак вот одно деревце только осталось… Да петуха еще помиловала. Для голоса оставила, заместо часов, а он, стервец, соседских кур напропалую топчет и днями домой не является!..
- Привлекут тебя, мать, за то, что срубила сад, - с сочувствием сказал солдат, со смаком доедая яблоко.
- Э, сынок… Дальше могилы меня привлекать уже некуда.
И глаза опустив на босые ноги, мокрые от росы, с приставшими листочками мокрицы, более себе, чем кому-то, сказала раздумчиво:
- Да и то сказать, нажилась я тут сама с собой. Накуковалась…
С этой вот самой поры, по утрам, когда клекот колодочный тишину будоражит, за калитку выходит старая женщина и колонну немцев поджидает с озабоченным видом, будто сказать собирается что-то важное и неотложное.
- Гутен морген, матка! - негромко приветствуют пленные.
- Гут, гут, - отвечает раздумчиво. - Трудиться пошли? Идите, идите, раз натворили такого. Эту войну вы надолго запомните… И маткам вашим, и бабам больно достанется эта наука.
И крестит их вслед:
- Помилуй их, Господи, и сохрани. И прости супостатов несчастных. И меня, грешную, прости, если что не так делаю…
Велосипед
Была у дяди Вани заветная мечта: когда-нибудь приобрести велосипед свой собственный! С детства мечта эта в нем зародилась, с той самой поры, когда по бульвару Дворянскому прокатываться стала барынька на дамском "Диаманте", на глазах вечерней публики и фабричной ребятни.
То был не просто велосипед какой-то заграничный, а лунная красавица на двух колесах, с ободьями зеркальными и спицами из солнечных лучей.
От заднего щитка, колесо с двух сторон закрывая, радужная сетка натянута была с бахромою белой, как снег. А рама белизной искрилась, будто мрамором белым отделана. И вся эта прелесть на солнце сияла красотою нездешней.
И барынька-девочка, под стать велосипеду, вся в белом, восседала, как на троне, и плавно ехала, как будто бы парила, не наделяя никого вниманием надменным.
Но мальчика фабричного, что так открыто ею любовался, - приметила. И всегда, на дорожку бульвара въезжая, сначала его находила глазами на ограде чугунной, рядом с тумбой афишной. А когда его не было там, огорчалась болезненно.
И вот, довольная прогулкой и собой, однажды перед ним остановилась. И улыбаясь из-под шляпки белой, спросила голосом приятным и негромким:
- Мальчик маленький, я тебе нравлюсь? Да, мальчик?
И маленький Ваня ответил с восторгом:
- Да! Очень! Только багажника нету зачем-то!..
- Багажника?.. Ах, багажника… - увядая улыбкой, потускнела красивая барынька и домой повернула.
А для мальчика Вани бульвар опустел без ее "Диаманта".
- Надо же! - дядя Ваня в усы усмехается. - По ранению все позабыл, что было со мной на войне. Почти все позабыл, а что в детстве случилось - до подробностей помню. Вот какие дела!..
В Германии он отыскал "Диамант", о котором мечтал, но домой привезти помешало ранение тяжкое. А мечта поднялась еще выше и воплощаться уже не хотела в те поделки шаблонные, что стояли сейчас в магазинах. Удалилась мечта навсегда, оставив лишь почтение особое к деталям и узлам велосипедным.
В сарайчике копился инструмент от колуна и кувалды-балды до заморского штангенциркуля. А по стенам и в ящике в углу - велосипедные детали разных марок собирались.
Сколько б еще копилось это все, да на совете семейном решили поросенка завести.
Освобождая сарай, дядя Ваня раздал инструмент, а Сережке сказал, указав на детали, по стенам висевшие:
- Из этого всего велосипедного, может быть, хоть один соберете…
Сережка и вся ребятня из бараков кинулись два собирать, но родился один, да и то без щитков получился.
Одуревший от счастья, Сережка пустился гонять меж бараков, а за ним, забегая на грядки и клумбы цветочные, ребячья ватага неслась да щенята ничейные, с еще не окрепшим, визгливым лаем, пугая кур и сонных кошек.
Дядя Ваня с Пахомычем улыбались, на кутерьму эту шумную глядя.
Притихший и пасмурный подошел к ним Валерик.
- А ты почему не кричишь и не бегаешь, а? - Пахомыч спросил.
- А я не умею кататься, - признался Валерик.
- А что там уметь! - дернул плечом дядя Ваня. - Вот как все откатаются - и поезжай.
И Валерик решился. Когда все откатались, отбегались, и Сережка, довольный и потный, повел велосипед в сарайчик, Валерик за руль ухватился:
- А я когда буду кататься?
- А ты ж не умеешь!
- И теперь мне всю жизнь не уметь!
- Всю жизнь, всю жизнь… - стушевался Сережка напором Валеркиным. - До педалей еще не дорос!
- И Толян не дорос, а катался!
- Он умеет и ездил "под раму".
- И я буду "под раму!" - решился Валерик, будто этот прием езды, стоя на педалях, сам собою научит любого на мужском велосипеде.
- Под раму, так под раму, - вздохнул Сережка. - Закатывай штанину, да быстрей. Так и быть, один круг пробегу, а то некогда мне.
"Знаем, куда тебе некогда! Сначала чуб прилизывать будешь, потом штаны гладить с мылом, и бежать в спортзал, где Валечка-гимнастка тренируется. А мне только кружочек…"
- Ну, что ж ты копаешься! Некогда мне!
Валерик смолчал. За руль ухватившись, он встал на педали.
"Боженька миленький, помоги!.. Здорово как, и не страшно почти, когда рядом Сережка и держит рукой под седло! Эх, бабушка Настя не видит и мама! И за нами никто не бежит. За другими дак бегали… Ой, как быстро кончается круг!"
- Все! - подтолкнул напоследок Сережка в надежде, что мальчик сам остановится.
Валерик и начал тормозить, крутнув педалями назад, но цепь слетела, а стежка, такая знакомая, неожиданно вниз наклонилась, толкнув велосипед вперед.
Замешкался Валерик, не соскочил на землю вовремя, а велосипед, набирая скорость, по стежке среди кустов на улицу рванулся, с каждым метром свой бег убыстряя!
- Стой! Нельзя на улицу! Голощапов оштрафует, что без номера!
"Это не я! Это все он!" - хотел было крикнуть Валерик, да страх дыхание перехватил.
Велосипед по камням и вымоинам стежки летел прямо в узкий прогал между красно-кирпичным столбом калитки неправильной и громадным кустом сирени.
- Остановите меня! - в панике Валерик закричал. Соскочить с велосипеда на скорости уже страшно было. И бросить машину жалко: вдруг рассыплется на те железки, из которых ее сегодня собрали!
Валерик слышал шлепки босых ног за собой и какие-то крики бегущих, а велосипед летел все быстрей, и в сторону свернуть кусты мешали.
- Ну, звезданусь сейчас, мамка моя! - всему свету закричал Валерик, и жутко ему стало от собственного крика. И только глаза успел закрыть перед веткой, стебанувшей по лбу, как пулей вылетел на улицу.
Открыл глаза: перед ним колонна пленных плелась с работы.
- А-ай! - успел прокричать Валерик, как был подхвачен на лету с велосипедом вместе.
- Вот это да! - вздохнул он с облегчением, переходя от испуга к радости. Все очень быстро свершилось, как прыжок с прибрежной ивы в зеленую темень воды.
Ребята увели велосипед, а Валерика немцы обступили:
- О, братишка!
- Братишка ходил таран дойче колонна!
- Здарова! - сказал ему Фриц и руку подал, улыбаясь.
- Здравствуй, - ответил Валерик, как равному.
- Ах, либер Готт! - подошел к нему Бергер. - Так ездить нельзя: можно нос разобешь! - добавил он строго и пальцем погрозил, но глаза улыбались при этом.
Даже сержант конвоя усмехнулся, крутнув головой. И, гимнастерку под ремнем оправив, по-домашнему просто скомандовал:
- Ладно, пошли, а то жрать охота!
И колонна построилась быстро, и под свою сыпанину шагов потекла восвояси.
- Ауф видэрзеэн! - помахали Валерику немцы.
- До свидания! - поднял руку Валерик.
Своему освобождению от надуманных страхов он тихо радовался, немножко чувствуя себя героем.
И заметил Валерик, что у охранников вместо карабинов наганы в кобурах затертых. И опять самый тяжелый наган Ибрагиму достался. Вон как тяжко идет Ибрагим, припадая на ногу нагруженную. И ремень поясной отвис под тяжестью нагана: так и гляди, что вниз соскользнет, а там и штаны за собою потащит!
И засмеялся Валерик, без штанов Ибрагима представив.
- А напылили! Что тебе стадо прогнали! - пробурчала какая-то тетка с ридикюлем обшарпанным и вуалью на шляпке. - Все нянчимся да цацкаемся с ними! Перестрелять бы сволочей, как они нас убивали!.. Будьте вы прокляты, гады! - вслед им плюнула тетка.
А Валерик насупился от обиды на тетку "ругачую".
Гроза и гость нежданный
В тот вечер случилась гроза. Валерик с ногами сидел на кровати, с восторгом и страхом смотрел, как под ливнем и ветром к земле приседали кусты за окном и белыми громами молний лопались черные пропасти туч.
- Красивая нынче гроза, да, сынок? - подсела к Валерику мама.
- Да… Только строгая очень и страшная, будто бомбежка.
- Бомбежку еще не забыл?
- Не забыл. Она забываться не хочет. Когда буря или гроза…
- "Или гроза", - целует сына в макушку. - Пропах ты костром и болотом. Надо голову завтра помыть. И сходим в кино…
- И купим ситра и мороженого!
- И мороженого, тормошитель ты мой. Господи, как хорошо, что ты есть у меня. Как бы я жила одна?..
- Работала б…
- Работала!
И тут кто-то в дверь постучал. Бесцеремонно, с расчетом на грохот грозы.
- Кому-то плохо опять. И бегут все сюда. Ведь уже не война, а бегут по привычке. А у нас валерьянка вся вышла…
Мама встала с кровати и свету прибавила в лампе. Откинув крючок, она дверь отворила и в темень спросила:
- Кто там? Идите сюда. За валерьянкой, наверно? Я бутылочку бабушке Проне отдала… Да под ноги смотрите, а то половицы у нас провалились…
Из ночной темноты коридора на маму надвинулся череп с глазницами впалыми и оскалом зубов металлических. Словно ожил тот череп и с будки сошел трансформаторной.
- Господи, Боже Ты мой! - отшатнулась она от двери. - Да у нас и подать-то вам нечего, - с испугу сказала неправду, приняв пришельца за позднего нищего.
Валерик готов уже был отдать яблоко, что под подушкой лежало, как страшила покашлял в кулак и сказал приглушенно:
- Леночка… только не бойся. Не пугайся, пожалуйста. Я только вот тут постою. Я зашел повидаться и все… Извините, что поздно…
Валерик дышать перестал и забыл про грозу, а мама спросила испуганным шепотом:
- Кто вы?
- Я - Женька Уваров, - сказал он не сразу и смолк, наблюдая с пытливой тревогой, как она отзовется на имя его.
Но лицо ее мукой страдало, и в глазах узнавания не было.
- Женька Уваров, - повторила она машинально. - А вы где его видели?
- Да я это, Леночка… Я - Уваров, - сказал он и шумно вздохнул.
- Женька Уваров? - не скрывая сомнения, переспросила и, пальцы в щепотку собрав, к губам поднесла по привычке, когда размышляла о чем-то. Ее память, хранившая образ Уварова, образ Женьки-спортсмена, военного летчика, балагура, красавца, закадычного друга Степана, признавать не хотела в этом призраке прежнего Женьку Уварова.
- Женька Уваров, - повторила она, пристывшая взглядом к лицу его жалостно-страшному.
- Меня люди боятся теперь узнавать… Кто узнает - не знает потом, как отделаться… Вот такие дела, бляха-муха, - вздохнул притаенно пришелец, - Повидался, теперь и пойду. Извините…
Сказал, продолжая на месте стоять и смотреть на нее неотрывным, взывающим взглядом. С ноги на ногу переступил, отчего половицы прогнившие чавкнули несколько раз по-болотному от воды дождевой, подступившей под них.
А буря все ярилась, все свирепела, и ливень по стеклам хлестал, и молнии темень терзали. И казалось, что даже барак, напуганный грохотом грома, вот-вот рухнет под диким напором грозы.
Живое все сникло и спряталось.
- Куда вы пойдете? Вон какая гроза… У нас переждите, - предложила из жалости, зная со слов, что якобы есть среди нищих калеки, что себя выдают за друзей-сослуживцев погибшего мужа, брата, отца… и по городу бродят маршрутом, намеченным ради хлеба куска, чарки водки, пристанища…
- И не стойте там. Проходите…
"Раз уж пришли…" - недосказанным слышалось.
И во всей ее позе застывшей неверие было к нему.
- Я, пожалуй, пойду, бляха-муха…
- Да нет уж! Извольте войти!
И вот он вошел. Высокий и жалкий в худобе своей со следами ожогов. При свете его искалеченность резала глаз.
Чтоб Валерика не напугать лицом своим выжженным, повернулся спиною к нему. Но и сзади его голова, без волос, с остатками ушей, гляделась жалкой необычностью.
"Под Котовского бреется, как базарный мильтон Голощапов", - с неприязнью отметил Валерик и подушкой закрылся.
Пришелец был в заношенном хэбэ солдатском, в обмотках и желтых ботинках добротных.
"Второй фронт", - отметил Валерик. - у них подковки спереди и сзади".
Ничего примечательного, кроме ботинок, на пришельце Валерик не нашел, если не считать этих шрамов противных, которые сами навязчиво лезли в глаза. И ни одной награды на нем не было, ни нашивки даже за ранение. Для человека, войной покалеченного, - это необычным казалось и подозрительным даже.
"Значит, это предатель из плена, а мамка впустила!.. И вон как в лицо ему смотрит!"
И увидел Валерик, как губы ее растянулись и некрасивыми стали, и, как девчонка в обиде горькой, она заскулила протяжно и тихо, продолжая его узнавать. И мамка его обхватила страшилу руками, и головой в гимнастерку уткнулась, и завыла со стоном надрывным.
Когда еще мамка так плакала больно!
- Что с тобой они сделали, Женечка родненький! Господи, где Твоя правда! За что ж они так! Женечка родненький! Миленький мой!.. За что ж они так! Ну, за что!
- За то, что я - русский, - негромко сказал человек, - за то, что бежал сколько раз. За то, что власовцы к себе не заманили. За то, что собаки меня не догрызли! Что в крематории не догорел! Что не сдох, когда жить уже было нельзя!
- Господи, как же ты выжил? - отстранилась она от него.
- Да я толком и сам не знаю, - пожал он плечами, удивительно быстро успокаиваясь. - Наверно, меня всякий раз не до конца убивали…
Валерик видел, как мама сжалась вся и глазами распахнутыми на пришельца глядела, будто это она от мучений его защитить не сумела и теперь вот страшилась вины своей. На лице ее было страдание, а в глазах нетерпение. И, кулачки прижимая к груди, прошептала просительно:
- Женечка, Женя… Скажи мне, как на Духу… Степа мой где? Где мой Степа? Вы вместе там были! Говори, где Степан мой! Жив? Погиб? Говори! - зачастила она, не давая открыть ему рта. - Он такой же, как ты? Да? Такой же? Они тоже его, как тебя?.. Ну, что ты молчишь! Говори!
Глядя в пол, Уваров плечами пожал и руки виновато уронил.
- Как ты не знаешь? Боишься сказать? Они его тоже так мучили?..
- Я не знаю, Аленка, не знаю, - с виноватостью в голосе на войне уцелевшего ответил Уваров. - Я ничего про Степана не знаю. В том бою его не было. Сопровождать мы летали, а он на разведку готовился. Был жив-здоров…
- А потом?
- А потом я в плену оказался…
- Тебя сбили!
- Нет, не сбили меня, - с достоинством сказал Уваров, не желая равняться со сбитыми летчиками. - Я сам на таран пошел… И вина моя в том, что вот я стою перед тобой, а не Степан… Живой стою! И знаю, что ты сейчас думаешь: "Лучше бы Степа вернулся, чем ты!" Бляха-муха!..
- Да, Женечка, что ты! Что ты! Прости, но я так не сказала!..
- Все так не говорят, но все так думают. Только одна мне сказала прямо: "Что с того, что ты выжил там? А здесь ты нам ни на что не пригоден!"
- Люди жестокие, Женечка! Прости нас. И меня пойми. С начала войны только несколько писем. Только несколько!.. Я их выучила назубок… По ночам как молитву читаю… А как только нас освободили, я стала писать и нашла его часть через военкомат. И пришло извещение, что без вести пропал… Женечка, как это так? Без вести? И рядом никого? Разве бывает такое?
- Бывает, Аленка. И всякое было. Случилось что с ним за линией фронта, вот тебе и "без вести". И моим бумажка пришла, что я без вести канул… Из наших никто ж не видел, как я ганса таранил. Потому что смотреть было некому, бляха-муха… Год 41-й. Немцев в воздухе было - что комарья на болоте…
Обхватив подушку и забыв о грозе, во все глаза смотрел на них Валерик и расплаканную мамку не узнавал.
- А я так обрадовалась, что узнаю про Степу, - сквозь слезы она улыбнулась печально. - Боялась и радовалась. А выходит, что зря…
- Да не зря, если с радостью вспомнила, - Уваров сказал бодрым голосом. - Значит, вернется Степан. Может, он… Да мало ли что вытворяет наш СМЕРШ! Или НКВД… Сколько хочешь, про это могу рассказать.
- Вот сядем сейчас и расскажешь нам все по порядку, правда, сынок? Дядя Женя Уваров - папин друг и товарищ по школе. Они вместе учились на летчиков. Вместе служили и воевали. Красавец и спортсмен был дядя Женя наш… А немцы, видишь, как его…
- Это собаки меня обглодали, - как о деле пустячном сказал он с усмешкой. - После побега последнего…
- У тебя и голос другой, - печально заметила мама.
- Я вообще говорить не мог…
"А может, это не Уваров!" - подумал Валерик. Ему очень хотелось, чтоб дядя Женя Уваров был другим. Чтоб завтра пришел к ним Уваров другой. Настоящий летчик с наградами на кителе! С кокардой на фуражке! Такой, как на плакате у Дома пионеров. Они б тогда втроем пошли в кинотеатр "Октябрь" мороженое есть и пить ситро! А ребятня барачная от зависти б немела!..
- У меня теперь все изменилось, - без особой печали поведал Уваров. - И голос, и сам я не тот…
- Ничего, ничего! - уверенным тоном ободрила мама, выставляя на стол, что было к выходному приготовлено. - Слава Богу, что ты теперь дома! А все остальное будет как надо!
Уваров крутнул головой недоверчиво, ничего не сказал на слова ее бодрые, а кашлянул извинительно и с опаскою настороженной, готовый убрать моментально, если отвергнет хозяйка, на стол поставил заткнутую пробкой газетной водки бутылку початую. И, держа на ней взгляд стерегущий, выжидательно замер.