В наиболее тяжком, почти трагическом положении оказалось старое офицерство. Оскорбленное и избиваемое после Февраля, который оно, несомненно, подготовило своим безмолвным сочувствием и даже содействием Государственной думе, офицерство понимало, что, в силу многих, лежащих вне его, условий, оно является тормозом на путях революции, и если терпится, то только временно, как один из рычагов той огромной машины – армии, без которой нельзя пока обойтись, и пока рычаг этот не заменен более подходящим новым.
Офицерство сознавало, особенно после Октября, что революция – это вопрос жизни или смерти. Она вырвала из его рядов уже не одну сотню жертв. И те, которые сразу не могли переродиться, у которых было искреннее, может быть, и затемненное теми или иными предрассудками понимание событий, у которых своеобразное воспитание, среда, традиции выработали свои идеалы, свое понимание общественной пользы, – те боролись и иначе поступать не могли.
На их сопротивлении крепла революция, и их поражениями оправдывалась ее необходимость и своевременность. Мне часто и с разных сторон ставились наивные вопросы:
– Почему вы сразу не сделали то-то и то-то?
– Да, вероятно, потому же, – отвечал я неизменно, – почему вы не сделали как раз обратное этому "то-то".
Отгороженный тюремной решеткой от непосредственных ощущений тогдашней действительности, не испытывая прелести осьмушки хлеба и селедки – воля отдавала тюрьме все, что могла, – я всецело сосредотачивал свое внимание на внешней опасности. Меня тревожил захват наших территорий, грядущий, неизбежный – так казалось, по крайней мере, тогда – раздел России.
Это ощущение я особенно резко пережил на Украине, куда с огромными затруднениями перебрался, чтобы навестить свою семью. Станции Ворожба, Ахтырка… представились мне какими-то чужими: чистенькими и аккуратными, как какие-нибудь Шмаленинкен, Николанкен, Гумбинен… Восточной Пруссии, под той же опекой немецкого жандарма с неизбежным стеком или хлыстиком в руках. Всюду виднелись готовые аккуратные ящички-посылки с продовольствием, которые два раза в неделю имел право посылать на родину каждый солдат армии, оккупировавшей богатую тогда еще Украину.
Население получало за это керенки, которые, как уверяли тогда, печатались метрами в Берлине. Так это или не так, но выкачивание Украины шло полным темпом. Голод Петрограда для меня был ощутительнее голода Германии: она четыре года была нашим врагом.
Жалкое положение "ясновельможного" гетмана Скоропадского, ставленника немцев, только усиливало враждебность.
О Версале и его последствиях тогда, конечно, еще никто не думал, наоборот, освободившиеся на нашем фронте немецкие силы перебрасывались на запад. Не учитывавший всей сложности обстановки, Людендорф готовил могучий таран для решительного и сокрушающего удара против союзнического фронта. Только теперь из воспоминаний Людендорфа, казавшегося тогда властителем судеб Германии, мы узнали, как уже к концу 1916 года в сознании немецкого солдата начала меркнуть идея отечества, идея, заставлявшая его творить чудеса.
Она дала трещину перед твердынями Вердена, задыхалась среди газов, пламени и стали чудовищно развившейся техники союзников, истощалась на голодном пайке и умирала в безнадежности дальнейших усилий и бесцельности принесенных жертв.
"Мир без аннексий и контрибуций" представлялся уже в том же 1916 году желательным выходом из положения даже для таких столпов милитаризма, как кронпринцы Прусский и Саксонский, командовавшие на Западном фронте.
Но это мы знаем теперь, а тогда – тогда мы еще не замечали, как поизносилась подошва и поистоптался каблук "немецкого сапога", которым Гофман, ближайший сотрудник Людендорфа, с такой самоуверенностью пытался грозить представителям революционной России в Бресте.
Кто поверил бы в то время, что сама Германия накануне революции и что ее исстрадавшиеся народные массы скорее и легче, чем у нас, сбросят монархию и Вильгельма.
В условиях столь недостаточной осведомленности, при одностороннем понимании столь быстро надвинувшихся политических и социальных изменений, все, кто так или иначе были затронуты ударами революции, с напряжением и тревогой искали выхода.
Этот выход яснее всего рисовался в продолжении борьбы с немцами. Немцы дали России большевиков – эта версия, усиленно поддерживаемая союзниками, еще нуждавшимися в боевой помощи России, была в то время чрезвычайно популярна. Немцы отхватили громадный кусок нашей территории и беспощадно выкачивали Украину. Немцы навязали нам позорный для нашего национального самолюбия Брестский мир, политический смысл которого, как необходимой "передышки" в процессе закрепления советской власти, был тогда мало кому из нас понятен.
Казалось, наконец, что неизбежным следствием германского поражения будет и неизбежная гибель большевизма.
Так возникла идея восстановления Восточного фронта, а попутно с ней и мысль о борьбе с большевиками, мешавшими осуществлению этой идеи. Для многих последняя мысль являлась и главенствующей.
Союзники обещали материальную помощь – это было лишним толчком для успеха идеи.
Восстановление Восточного фронта после Брестского мира привлекло внимание союзников еще и по другим соображениям. Они могли рассчитывать, что группировки, объединившиеся вокруг этой идеи, одержат победу над большевиками и ликвидируют декларированную последними аннуляцию всех иностранных долгов царской России и Временного правительства, аннуляцию, сильно встревожившую буржуазные и капиталистические круги Европы.
Русская народническая интеллигенция никогда не была особенно действенной как масса. Заветы непротивления достаточно отравили и ее самосознание. Анализ поглощал динамику. Она в одиночку отважно швыряла бомбы в монархию, но только краешком пристала к рабочим, впервые 9 января 1905 года вышедшим огромной массой на улицу.
Она чудесно говорила, много спорила, порой безоружной лезла на царских городовых и войска, но не имела пока склонности к настоящим баррикадам и организованному уличному бою. Это пришло с Октябрем, который смело выкинул и знамя гражданской борьбы.
Встреча с упорной энергией большевизма, где были и недавние союзники по борьбе с царизмом, поставила интеллигенцию в тупик.
Большевизм открыто вышел против нее в июле 1917 года, потерпел неудачу, но, оправившись к Октябрю, рассеял смущенную, не сумевшую сорганизоваться и увлечь за собою народные массы народническую интеллигенцию.
Либеральная интеллигенция еще менее была способна к массовому действию и больше ограничивалась сочувствием. Буржуазия, чиновная бюрократия, те вообще полагали, что война, даже война гражданская, – дело военных.
Вот почему очаги антисоветского движения начали организовываться вокруг наиболее крупных военных имен (Корнилов, Алексеев, Деникин и др.). Была к этому и другая причина. Громадная масса офицерства наиболее пострадала и морально и материально от революции. Выброшенная за борт, она искала применения и, в силу привычной дисциплины и профессиональной инерции, потянулась к знакомым по войне вождям в "добровольцы".
Легкий налет демократизма, не успевший пустить глубоких корней после Февраля, с трудом скрывал истинную сущность настроений большинства военных группировок.
Для них все было ясно в старом порядке: и права, и обязанности. Труд и знания имели установленное привычное применение. Имелось скромное обеспечение и известное положение в обществе. В крайнем случае многие были не прочь несколько освежить старый порядок принятием не слишком радикальной конституции. Это было уже задачей Учредительного собрания, мысль о созыве коего и была включена в число лозунгов организующихся антисоветских сил.
Вожди политических групп, игравших доминирующую роль в Февральской революции и тоже оставшихся после Октября без власти и без видимой поддержки населения, искали реальной силы для новых попыток торжества своих идей. Примыкая к более реакционно настроенным военным группировкам, они неизбежно теряли лицо и сразу же должны были идти на компромиссы.
Огромная пропасть, лежавшая между крайним правым и крайним левым крылом тогдашней русской общественности, враждебной овладевшим властью большевикам, конечно, мешала им объединиться даже для борьбы против общего врага.
Отсюда – неизбежный раскол, дробление сил. Образовались две политические группы: "Национальный центр", куда вошли представители высшей царской бюрократии, представители крупных промышленников, землевладельцев и т. д., и "Союз возрождения России", включавший все политические течения от левых кадетов до умеренных социалистов-революционеров. В "Союз" входили и беспартийные элементы: военные, трудовая интеллигенция, чиновничество и пр.
"Национальный центр" определенно потянул к югу, к начавшим уже там свою деятельность военным группировкам.
Руководство южным движением сначала находилось в руках весьма популярного в то время генерала Корнилова, вскоре погибшего в одном из боев с советскими войсками. Затем южное добровольческое движение возглавляли генералы Алексеев и Деникин, а после скорой смерти престарелого и сильно недомогавшего Алексеева руководство перешло всецело в руки Деникина.
Превосходный корпусный командир, а затем командующий армией и фронтом, Деникин был пока вопросом как политическая фигура. Известна была лишь его определенная ненависть к социалистам и керенщине, что он ничуть не скрывал и что было тогда весьма популярно на юге. Грубоватая солдатская откровенность Деникина, а равно его склонность к красивой, скорбной фразе привлекали к нему офицерские симпатии.
Деникин, конечно, не был достаточно родовит и наряден для той придворной, военной и гражданской знати, которая стекалась на юг. Вокруг Деникина все же кое-кто "болтал" о демократии, народоправстве и других "несуразных" предметах, но это терпелось ради страстно ожидаемого реванша. Во всяком случае, основной лозунг юга – единоличная военная диктатура как промежуточный этап к конституционной "монархии волею народа" – не казался особенно страшным и был, во всяком случае, приемлемым.
"Монархия волею народа", правда, выдвигала досадную мысль об Учредительном собрании, но с этой стороны позаботились большевики, разогнав таковое 5 января 1918 года, а созыв нового Учредительного собрания оставался вопросом далекого будущего.
В "Союзе", где весьма сильно было представлено народническое течение, во главе со старым народовольцем Н.В. Чайковским, основным лозунгом было Учредительное собрание. Союз поддерживал также идею восстановления Восточного фронта в тесном сотрудничестве с союзниками. В этом направлении были сделаны уже кое-какие шаги.
Лозунг "борьба за Учредительное собрание" в то время был весьма популярен. Только этот лозунг мог быть еще в известной степени противопоставлен тем угадавшим настроение широких масс лозунгам, которые смело, не пугаясь их разрушающего значения, кинули вожди пришедшей к власти партии в изнуренные войной массы.
Лозунги, выдвинутые большевиками, имели огромное преимущество. Они были не только мало осязаемой абстрактной идеей, но имели и практический смысл. Эти лозунги были четко формулированы и вели к определенным осязаемым результатам. "Грабь награбленное!", "Не хочешь войны – уходи с фронта!", "Власть твоя – ты хозяин положения!" и т. д. Ясно, кратко и вразумительно.
Это не то что "единая, неделимая", "война до победного конца" и даже "вся власть Учредительному собранию".
К этому необходимо добавить, что и в наиболее популярном и понятном лозунге об Учредительном собрании было значительное "но". Дело в том, что престиж Учредительного собрания 1917 года был весьма сильно подорван разгоном его, произведенным большевиками 5 января. Защитниками этого именно Учредительного собрания были, главным образом, эсеры, имевшие в нем преобладающее большинство и только что довольно бесславно утратившие власть.
Со стороны же других группировок, всецело поддерживавших вообще идею Учредительного собрания, отношение к Учре дительному собранию созыва 1917 года было не только сдержанным, но скорее даже отрицательным. Такое отношение было, между прочим, и со стороны многих членов "Союза возрождения России".
Непосредственной тесной работы между "Национальным центром" и "Союзом", в сущности, не было. Все ограничивалось взаимной информацией через лиц наиболее приемлемых в той и другой организациях. Дороги были разные. Казалось, что представители "Центра" поддерживают связь с "возрожденцами" больше по политическим соображениям и то до поры до времени. Все же в "Союзе" были социалисты, с которыми им было не по пути.
Взаимная отчужденность все усиливалась. "Центр" находился под большим влиянием В.В. Савинкова, нетерпеливо требовавшего выхода для "накопленной им энергии", которая, к слову сказать, так неудачно разрядилась потом в Ярославле. Уже в июле связь "Центра" с "Союзом" почти разорвалась. "Националисты" определенно потянулись к югу, "возрожденцы" – на восток и в Сибирь.
Внимание "Союза возрождения России" к востоку основывалось на следующих соображениях: на Волге, после чешского выступления в июне 1917 года, образовалось правительство в составе комитета членов бывшего Учредительного собрания. Организовалась так называемая Народная армия, овладевшая линией средней Волги, то есть до известной степени как бы образовалось уже ядро будущего Восточного фронта. Это – с одной стороны.
С другой – у многих членов "Союза" были большие связи в Сибири, через которые надеялись распространить там влияние Союза.
Наконец, Сибирь была еще богата жизненными продуктами, в которых уже ощущался крайне острый недостаток в губерниях Европейской России, и, кроме того, с открытием выхода к обильно снабженному за время войны Владивостоку устанавливалась прочная связь с союзниками и широкая возможность их поддержки.
Я был в составе "Союза" и являлся до известной степени его инициатором. С югом у меня не было никаких сношений. В основе южного движения было исключительно офицерское ядро. Я относился отрицательно к чисто военным (офицерским) организациям, преследующим политические цели. Они никогда не имели ярко выраженной политической, а тем более социальной идеи, не увлекали за собой широких масс и действовали успешно – так, по крайней мере, свидетельствует история – только при дворцовых переворотах. Гражданское мужество и решительность военных вождей всегда оказывались ниже их профессионального боевого мужества на внешнем фронте. Этот недостаток проявили в свое время и декабристы в бою на Сенатской площади. Они охотно переменили бы императора, но не решались стрелять в стоявших против них своих же солдат.
Существовавший при Ставке, так называемый "Союз офицеров" не был в этом отношении исключением. Он быстро оторвался даже от солдатских масс и безнадежно пытался "делать" политику. "Союз георгиевских кавалеров", в который входили и солдаты, попытался было выступить в защиту монархии, но он бесславно сошел со сцены еще в начале Февральской революции. Предводимый генерал-адъютантом Ивановым батальон георгиевских кавалеров, не дойдя до Петрограда, после переговоров с представителями Комитета Государственной думы и Совдепа отказался от своей попытки и рассеялся как боевая единица.
Карьера Наполеона и его появление на исторической сцене были гораздо сложнее, чем это казалось кандидатам в русские Наполеоны и их горячим сторонникам.
Заблуждение это особенно сильно укоренилось на юге, где поголовно грезили диктатором. Как зараза, это заблуждение проникло затем и в Сибирь. Там, правда, из уважения к демократизму, готовы были помириться на Вашингтоне (обращение А.В. Сазонова, известного сибирского кооператора, к Колчаку).
Действительность, как известно, рассеяла эти мечтания. Окончательно похоронил их приморский "воевода" генерал Дитерихс.
За внешним либерализмом южных группировок всегда чувствовалась атмосфера скрытой реакции. Симпатии мои определенно были на стороне Волги и Сибири, куда в июле 1918 года я и отправился как делегат "Союза возрождения России" для участия в Государственном совещании по созданию единой объединяющей центральной власти.
Обстановка к тому времени на Волге и в Сибири была такова.
Июньское восстание чехословаков явилось толчком к образованию двух новых мощных очагов борьбы против большевиков: на Волге в районе Самары и в Западной Сибири.
Объединившиеся вокруг чехов русские военные организации послужили зародышами Народной и Сибирской армий, на которые, в свою очередь, опирались вновь организовавшиеся правительства: Самарское, из членов Учредительного собрания созыва 1917 года – Комуч, и Сибирское – из местных общественных и политических деятелей.
Попутно объединялось для борьбы уральское и оренбургское казачество, создавшее свои войсковые правительства.
Успешный пока ход борьбы повышал энтузиазм антибольшевистски настроенной части населения, вселял веру в быстрое развитие этой борьбы во всероссийском масштабе.
Приволжье, Урал и Сибирь рисовались как база будущего строительства новой, единой, демократической России.
От внимательного наблюдателя не ускользали, конечно, и другие настроения. Вернувшиеся домой фронтовики, даже в условиях патриархальности уклада семейного быта казачества, довольно ярко выражали оппозицию "детей отцам". Это не было явлением общим, но уже тогда, в начале гражданской борьбы, Уральский фронт, как и другие фронты, имел "детей", дерущихся против "отцов".
За длинный путь к Самаре у меня имелась возможность для всесторонних и интересных наблюдений. В частности, на территории Уральского казачьего войска, дававшего лучшие по стойкости и дисциплине полки на русско-германский фронт мировой войны, мне пришлось наблюдать другую особенность – ярко выраженный местный казачий патриотизм.
Мой возница, старик под шестьдесят лет, с великим воодушевлением рассказывал о недавней схватке с красными: "Надо было отогнать его от нашей грани. У нас, у стариков, и ружей-то не было, дрались чем попало – простыми палками".
Пожелания рассказчика не шли дальше "граней" войсковой земли. Ясно было, что дальше, за эти грани, он драться не пойдет.
С его точки зрения, это было понятно – чего ему искать, важно было лишь, чтобы не трогали его добро: кругом зрел изумительный в том году урожай пшеницы, проса и других злаков, на безбрежных степных лугах паслись огромные табуны коней… Около его станицы протекал родной, богатый чудесной рыбой Урал.
Старик не скрывал своего негодования против части молодежи, особенно против вернувшихся с фронта более молодых казаков. Они не только будировали в станицах, но частенько перебирались в противоположный лагерь. Среди них уже были герои красного фронта.
Среди казачества были слухи об обязательной помощи союзников. "Нейдут что-то, хоть шапку их показали бы нам", – недоумевали и сердились старики в станицах.