Под пером Блока новая поэзия и новая критика вместе стремятся к новому народничеству. "Так искупается отчуждение поэта от народной стихии: страдательный путь символизма есть "погружение в стихию фольклора", где "поэт" и "чернь" вновь познают друг друга" (5/10). Цитируя эти слова Вячеслава Иванова, Блок пока еще не замечает, что "стихия фольклора" по-разному понимается Ивановым и им самим. У Иванова это мировая мифология, на практике насыщенная более всего античными образами, допускающая в себя и иные культурные включения вплоть до Камасутры, и апеллирующая к русской идее как к цели и невоплощенному идеалу. У Блока "стихия фольклора" - безусловно национальная, давно и тайно существующая в русском народе реальность. После не удовлетворивших поэта опытов филологического освоения ее в Поэзии заговоров и заклинаний, он прицельно сосредотачивается на расколе и сектантстве.
Сравнив символизм с расколом, а поэта-символиста - с раскольником, Блок нашел одну из главных тем своей литературной критики. В этих терминах Блок пишет о разных, но всегда позитивных, с его точки зрения, явлениях - о статье Евгения Иванова, в которой он чувствует "какой-то раскольничий дух" (5/223); о сборнике Бальмонта, который дал "хорошие хлыстовские песни" (там же); о книге Пришвина, которая "особенно важна" для "исследователя раскола и сектантства" (5/651); о романе Пимена Карпова , который из многих рецензентов понравился, кажется, одному только Блоку (5/484); и о Хованщине Мусоргского, которая "для раскольников […] азбука, уже лишняя, может быть, даже докучная" . Особенно красноречив восторженный отзыв о поэзии Кузмина, само имя которого "связано с пробуждением русского раскола" и, значит, с глубокими и прекрасными корнями культуры. Блок раскрывает здесь характерный случай того, что позже и применительно к другому материалу было названо культурной травестией . Многое в творчестве Кузмина "побуждает забыть о его происхождении, считать Кузмина явлением исключительно наносным, занесенным с Запада. Но это - обман". Для Блока это важно: "глубоко верю в эту мою генеалогию Кузмина", - отметая возражения, писал он (5/183). И здесь же, продолжая свои размышления студенческих лет, Блок с редкой ясностью формулировал: вообще "русская литература 18-го и 19-го века ощупью тянется по темному стволу сектантских чаяний" (5/183). Был Блок прав или нет, пример Кузмина близок ему, доказывая возможность сочетания западной образованности и рациональной формы с архаическим - Блок писал "варварским" - содержанием.
В своей рецензии на книгу Минского Религия будущего Блок аккуратно пересказывал чуждые ему конструкции философа, заканчивая образами, которые отражают мистические переживания самого Блока. Поэт говорит о Другом Утешителе, который придет тогда, когда - курсивом - "времени больше не будет". У этого Утешителя - женская природа; он - "женственно-нежный образ Духа Святого" (5/598). Блок близок здесь софиологической традиции, но Соловьев придавал женскую сущность Святому Духу; Блок приписывает женственную природу самому Христу, каким он вновь воплотится после Конца Света. "Мы помним женственный лик этого Утешителя в страшном видении пророка Илии и на раскольничьих иконах" (5/598). Ссылка на излюбленный в народе образ Ильи-пророка и на раскольничьи иконы показательна: источником мистических постижений для поэта являются раскол и народные верования, а не философская традиция. Религии будущего Блок противопоставляет религию прошлою, и его выбор ясен. Особенно же интересна здесь связь перемены пола с Апокалипсисом, - связь, в важности которой мы убедимся, читая Катилину.
По Блоку, женская природа Христа проявится тогда, когда "времени больше не будет". Идея не вполне нова. Христос был мужедевой в воображении немецких барочных мистиков, американских шейкеров, Бердяева и, откровенно кощунственным способом, Клюева. Впоследствии Мережковский историзует эти идеи, придав им авторитет древности. В античных мистериях, сообщал Мережковский, распятый значило то же, что кастрированный. "Оскопленный Аттис и распятый Вакх сливаются, как два дополнительных цвета". Около Аттиса бродит и кипит вино новой религии. "Раной оскопления […] все начинается в жертвенных страстях - страданиях бога-человека" . Скорее всего, идея женственного Христа у Блока, а вероятно, и его позднейший интерес к Аттису связаны с беседами с Мережковским. Во всяком случае, идея бесполого и/или женственного Христа будет сопровождать Блока всю творческую жизнь. В дневниковых записях 1918 года Блок признавался в ненависти к "женственному образу" Иисуса (8/598). Гендерная реинтерпретация евангельской истории закономерно сочетается с ее народнической реинтерпретацией. В наброске пьесы об Иисусе, предшествующем Двенадцати, говорится:
Иисус (не мужчина, не женщина). Грешный Иисус […] Иисус - художник. Он все получает от народа (женственная восприимчивость). "Апостол" брякнет, а Иисус разовьет (7/316).
Андрогинность Христа логически ведет к пересмотру христианского догмата Троицы именно в том направлении, в котором производили его русские хлысты: если мужское начало в лице Христа неотличимо от женского, то Христос отождествляется с Богоматерью, продукт этого слияния рождает из себя Св. Духа и, тем самым, является собственным Отцом. Такой Христос больше похож на языческого Диониса.
Идея пола как определяющей детерминанты духовного строя была внедрена в русскую культуру переводами Отто Вейнингера и энергичными текстами его русских последователей. Женоненавистнический Пол и характер Вейнингера сыграл роль противовеса к соловьевским идеям Вечной женственности. В образовавшемся пространстве между Соловьевым и Вейнингером русские философы могли обсуждать неверное распределение половых свойств друг у друга, как это делал Бердяев в отношении Розанова и Розанов в отношении множества современников; или в тех же терминах трактовали национальные характеры и саму Мировую войну, как это делал Владимир Эрн . Мысль Блока развивалась в этом пространстве, не знавшем меры и середины как раз в тех измерениях, которые касались пола и характера. Поэтому стихи Даме так легко переходили в куплеты незнакомкам. Вячеслав Иванов предупреждал поэта:
опять чувствую […] опасность, прозревая и страстно влюбляясь в женскую стихию темной русской души, отдать ей свое мужское, не осверхличив его светом Христовым […] Но Вы, как всегда, едва ли поймете меня до конца .
"Соборный подпочвенный трепет" русской души в сочетании с ее "женской стихией", наверно, относятся к хлыстовству; его опасность Иванов формулировал все в тех же преувеличенно-гендерных терминах. Но, как он сам понимал, позитивная часть его аргумента оставалась неясной. Блок в конце концов проделал с идеей пола и характера свою собственную, вполне индивидуальную операцию: обобщив ее до крайних и последних высот, до Апокалипсиса и христологии, он до неузнаваемости перевернул идею в финальном ее воплощении.
ДАМА
Для ранних статей и стихов Блока характерен общий комплекс, в который неразличимо входят русский фольклор, цыганские образы и сектантские ассоциации. Интересу Блока к русским сектам способствовали изменения в личной жизни поэта, развитие политической ситуации, эволюция его религиозных взглядов, новые знакомства с сектантами и сектоведами. В результате происходит характерная дифференциация. Сектантские мотивы выступают на первый план в прозе - литературно-критических статьях и религиозно-философских докладах Блока, а фольклорные, цыганские и общехристианские образы остаются внутри лирики. Было бы опрометчиво напрямую связывать женский культ раннего Блока с хлыстовством. Он допускает множество интерпретаций; в авторе можно видеть ученика Соловьева, куртуазного рыцаря, хлыстовского пророка, клинического мазохиста и, вероятно, еще многое другое. Хлыстовские образы свободно перетекали в апокалиптические, софиологические, фольклорные, психологические мотивы, отражая историческую связанность всех их между собой. Меньше всего поэт хотел генетической определенности своих стихов. Скорее напротив, он стремился очистить поэтический текст от реалий бытовых, исторических и религиозных. Он был далеко не первым из великих поэтов, соединивших апокалиптическую символику с революционной современностью. Эта же комбинация питала творчество Мильтона, Блейка, Джойса .
В ранней лирике Блока воскресает мистико-эротический культ женского божества, персонифицирующего природу и плодородие, женственную недоступность и мужское желание. Попытка историзовать его уведет к аграрным культам, выходящим за рамки не только христианства, но и классической античности. Первоначальный блоковский культ был, однако, вполне внеисторическим. Предпочитая самые общие мифологемы ("Христос", "Завет", "Дама", "народ", "путь" и, наконец, "революция"), Блок старался лишить их конфессиональной окраски. В отличие от теологов-софианцев, Блок не стремился каким-либо образом увязать эти идеи с каноническим православием. С самого начала, однако, для него был важен национальный аспект темы. Блоковская Дама, какой бы абстрактной и внеземной она ни казалась, - по национальной принадлежности русская. Этим блоковская Дама отличается от Софии Владимира Соловьева, который, как известно из его Трех свиданий, встречался со своей Дамой на далеких от России широтах. Национальность блоковской Дамы - фактически единственное, что мы о ней знаем, кроме, конечно, пола:
Верь - несчастней моих молодых поклонений
Нет в обширной стране,
Где дышал и любил твой таинственный гений,
Безучастный ко мне. (1/97)
Русская сущность Дамы - тема, сквозная для женских образов Блока от самых ранних до относительно поздних. Вступление к Стихам о Прекрасной Даме полно выразительных образов России, в которую помещен обретенный идеал. Обе - Россия и Дама - совмещают условную сказочность с пугающими пророчествами:
Терем высок, и заря замерла.
Красная тайна у входа легла.
Кто поджигал на заре терема,
Что воздвигала Царевна Сама? (1/74)
Даже вполне чужеземных женщин Блок демонстративно пересаживал в русские контексты, например Венеру ("И мнилась мне Российская Венера" [1/91]) или Клеопатру ("Русь, как Рим, пьяна тобой?" [2/208]). Встречи и расставания с Дамой происходят на русском фоне; подробность описания природных примет иногда даже снижает ситуацию:
Ты в поля отошла без возврата (2/7)
Ты уйдешь в речной камыш (1/99)
Как в соблазне и грехе, он признается, что и он - возможно, вслед за Соловьевым - в мечтах покидал Россию. Но он возвращался и лишь тогда узнавал истину. Истина локальна, как природа. Обе говорят на национальном языке:
И я, неверный, тосковал,
И в поэтическом стремленьи
И я без нужды покидал
Свои родимые селенья.
Но внятен сердцу был язык,
Неслышный уху - в отдаленьи,
И в запоздалом умиленьи
Я возвратился - и постиг. (1/96)
"Свои родимые селенья" отсылают к тютчевскому "Эти бедные селенья". В романтическом национализме Блок вообще следует за Тютчевым, но готов, конечно, к более радикальным возвратам и постижениям. Стихи построены на оппозиции между абстрактностью героини, лишенной всяких предикатов кроме пола и национальности, и географической конкретностью пейзажа. Постепенно оппозиция снимается отождествлением женского божества и русской природы.
Так блудящими огнями
Поздней ночью, за рекой,
Над печальными лугами,
Мы встречаемся с Тобой. (1/99)
Когда встречи с Дамой и слияния с природой объединяются между собой, стихи отсылают к дохристианским эротическим ритуалам, магическим осеменениям родного поля:
Ты горишь над высокой горою,
Недоступна в своем Терему.
Я примчуся вечерней порою,
В упоеньи мечту обойму. (1/120)
Но отождествление Дамы и природы никогда не является полным. В игре между его возможностью и неосуществимостью смысл даже тех стихов, которые в другом контексте могли бы восприниматься как любовная лирика:
Очаг остыл, - тебе приют -
Родная степь. Лишь в ней ты - дома. […]
Хочу владеть тобой одной. (1/141)
Дама не совпадает с природой, но скрыта в ней, как само чувство "любви, затерянной в полях" (1/122). Физические явления природы не вполне подходят для обряда слияния. Они мешают акту, примерно как одежды или социальные условности в мире менее романтическом:
И этот лес, сомкнутый тесно,
Мешали слиться с неизвестным,
Твоей лазурью процвести. (1/102)
Обладание знакомой Дамой-природой-Россией желанно, но невозможно; возможно, но нежеланно обладание городскими незнакомками, отчужденными от природы и народа. В городе нет ни Дамы, ни любви, и поэтому эротическая лирика Блока позже развернется среди городских пейзажей. Ранние стихи Блока полны натурализма скорее сентиментального порядка. Лишь иногда и, возможно, случайно они обретают эротические черты.
Кто ощутит хоть краткий миг
Мой бесконечный в тайном лоне,
Мой гармонический язык?
Пусть всем чужда моя свобода,
Пусть всем я чужд в саду моем -
Звенит и буйствует природа,
Я - соучастник ей во всем! (1/92)
Кажется, никто еще не отмечал двусмысленность этих образов. Традиционность символов и музыкальность стиха способствуют быстрому чтению, при котором смысл слов отчуждается и теряется; но текст этот имеет и вполне вульгарное значение. Входило такое чтение в намерения Блока или нет, его возможность содержится в тексте, и двойные смыслы омонимов укладываются в ту же поэтическую систему. Природа женственна, культура мужественна; поэт соучаствует природе, и его язык оказывается в ее лоне.
Перерабатывая опыт предшественников, Блок играл их мотивами, сочетая их в синтезе непредвиденном и, в рамках романтического опыта, невозможном. Акт превращения поэта в пророка вновь символизируется телесным контактом с высшей силой. Для перерождения поэт ожидает серафима, как в Пророке; но в отличие от Демона, сходящий с неба ангел обретает не мужские, а женские черты. Демон Лермонтова был херувимом, но пал, и его любовь ведет к смерти. В блоковском мифе история инвертирована. Не Тамара ожидает Демона, а мужской герой ожидает женского серафима, который снова видится носителем любви и смерти:
Ранний час. В пути незрима
Разгорается мечта.
Плещут крылья серафима.
Высь прозрачна, даль чиста.
Из лазурного чертога
Время тайне снизойти.
Белый, белый ангел бога
Сеет розы на пути.
Жду в пленительном волненьи -
Тайна плачущей жены
Разомкнет златые звенья,
Вскроет крылий белизны. (1/128)
Все происходящее, и страсть и удовлетворение, развертывается исключительно в мире фантазии. Именно это и не нравится поэту, который хочет превратиться в настоящего мага, в любовника высшей силы, в мужскую часть двуполого Божества:
О, взойди же предо мною
Не в одном воображеньи! (2/174)
Столь решительно помещенная среди родимых полей и селений, Прекрасная Дама принимала не только национальные, но и более специальные этнографические черты. Это имел в виду Белый, когда отождествлял Даму Блока с хлыстовской Богородицей . Возможность такого восприятия была, видимо, одной из причин того, что Стихи о Прекрасной Даме с трудом прошли через цензуру. По знакомству их пропустил в печать нижегородский цензор Эмилий Метнер, который сам, впрочем, считал, что Блок опасно смешивает поэзию, религию и эротику: "В стихах Блока кое-что меня не радует. Есть опасные перегибы к зеленому, компромиссы, оргиастические выходки", - писал Метнер . Позднее он объяснял Белому, что "некоторые стихотворения эпохи Прекрасной Дамы носят в себе стихию хлыстовства" .