УЧИТЕЛЯ
По словам младшего современника Блока, в том образе российской истории, в частности истории русской словесности, который сложился к концу 19 века, "самым поразительным" было "исключение всей духовной культуры"; Г. П. Федотов назвал эту унылую картину "Россией Ключевского" . Академическая обстановка изменилась к началу 1910-х годов, с выходом Вех и русского перевода книги Уильяма Джемса Разнообразие религиозного опыта. Интерес к "религиозной мистике" легализовался в качестве занятий фольклором, этнографией, психологией. Тут он сомкнулся с более традиционным народолюбием, унаследованным от предыдущих поколений русской интеллигенции. Народничество нередко оказывалось еще более чем мистифицированным, зато мистицизм получал корни в исторической современности. Университетские года Блока пришлись как раз на момент этого перелома.
В одной из первых своих статей Блок так рассказал о впечатлениях от курса русской словесности:
с трудом пробираясь во мраке и бездарности российских преданий, чернорабочими тропами […] - мы внезапно натыкаемся на руду. Поет руда. Над ухом стоит профессор. Слышен его голос: "Ну, это знаете, неинтересно. Какое-то народное суеверие, продукт народной темноты". Но голос профессора […] заглушает певучая руда. И сразу не разберешь, что поет, о чем поет, только слышно - поет золото (5/90).
Пока остается неясным, что именно стоит за не очень удачной метафорой певучей руды. Известно, однако, какой профессор имеется в виду. Историю русской словесности читал Блоку Иван Шляпкин. Мальчиком знавший Достоевского и Ореста Миллера , профессор Шляпкин был автором исследований о древнерусских крестах , о святителе Дмитрии Ростовском (написавшем Четьи-Минеи и Розыск о брынской вере, в котором впервые описывалось хлыстовство). Делом Шляпкина и его поколения было возвращение духовных аспектов культуры в общеисторический контекст. В 1913 году от студентов Шляпкина требовалось читать и исследования о сектах, и Вл. Соловьева, и Вехи . Об исторических взглядах Шляпкина говорят его рассуждения об отношениях Петра Великого и Дмитрия Ростовскою:
реформы великого Преобразователя […] привели только к узкосословным результатам, не снискав симпатий народной массы, как приобрели ее реформы Гуса или Лютера […] Гению Петра не удалось, да и некогда было, переделывать миросозерцание русского народа .
На деле Блок получил в университете объемную филологическую подготовку, которая могла соответствовать его интересам в области русской мистики, если бы эти интересы имели профессиональный характер. Все вопросы, индивидуально подобранные Шляпкиным для Блока на госэкзамене по русской литературе, были так или иначе связаны с мистическими аспектами русской традиции: 1. Мифологическая теория; 2. Жидовствующие; 3. Масонство при Екатерине; 4. Жуковский . Но расхождения между учителем и учеником, очевидно, были; ответ Блока был оценен лишь как "удовлетворительный". Проблема состояла в различиях не интересов, а подходов. Широко мысливший Шляпкин среди "методов изучения литературы" перечислял "эстетический, этический, исторический, психологический и социологический" . Юному Блоку более всего не нравилось то, что он описывал в письме в отцу как "социологические и т. п. воззрения на то, что для меня священно" . Много лет спустя, излагая свое понимание истории литературы, Блок отвечал на недоверчивые возражения слушателей: "Мы слепы и будем слепы как щенки, пока будем пользоваться в этой области бедными приемами науки" (6/146).
Все же подготовка по русской филологии, легко соединяясь с унаследованной от предшествующего поколения народнической фольклористикой, помогла мистическому самоопределению Блока. В своих студенческих работах Блок искал материал, который помог бы найти компромисс между влекущей его мистикой и диссертабельными филологическими темами. Сначала он хотел писать реферат о Достоевском, причем точно выбрал самый мистический из его образов - Ивана-Царевича . Эта фигура самозванца, перешедшая в Бесы из народной сказки, всерьез воспринималась как ролевая модель. Сокурсник Блока, поэт Леонид Семенов, прошедший путь от социал-демократа до сектанта, в 1904 году мечтал сам стать Иваном-Царевичем из Бесов , и о подобных самозванческих претензиях позднего народничества Гиппиус написала своего Романа-Царевича. Студент Блок думал также о Сказаниях о иконах Богородицы, о письмах Жуковского и в конце концов остановился на русском масонстве. В своем реферате Болотов и Новиков Блок противопоставлял западные масонские и русские мистические влияния . Единственная собственно филологическая работа Блока - очерк Поэзия заговоров и заклинаний весь проникнут темами русской фольклорной мистики; здесь уже просматривается связь с позднейшей эссеистикой Блока.
В отличие от таких фигур Серебряного века, имевших личный и иногда глубокий опыт отношений с сектантами и раскольниками, как Кузмин, Бердяев, Клюев, Пришвин, знакомство Блока с русскими сектами было почти исключительно книжным. По злым словам Белого, "Блок народа боялся; народ ему нужен был для подпуга: интеллигенции" . Письма самого Блока из его дома-дачи в Шахматове полны вполне барского раздражения на ленивых работников (например, на плотников во время ремонта). В деревнях, окружавших Шахматове, сектантов, насколько мы знаем из воспоминаний, не было; не имело влияния в этой местности и духовенство . ‘Народолюбие’ Блока в гораздо большей степени зависело от круга его чтения, в который входили книги о русском фольклоре, расколе и сектах. Так, Блок с увлечением читал Мельникова-Печерского, профессионального сектоведа и популярного писателя; "местами хорошо", - сообщал он матери свои впечатления . Образы Мельникова были настолько значимы, что Блок сам сравнивал его Фаину из романа На горах с собственной Фаиной из Песни Судьбы : "тоже - раскольница с демоническим" . На столь прямое признание предшественника нечасто решаются поэты. Знал Блок и работы другого исследователя русского раскола, крупнейшего историка-идеолога народничества Афанасия Щапова . В библиотеке Блока сохранилась содержащая его пометы книга Коновалова Религиозный экстаз в русском мистическом сектантстве и книга Пругавина Бунт против природы (о хлыстах и хлыстовстве).
Книжные знания подкрепляли и развертывали те чувства, что были восприняты с детства и юности, и более всего от матери. В предыдущем поколении интерес к сектам был характерен для самых неожиданных людей. Евгений Иванов, в 1906 году посетивший тестя Блока, Дмитрия Менделеева, рассказывал о знаменитом ученом: "изумительная личность старик, он не химией только интересуется, а и сектантством […], к мистикам симпатия и даже к хлыстам" .
Юношеский мистицизм не сразу нашел свои формы. Вместе с А. И. Розвадовским, шафером на свадьбе Блока и будущим иезуитом, Блок обсуждал нечто вроде эйкуменического синтеза, куда вошли бы "кровь священническо-немецкой мистики" и католическая "политико-религиозная породистость" . Покинув Петербург, Розвадовский писал Блоку:
Мне кажется, в России сильнее, чем где бы то ни было, чувствуется потребность новой религиозной правды. Чем объяснить, с одной стороны, это поразительное безверие интеллигенции, с другой, еще более удивительное сектантство. Ведь сектантство не случайное и не спорадическое явление в русском народе, а общее и постоянное. Очевидно, есть что-то в православии, что не удовлетворяет более чуткие души .
Важную роль сыграл в жизни Блока Семен Панченко, ближайший друг Александра Добролюбова до ухода последнего в народ. Блок считал Панченко "живой книгой Добролюбова" (8/151): сектантский термин ‘живая книга’ означал святого человека, живой образ Христа, который заменяет ‘писаную книгу’, Евангелие. Благодаря Панченко юный Блок оказался причастен не к книжному, а к личному влиянию Добролюбова. Как ролевая модель, Добролюбов был куда более талантлив, чем как автор книг. Сам же Панченко был знатоком церковной музыки, открытым гомосексуалистом и человеком крайних политических взглядов . Со слов Добролюбова известно, что Панченко был "старым партийцем-большевиком" и встречался с Лениным. Вместе они, Панченко и Добролюбов, якобы участвовали в "особом государственном заговоре" с целью "преобразовать Россию на народный лад" . В семье Блока вокруг Панченко складывался сложный клубок отношений. Влюбленная в него тетя поэта писала о нем так: "Это был ненасытный искатель, человек с большой волей, бессребреник-скиталец" . Панченко, относившийся к Бекетовой по-дружески, был очарован юным Блоком . "К женщинам он относился беспощадно, считая их органическими врагами своих детей", - сообщала Бекетова. Мать Блока, однако, относилась к Панченко с симпатией, разделяя его идеи. "Было время, когда Панченко имел несомненное влияние на Ал[ександру] Ан[дреевну] и на Сашу" . В сфере идей влияние было таким.
Надо поклониться Мужику. Надо заплакать, упасть на колени и в стенаниях головой биться об землю у ноги мужика. Чтоб он простил. Надо нежно приложиться щекой к его сапогу. Надо молитвенно сложить руки и, как в большой молитве, говорить все лучшие слова, какие только есть […] И когда Вы так к нему почувствуете - Вы обновитесь и начнете новую жизнь .
В отличие от более обычных вариантов этой идеи, у Панченко поклонение мужику имело осознанный мистический характер и отрицало социальные усилия. В письме Блоку Панченко проповедовал:
Но не надо "ходить в народ". Это бессовестно. Это только ему, темному, создавать новый террор. […] И пахать, по Толстому, не надо и печи для бедной вдовы складывать не надо. Это кривоумие .
Мистическое народничество Панченко было связано с самой радикальной философией пола и верой в близкое Преображение. В 1904 году Бекетова записывала: "С. В. Панченко проповедует новое царство - без семьи, без брака, без быта, с общим достоянием, с отниманием детей семилетних у матерей" . В позднейших воспоминаниях Бекетовой отражена устойчивая вера Панченко в скорое изменение человеческой природы. В особенности он любил предсказывать грядущее уничтожение семьи и соответствующие изменения сексуальной жизни и педагогической практики: "Он чувствовал наступление новой эры и близких переворотов […] "В моем царстве все будет позволено, в моем царстве не будет семьи", - говорил он". Эти социосексуальные проекты были закономерным образом связаны с религиозными взглядами Панченко: "почитая Христа как одного из величайших учителей жизни, он отрицал его божественность в христианском смысле, но обожествлял в нем человека" . Бекетова воспроизводит здесь ту самую формулу (обожествление человека), в которой суммировались догматические идеи русских хлыстов. В этических взглядах Панченко слышны и другие перепевы знакомых мотивов. Его мистическая уверенность в пророческом призвании трудно отличима от попытки соблазнить юного корреспондента.
Крепко Вас обнимаю и всего целую.
Я знаю, что я это нахально. Я не смею этого делать. Я - грязный, запсевший, Вас - чистого и прекрасного - обнимать и целовать. Но чистому - все чисто. Ничто нечистое к Вам не пристанет. А грязный - так он же и есть грязный; чтобы он [ни] делал - все равно все будет грязно .
Самоуничижение здесь является средством самооправдания и самовозвеличения; подобная риторика приписывалась Распутину, а до него другим сектантам-соблазнителям - Радаеву, Щетинину. Не случайна позднейшая блоковская ассоциация Панченко с кругом Распутина (6/446). В 1902 году Панченко писал юному Блоку:
Вы будете со мною и моим. Знаю, как в Вас все, решительно все запротестует против этих моих слов. Вижу, как Вы изумлены. Это от неведения. Но придет час - Вам некуда будет податься и Вы будете со мною и моим. Не пугайтесь. Вам тогда будет хорошо. Ибо Вы увидите то, что другие ищут и чего не могут найти .
Зная позднюю прозу Блока с ее сектантскими и гомоэротическими мотивами, этим словам нельзя отказать в прозорливости. В следующем письме, отвечая на не дошедшие до нас возражения Блока, Панченко писал:
Сколько бы Вы ни противились - это неизбежно. Мне не надо манить Вас, увлекать, да я этого и не хочу. Идите своими тропинками, я знаю, куда они Вас приведут. Правда, Вы даже не представляете […]: куда это и зачем? Вы не считаете это серьезным и не хотите в ту сторону. Это от неподготовленности. Вам надо пройти через много царств, пока Вы придете в свою обетованную землю .
Действительно, эти идеи оригинальны, их не перепутаешь с более знакомыми русскими дебатами. Они составляют особенный поток мистико-эротического дискурса о народе, идущий прямой линией от Добролюбова через Панченко к Блоку. Сам Панченко в то время отрицал свою причастность к существующим партиям, очевидно предпочитая мистический язык политическому:
Вы сбиваетесь на том, что хотите […] приурочить мое к какой-нибудь существующей теории, учению: к социальной, социал-демократической, коллективизму, быть может шестидесятниковской, народнической и пр. А этого нет, совсем нет. У меня другое. Вам - это я открою до времени, ибо Вас я избрал. Но не сейчас .