Мученики, сожигаемые на кострах, испытывали высокое блаженство […] Эти "влюбленные" не только видели новый свет, они слышали новую музыку, "пение ангельское". И не эта ли музыка опьяняет нас, когда веют красные и черные знамена и баррикады обагряются жертвенной кровью?
Красное знамя в этой цитате принадлежит социал-демократам, черное знамя анархистам, "пение ангельское" взято из Мережковского. Накануне революции Андрей Белый заметит выразительным курсивом: "славянофильство играет с огнем" , а Иванов уже после революции признается стихами: "Да, сей пожар мы поджигали". "Сжигающий Христос", он же "чудовищный Христос", в Двенадцати Блока возглавит шествие красноармейцев. Они как раз и идут раздувать "мировой пожар", а впереди у них "Исус Христос"; такое написание имени ‘Исус’ отличает старообрядческую традицию от канонически православной . У Клюева в стихотворении 1919 года Коммуна читаем вновь: "Сладко креститься в огне" . Летом 1920 он пишет Городецкому: "Я очень страдаю, но радуюсь, что сбылось наше, разинское, самосожженченское" . Революционный цикл Клюева называется Огненный лик, а поздняя разочарованная поэма была названа Погорельщиной : погоревшая Россия, страна после огня.
СТИХИЯ
Ширится и цветет святостью по всему лицу русской земли живая вера народная. Она творит себе новые формы; вдумчиво и искренне ищет она откровения правды; возникают новые вероучения […], все более сближаясь друг с другом, -
писал Евгений Аничков, авторитетный для Блока филолог, к консультациям которого поэт прибегал для Розы и Креста и в других случаях . В своей статье 1907 года о Победоносцеве Аничков приветствовал все секты - от хлыстовства до баптизма - как единую живую веру. "Целые полчища мучеников питали эту живую веру своей железной стойкостью и своим самопожертвованием", - рассказывал Аничков. Живая вера идет, по его мнению, из 17 века, а "претворилась и окрепла" в конце 19-го . Судьбы русских писателей, всегда связанные с народной религией, теперь принадлежат ей еще тесней. "Останься жить Достоевский, без сомнения, и он, как Лев Толстой, повернулся бы к многообразной и обновляющейся живой вере сектантов и диссидентов", - предполагал Аничков . И действительно, читая опубликованные черновики романа Достоевского Атеизм, Блок узнавал и подчеркивал в них сюжеты, в которых "глубины хлыстовщины" занимают место поистине ключевое .
З. Г. Минц определяла влечение Блока к ‘стихии’ как "руссоистско-толстовское" : природа предпочитается культуре, народ - обществу, естественный человек - интеллигенту. Но Минц не раскрывала весьма конкретного содержания, которым наполнялись у Блока понятия ‘стихия’ и ‘народ’. Подлинный народ - не интеллигенты, не пролетарии и не крестьяне. Достаточно часто - особенно в речах и статьях Блока конца 1900-х годов - расплывчатые эти термины раскрываются не классовым, а конфессиональным образом. ‘Народ’ то более очевидно, то намеком отождествляется с сектами. "Грозным и огромным явлением" называл Блок русское сектантство в 1907 году (5/215). Если в Народе и интеллигенции сектант упомянут лишь как одна из составных частей народа, в одном ряду с рабочим, босяком и крестьянином (5/324), то в Стихии и культуре "другие люди", "стихийные люди" (5/356) - уже исключительно сектанты. И когда Блок говорит о "движении русского символизма к реализму", то главными примерами оказываются Добролюбов и Семенов, то есть фактически - движение русского символизма к сектантству (5/206). В мистической эстетике Блока подлинный ‘реализм’ оказывается сектантской поэзий так же, как в его мистической социологии подлинный ‘народ’ - это сектанты.
Выступая в Религиозно-философском обществе в ноябре 1908 года, Блок ограничивается метафорами. "Страшную лень и страшный сон" чувствуют в народе его оппоненты из интеллигенции; "медленное пробуждение великана" видит поэт (5/323). Между ‘народом’ и ‘интеллигенцией’ - недоступная черта, как между враждебными станами на Куликовом поле. "Над городами стоит гул, в котором не разобраться и опытному слуху", - еще осторожен Блок (5/323). ‘Стихия’ пока не названа по имени. Лишь изредка становится ясно, что речь идет не о старой народнической политике, а о новой, ищущей воплощения мистике. "И неверующий бросается к народу, ищет в нем жизненных сил" (5/327): ‘народу’ здесь противопоставлен не богатый, а неверующий. Подлинную любовь к народу "не поймет и не заметит гордый взор иноплеменный", - вновь цитирует Блок любимое стихотворение Тютчева.
Обсуждение этого доклада в Религиозно-философском обществе было запрещено полицией. Петр Струве отказался печатать его текст в Русской мысли, что послужило причиной его конфликта с Мережковским. Но и последний стал обвинять Блока "в подмене истинно-христианских начал радением, хлыстовством" . "Мистический путь без философии ведет к хлыстовству", - говорил Мережковский . Блок же сообщал матери с гордостью: "на собрании слушали меня очень хорошо, после собрания обступили сектанты - человек пять, и зовут к себе. Пойду". В том же письме он пишет о "самом лучшем впечатлении" от своих новых слушателей: "я увидал, что были люди, которым я нужен, и которые меня услышали" (8/261).
В ноябре 1908 года молодой Михаил Пришвин записывал: "На религиозно-философском собрании: Блок и Рябов, Философов и сектанты, Гиппиус и Рябов" . Михаил Рябов был лидером общины ‘Нового Израиля’ в Санкт-Петербурге и посещал собрания Религиозно-философского общества. В этом же месяце Пришвин вместе с Блоком посещали другую хлыстовскую секту ‘Начало века’, вождем которой был Павел Легкобытов. В январе 1909 Пришвин готовил хлыстов-чемреков к выступлению в Религиозно-философском обществе; они обсуждали Блока, хлысты считали его пророком . По воспоминаниям Пимена Карпова, Блок "защищал" хлыстов в Религиозно-философском обществе, называя их "поэтами" . В 1910 году Гиппиус сообщала Блоку, что его "знают" бывшие на заседании Религиозно-философского общества федосеевцы. Сама поэтесса в тот момент была этими раскольниками довольна: "Вот уж настоящий-то народ!"
29 ноября 1908 года Блок ездил на "заседание" хлыстов. Об этом Любовь Блок писала свекрови: "Саша и Ал[ексей] Мих[айлович Ремизов] пошли вместе на заседание хлыстов, Саша верно напишет Вам, ему очень понравилось" . И действительно, в тот же день Александр Блок не без смущения сообщал матери: "пошли к сектантам, где провели несколько хороших часов. Это - не в последний раз. Писать об этом - как-то не напишешь" .
После полученных впечатлений следующий доклад Блока в Религиозно-философском Обществе, Стихия и культура, развивал прежнюю тему куда более решительно. В Европе произошло землетрясение, это тонкая земная кора не выдержала давления внутреннего огня. Так и культура вот-вот не выдержит давления сектантской стихии. "Мистики мы особого рода: на русский лад"; "Наши сектанты мне представляются тоже революционерами", - пояснял Блок цитатами из сектантских писем и песен (5/358). "Я читаю о сектантах", - сообщал Блок матери . С прочитанным он был не согласен и записывал: "мы придумали про раскольников "рационализм" […], только бы не слышать" . Иначе говоря, выделение рационалистических, протестантских движений внутри сектантства он считал обманом, придуманным интеллигенций для того, чтобы не слышать народного голоса. В его представлении лучше было считать всех сектантов народными мистиками. В минуту душевного кризиса Блок записывал: "Поехать можно в Царицыно на Волге к Ионе Брихничеву. В Олонецкую губернию - к Клюеву. С Пришвиным поваландаться?" Все три маршрута вели к сектантам. Дело кончилось, однако, поездкой в Италию с женой.
В характеристике русского сектантства Блок почти дословно следовал за толстовцем Иваном Наживиным (которого, впрочем, сам называл "бездарным автором" (5/228). Наживин писал: "огромное, все растущее и в глубь, и в ширь явление "сектантства", явление, имеющее не только важное, но самое важное значение в жизни русского народа" . Блок повторял: "в России растет одно грозное и огромное явление […] Явление это сектантство" (5/215). Цитировал Блок (5/215) и приведенные Наживиным выразительные слова Льва Толстого, сравнившего "народ" с математиком, а "образованных людей" с лакеем, подсмотревшим его формулы: хозяин, решив задачу, уходит, а лакей красиво выводит на доске те же формулы, ничуть не понимая их значения . Следуя за поздним Толстым, Наживин и Блок согласны друг с другом в том, что народ живет богатой духовной жизнью, а интеллигенция должна признать свою полную зависимость от народной культуры и, таким образом, "радостно слиться" с народом .
На время мечты воплотились в Клюеве, которого Блок называл "Христос среди нас" . И встречи с ним, и его письма производили на Блока впечатление необыкновенное. Клюев призывал Блока уйти из городской культуры - в "родимый хаос", в хлыстовскую стихию. "Я над Клюевским письмом. Знаю все, что надо делать : отдать деньги, покаяться, раздарить смокинги, даже книги. Но не могу, не хочу", - записывал Блок (7/101).
Трезвый Эмилий Метнер - бывший цензор, будущий психоаналитик - тоже был настроен мистически и не меньше Блока верил в могущество тайных сил. Разница была в том, где - на Западе или в России - видели они источник своих мистических надежд и страхов. В разговоре с Блоком в начале 1913 года Метнер рассказывал о розенкрейцерстве как о "секте, искони (с перерывами) хранящей тайную подоснову культуры" (7/210). Это тайное и всемогущее сообщество управляло развитием человечества, начиная с элевсинских мистерий или даже с индийских Упанишад. "Клише силы", - точно формулировал Блок способ такого понимания истории. Что касается входившего в моду Рудольфа Штейнера, последнего увлечения Андрея Белого и многих русских мистиков, то Метнер подозревал, что Штейнер был членом Ордена и затем воспользовался его могущественными секретами. О том же спорили Вячеслав Иванов и Алексей Скалдин, который считал Штейнера ренегатом . Не веря в фундаментальное значение тайного ордена, Блок выдвигал психологический аргумент, связанный с его интуицией бессознательной ‘стихии’. "Я возражаю, что этой подосновой люди не владеют и никогда не владели, не управляли" (7/210). Глубинная природа человека недоступна контролю со стороны культуры; потому Блоку, в отличие от многих его друзей и врагов, не были близки мотивы новой западной мистики, как они воплотились в антропософии. Когда он интересовался ими, то для того, чтобы подметить их сходство с русскими сектами. Так, конспектируя еще в 1904 году книгу о литературе екатерининской эпохи, Блок выделил мысль о сходстве хлыстовского ритуала с розенкрейцерским .
СКАЛДИН
Имя Алексея Скалдина окружено давними легендами; за ним утвердилась репутация розенкрейцера, одного из лидеров этого движения в России. Георгий Иванов рассказывал о "тени тайны на его жизни", о "странно-неподвижном взгляде удивительных серо-холодных глаз" Скалдина и о своих подозрениях, что это был "человек необыкновенный, с двойной жизнью, с таинственными познаниями". Вообще же это был "сын крестьянина, круглый сирота, поступил двенадцати лет в страховое общество лифтбоем. А в двадцать пять был директором этого общества, получал огромное жалованье, держал рысака" . Сам Скалдин рассказывал, что в кругу Религиозно-философского общества его воспринимали как одного из "людей от земли" в одном ряду с Карповым, Клюевым и Есениным .
Скалдин был близок к Вячеславу Иванову, который полагался на него в самых ответственных делах; Иванову посвящен и единственный поэтический сборник Скалдина . Блок впервые упоминает Скалдина в письме матери в апреле 1910 года: "у нас очень долго просидел Скалдин - совершенно новый и очень интересный человек" (8/307). Следующее, столь же доброжелательное упоминание - в ноябре 1912 года: "полтора года не виделись; совершенно переменился. Теперь это - зрелый человек, кующий жизнь. Будет - крупная фигура" (7/179). О содержании их долгих разговоров Скалдин рассказал в своих стихах и, потом, в коротких воспоминаниях. Тогда, в 1912 году, Скалдин посвятил Блоку стихотворение :
Мое приемлющее сердце
В тиши подсказывает мне,
Что вижу в вас единоверца,
Но все же я смотрю извне.
Текст насыщен мистическими символами, общими для масонства, хлыстовства и символизма. В последних строфах происходит апокалиптическое Преображение, ожидаемое автором вместе с адресатом:
Но вижу День: Иное время
Преобразит наш сирый полк […]
Каким сиянием ответит
Твое влюбленное лицо!
В позднейших воспоминаниях Скалдин рассказывал прозрачнее. Они с Блоком говорили
о хлыстах и скопцах, об их силе в русской жизни (Распутин еще не был виден на горизонте, но нижегородский губернатор уже писал: "Если дать им свободу, то через месяц вся Нижегородская губерния запляшет". Тогда, до революции, это было реально) .
О личном отношении Блока к хлыстам Скалдин вспоминал:
О хлыстах Александр Александрович говорил много. Он (с другими) ездил к хлыстам за Московскую заставу. Хлысты держались весьма независимо, но им все же льстило, что писатели ими интересуются […] Александра Александровича влекла тамошняя "богородица". Она была замечательная женщина, готовая перевоплотиться в поэтический образ, - так был силен ее лиризм .