– "Красный свет" – отличный антифашистский роман. Но в публицистике Максим Кантор, на мой взгляд, пошёл по пути искусственного усложнения проблемы и только запутывает её, формулируя шесть (!) признаков фашизма. Правда, Умберто Эко выделял аж четырнадцать. Но и шесть, на мой вкус, это многовато. По ним ничего определить невозможно, даже запомнить их сложно. Об этом идёт речь в главе "Неофашизм как понятие: идейные дискуссии и границы смыслов". Я считаю, что у фашизма может быть только одно определение – неравенство. Неравенство, разумеется, не имущественное (это нормально), а биологическое, культурное, цивилизационное, правовое. И применение силы для его сохранения. Это идея неполноценности той или иной группы, в отношении которой "закон не писан".
– "Совков", "ватников"?
– Например. Или превосходства какой-то группы, что логически одно и то же. "Неполноценность" может иметь разные маркеры: национальный, культурный (для оправдания колониальной экспансии), цивилизационный. Этот комплекс превосходства выступает обоснованием биологического и социального неравенства людей. Сегодня он возрождён. Скоро осуждать фашизм станет дурным тоном, а потом последуют прямые запреты.
– В Германии вслед за профессором Нольте стало модно говорить о фашизме как "реакции на большевизм", как о чём-то вторичном.
– Это попытка вывести фашизм за рамки обсуждения. Конечно, фашизм не вторичен. Корни фашизма куда древнее и марксистских, и большевистских. Фашизм возник вместе с колониальной экспансией – как её оправдание. Вначале римские папы издавали буллы, позволяющие отнимать земли у "нехристианских народов", что сопровождалось зачисткой этих земель от аборигенов. Это называлось "terra nullius" – "ничейная земля". Данный принцип закрепился в европейском и американском праве. Что нового придумал Гитлер? Всего две вещи.
– Какие?
– Во-первых, он сделал уничтожение людей быстрым и технически совершенным. Во-вторых, что и есть главное: он просто перенёс в центр Европы те методы, которые раньше применялись лишь на окраинах мира. Возник знаменитый план "Ост" по преобразованию восточных территорий и колонизации славян, особенно русских. Появилась брошюра "Унтерменш" – о "неполноценных" народах. Принимались Нюрнбергские законы, направленные на сохранение чистоты крови. Но не только крови. Был в Германии и "культуркампф" (борьба за культуру) и даже "кирхенкампф" – борьба за "немецкую церковь" и новый, героический образ Христа.
– Так. А что на Украине?
– Всё очень похоже. Страна спокойно выходит из советской юрисдикции, ей никто не препятствует. Но вернуть территории, полученные в рамках этой юрисдикции, Украина не желает. То есть право на самоопределение распространяется не на всех, а только на украинцев. Русских Юго-Востока обязывают изменить идентичность, украинизироваться. Наконец, происходит переворот. После этого украинизацию начинают проводить силой. А условия евроинтеграции, которые принимает Украина, означают, что под нож пойдёт вся промышленность Востока и Юго-Востока, потому что продукция этих предприятий на европейских рынках не нужна. А это сулит люмпенизацию населения. Люди протестуют. Начинаются репрессии. Становится ясно, что из такой страны надо срочно выходить. Но если захват административных зданий в Киеве и Львове считается революцией, то аналогичные действия в Донецке – терроризмом. Выход Украины из СССР – освобождением, уход ДНР и ЛНР – сепаратизмом.
– В общем, деление на "чистых" и "нечистых".
– Ну, а дальше – "ватники", "генетический мусор", "Грады", самолеты, кассетные бомбы, блокада, разрушение подстанций, химических заводов… Такого зверства не было даже в немецком плане "Ост". По тому, как ведут войну ВСУ, понятно, что их цель сейчас – не победить ополчение, а сделать территорию непригодной для жизни, заставить мирных жителей уйти. Утилитарность этого террора свидетельствует о том, что корни фашизма не только идеологические, но и экономические.
Здесь не только комплекс культурного превосходства, но и желание устроить судьбу одних областей Украины за счёт других. В том числе надо учитывать и залежи сланцевого газа в Донбассе, на которые положили глаз американцы, плюс продажу газораспределительной системы и других активов иностранному бизнесу. Чтобы поделить людей на группы и убедить их поддерживать это разделение, фашизм необходим.
– Получается, что фашизм есть радикальная форма либеральной идеологии?
– Да, если видеть либеральный дискурс в целом, а не выделять из него правозащитную тематику. Как раз об этом я пишу в главе "Смысловая эволюция современного неолиберализма". Потребность в легитимации экспансионистских целей с неизбежностью ведёт к конструированию вспомогательной доктрины абсолютного зла, которая избавляет её носителя от лишних моральных рефлексий. Эта апелляция к "абсолютному злу", "оси зла". Но если нет готового противника (например, советского режима или исламского радикализма), его приходится конструировать. И здесь уже требуется культур-расизм, национал-расизм, теории биологического и культурного неравенства.
– Однако в России либерализм является негласным идеологическим стандартом.
– Важный итог 2014 года состоит в том, что либерализм в России полностью утратил моральный ресурс, легитимность и чистоплотность. Это произошло у нас на глазах. Люди, говорящие от имени либерализма, измазались в крови.
– Они бы с вами не согласились.
– Разумеется. Но делегитимация либеральной идеи в общественном мнении произошла. Наглядно, откровенно. Об этом пока недостаточно говорят. Говорят отдельно о фашизме, отдельно – о чьей-то соглашательской позиции и денежных интересах. А сложить 2 и 2 отказываются. Но это временно. Отсчёт в истории идей начался с новой точки.
– В каком смысле?
– Историческая сцепка, соединившая два явления в одно – либерал-фашизм, – уже произошла. Это уже не отмотать назад, не вычеркнуть из истории. Через полвека люди будут точно знать, кто заказал и кто осуществил геноцид русских на Украине.
– В чём причина такой линии поведения?
– В природе так называемых властных элит. Для финансовых и сырьевых баронов нет моральных границ: подумаешь, фашизм. Главное – норма прибыли. И они диктуют политику. Господин Байден, американский вице-премьер заинтересован в украинских газопроводах и сланцевом газе. И вот он едет на Украину собирать кабинет министров, даёт кадровые рекомендации и требует усилить военный нажим на Новороссию. Демократия!
– Вот это вертикаль. Не чета российской…
– Это и есть экономическая сцепка фашизма и капитала. В общем, как я уже сказал раньше, это две части одного целого – либерал-фашизма.
– Ещё год назад такая мысль казалась непривычной.
– А в этом году она стала очевидной. Теперь все политики как на ладони. Вопрос только в том, куда эта ситуация толкнёт обывателя – влево или вправо. К отказу от либеральной системы ценностей или к принятию вместе с ней и фашистской. Трансгуманизм, "ювеналку" уже легализовали, теперь осталось взять фашизм под зонтик политкорректности – какие проблемы?
– Что теперь делать либеральной интеллигенции?
– Знаете, я бы такой термин уже не употреблял. Он себя изжил. Теперь либо "либеральная", либо "интеллигенция". Одно из двух. Потому что смычка либерализма и фашизма предстала в такой незамутнённой ясности, что это отрицать невозможно. Либеральный истеблишмент перешёл красную черту. И если вы считаете себя интеллигентом, то не можете быть либералом.
– Но либерализм начинался с философских трактатов, с Джона Локка, Иммануила Канта…
– Видите ли, книжный либерализм и либерализм практический, точнее, военно-экономический, – мягко говоря, не одно и то же. Призывы вернуться к либеральным истокам бессмысленны, как нашёптывания гадалки. Это отговорки с целью сохранить сакральность самой идеи – и не более. Нельзя никуда вернуться, проехали мы эту станцию.
– А те, кто в России воспевает киевскую власть, они – кто?
– Они и есть реальные либералы, а не книжные. Кризис на Украине вызван активностью глобальных экономических игроков. Их они объективно и поддерживают. Но, слава Богу, подавляющее большинство с ними не согласно.
– 84 %?
– Да, эта группа людей численно примерно совпадает с теми, кто поддержал возвращение Крыма. Крым удалось вырвать из когтей киевского режима, успели в последний момент.
– Российские "свидомые" говорят: "84 % – это главная проблема России". Они считают этих людей враждебным "запутинским" электоратом.
– Это, конечно, очень демократично звучит: 84 % для них проблема, а не они для этих 84 %. Лишнее доказательство того, что между либерализмом и демократией нет ничего общего. Так называемая оппозиция у нас намного тоталитарнее власти. И эти проценты в первую очередь – "закрымские". Это признание в любви к соотечественникам. Они поддержали не лично Путина, а действия Путина по освобождению Крыма. И президент это прекрасно понимает. Они голосуют не за кого-то, а за что-то. Это и есть признак зрелого гражданского общества.
– Как вы охарактеризуете нынешнюю идеологию?
– Она отсутствует. И это закреплено 13‑й статьей Конституции РФ. Хотя в условиях противостояния фашизму снаружи и внутри страны не иметь ясной идеологии – значит проиграть. Если есть задача эти 84 % сохранить и не расколоть, идеологический курс надо срочно выправлять. Не удастся сохранить крымское большинство – не удастся сохранить нацию. В этом случае нас ждёт украинский сценарий. Любой раскол будет незамедлительно использован.
– Кем?
– Этими 16 %, которым мы мешаем, как мешают Порошенко жители Донецка и Луганска. Мы для них тоже отбросы истории, "генетический мусор".
– Что же делать?
– Быть русскими. А это означает: совершать поступки, которые это доказывают. Вступаться за своих. Как заступаться – вопрос тактики. Мне кажется, что в истории с Украиной и жёстких экономических мер хватило бы, чтобы всё расставить по местам.
И последнее. Вы знаете, почему русские победят, а американцы проиграют? Потому что американцы за свою родину готовы убивать других, а русские готовы за свою родину умереть сами.
Левый консерватизм
24 июля 2013 года
"Литературная газета"
Весной 2013 года вышел в свет общественно-политический сборник "Перелом" – и сразу стал предметом активного обсуждения внутри гуманитарной тусовки. Не все статьи можно подвести под единый идеологический знаменатель. Но все авторы сборника исходят из необходимости пересмотра базовых понятий российской общественной жизни в пользу новых, где центральными являются "справедливость" и "традиция". Эту смену парадигмы "переломовцы" объясняют рождением новой, левоконсервативной идеологии. О том, что это такое, нам рассказывает составитель сборника "Перелом" политолог и публицист Александр Щипков.
– Александр Владимирович, недавно вышедший сборник "Перелом" вызывает споры, кто-то называет его провокационным, кто-то скандальным. Признайтесь, вы и ваши коллеги – чего вы добивались?
– Насчёт скандальности, думаю, что это преувеличение. Ничего особенно скандального я там не вижу. Что касается дискуссий, то сейчас, в наше переходное время, они нужны и полезны. Если, конечно, ведутся всерьёз, а не в порядке политического шоу. Всё, что мы сказали в сборнике, мы говорили серьёзно. Мы должны были обозначить резкий сдвиг общественной ситуации, который именно сейчас, сегодня происходит. Мы его обозначили.
– А что именно, на ваш взгляд, происходит?
– Прежде всего, заканчивается эпоха политических симуляций. Псевдооппозиционности, псевдодержавности, псевдогражданственности, разного рода "ребрендингов" и "апгрейдов". Мы на пороге того, что в мире принято называть Realpolitic – реальной политикой. Метод "технологии вместо политики" больше не действует. Придётся принимать реальные политические решения.
Привычные технологии перестают работать. Мы всё меньше понимаем, что происходит с обществом и какие приоритеты у государства. Нас всё время кидает из стороны в сторону. От попыток вдохнуть новую жизнь в наукограды – к проектам платного образования, то есть новой сословности. От ювенальных технологий, наступления на интересы семьи – к поддержке президентом родительских общественных организаций. От атаки на Церковь – к попыткам защитить её посредством нового закона.
– Борьба центров политического влияния?
– Наверное. Но не в этом для нас заключается главный вопрос. Проблема глубже, чем изгибы политического курса.
– В чём она состоит?
– В том, что привычные нам понятия, такие как "реформа", "реакция", "заморозки", "оттепели", "модернизация", перестали соответствовать реальным процессам. Они ничего не выражают. Это термины-заклинания. Общество это чувствует, но пока не знает, о чём и как говорить. Но мы-то должны об этом думать. Нет смысла плестись в хвосте событий. Лучше осознать и решить проблему как можно раньше.
– И вы решили начать это делать, выпустив сборник? Между прочим, "Перелом" кое-кто сравнил с "Вехами".
– Сопоставление оправдано. Кто уловил связь между "Вехами" и сборником "Перелом", тот не ошибся. Мы, как и "веховцы" (впрочем, как и авторы "Из-под глыб"), обращаемся к жанру прямого высказывания, открытого диалога с обществом. Но проблемы сегодня не совсем те, что были в 1909 году. Тогда речь шла о болезни интеллигенции. Сегодня на повестке дня реабилитация понятий "справедливость" и "традиция" в сознании российского общества. И не просто реабилитация, но соединение их друг с другом.
– Именно это вы и называете левым консерватизмом?
– Да. Это соединение понятий соответствует историческому российскому идеалу общинной справедливости, соборности. Без этого мы никуда не двинемся сегодня. Нужна прочная платформа. Это она и есть.
– Тут я бы возразил вот в каком смысле. Понятие "левый консерватизм" звучит странно…
– Назовите это социал-консерватизмом или левым традиционализмом. Суть от этого не изменится.
– Но уже приходилось слышать, что это ремейк начала 90-х. Что левый консерватизм – это когда бывшие коммунистические аппаратчики пошли на временный союз с патриотами.
– Абсолютно неверная аналогия. Коммунисты, либералы и казённые патриоты – это три отряда "партии власти" в широком смысле слова. Партии, которая веками управляла Россией как внутренней колонией. События 1993 года, когда эти отряды вдруг столкнулись, были просто войной за раздел бывшего советского наследства. Эта история не про нас, не про левоконсерваторов.
– Но многие коммунисты сегодня тоже называют себя консерваторами, в частности КПРФ.
– Потому что хотели бы реанимировать советский проект. Так?
– Вероятно, да.
– А при чём здесь мы? В понимании коммунистов реконструкции подлежит исторически локальный проект советского социального государства. Но этот проект изначально строился на костях крестьянского мира и церковной общины, на стыке которых в начале XX века должен был строиться левоконсервативный, солидаристский проект. Большевистский корпоративный коллективизм был подменой исторической русской соборности. Целью коммунизма на начальном этапе было построение общества, вырванного из контекста истории и традиции. Вместо справедливых форм общежития навязывался государственный раздаточно-распределительный механизм.
– И поэтому левый консерватизм не может считаться ремейком коммуно-патриотизма?
– Ни в коем случае. Мы ведём жёсткую полемику с наследниками компартии. Мы стремимся разрушить их неоправданную монополию на понятие "социальное государство". Узурпировавшие это понятие политики не имеют исторического права говорить от его имени.
– Хорошо. С "коммуно" разобрались. А как быть собственно с патриотизмом, державностью, охранительством? Вы, случаем, не охранители?
– Левый консерватор – охранитель традиции, а не госинститутов или "партии власти". Нужно охранять общественное благо, а общественное благо – это сбережение народа и его традиций. Отношение к власти тут вторично.
– Но у вас есть какие-то предпочтения относительно форм государственного устройства?
– Любая власть и любая форма правления, будь то республика или монархия, империя или конфедерация, демократия или унитарное правление, могут оцениваться лишь с одной точки зрения: насколько успешно они решают эту задачу – сбережение народа и его традиций. Увы, ни российская, ни советская империя, ни постсоветский либеральный авторитаризм эту задачу не решали.
– Консерваторы нередко ностальгируют по монархии.
– Я бы сказал, это такое антикварное чувство – тоска по монархии. Ничего не имею против неё, но всё дело в целесообразности. Монархическая форма правления не хуже и не лучше других. Но сегодня ностальгический антикварный монархизм вряд ли может сказать веское слово в реальной политике. Если ошибусь, то особо не расстроюсь.
– Национализм тоже апеллирует к традиции – этнической. Что вы на это скажете?
– Я православный христианин. Мы отвергаем этническое определение нации и понимаем её в гражданском, культурно-историческом и религиозном смысле. Почва важна, как и дух. Почва и вера. Где кровь, там – язычество.
– Ну, тогда уж нам не обойти стороной старинный спор западников и почвенников. Как насчёт европейского выбора, Александр Владимирович?
– Абсолютно нормально. Иного выбора и не может быть. Только надо понимать, что европейский выбор Россия совершила, когда была крещена. В этом заслуга князя Владимира и его великого последователя Ивана Третьего. А не Петра, привившего стране провинциальные комплексы. Европейский путь – путь национально-религиозного самоопределения на основе той или иной традиции христианства. В нашем случае – только православия.
– А западники?
– А западничество здесь совершенно ни при чём. Не случайно же в остальной Европе понятие "западничество" отсутствовало. Их европеизм как-то без него обходился, не правда ли? И нам надо было обойтись. Вообще так называемый спор западников и почвенников – одно из самых больших недоразумений русской истории. Западничество есть выморочная форма колониально-провинциального сознания. Почвенничество – более лёгкий вариант той же болезни – без примеси "смердяковщины". Поэтому сама постановка вопроса неверна. Она родом из прошлого.
– Следствие того, что прежние социально-политические термины устарели?