Возникший в городе культ ёлки привёл к тому, что в рождественских текстах темы города, ёлки и ребёнка оказались тесно связанными: в бездушном и бесчеловечном городе ёлка становилась единственным его защитником. Российская действительность давала этому сюжету множество реальных подтверждений. В очерке "Мальчик с ручкой" 1876 года Достоевский писал:
Перед ёлкой и в самую ёлку перед Рождеством я всё встречал на улице, на известном углу, одного мальчишку, никак не более как лет семи. В страшный мороз он был одет почти по-летнему, но шея у него была обвязана каким-то старьём, значит, его всё же кто-то снаряжал, посылая.
[123, XXII, 13]
Именно этот случай, по свидетельству писателя, и подтолкнул его написать "Мальчика у Христа на ёлке". В рассказе К.С. Баранцевича "Мальчик на улице" (1896) старик, бродящий в Сочельник по главной улице города, при встрече с маленьким нищим думает о нём:
Жалкое отродье городского пролетариата, какой-нибудь незаконнорождённый сынишка прачки или лакея, вечный обитатель душных подвалов и заплесневелых углов!..
[23, 309]
Оригинальная версия сюжета "чужой ёлки" дана М.Е. Салтыковым-Щедриным в рассказе "Ёлка", включённом в "Губернские очерки" [370, II, 233-240], о котором уже говорилось в другой связи. Здесь сам рассказчик, засмотревшись на ёлку в окне "крутогорского негоцианта", вдруг замечает рядом с собой замёрзшего ("подскакивающего с ноги на ногу") мальчугана, внимание которого также приковано к ёлке. Мальчик подплясывает "на одном месте, изо всех своих детских сил похлопывая ручонками, закоченевшими на морозе". На первый взгляд, ребёнок этот напоминает рассказчику знаменитого "малютку": он замёрз, он один поздним вечером на улицах пустого города, он с завистью смотрит на "чужую ёлку" и мечтает о такой же ёлке для себя ("- Вот кабы этакая-то ёлка…, - задумчиво произнёс мой собеседник"). И этим его мечтам, подобно мечтам других "малюток", также не суждено сбыться ("- А дома у вас разве нет ёлки? - Какая ёлка! У нас и хлеба почти нет…").
При виде этого мальчика рассказчик, "имея душу чувствительную", настраивает и себя самого, и своего читателя на сентиментальный лад. Но тут же оказывается, что крутогорский мальчуган - отнюдь не традиционный "малютка": он вовсе не "голодный и холодный" сирота, а вполне "домашний" ребёнок: у него есть родители, он одет в дублёный полушубок, а на далёкой тёмной улице оказался по своей собственной вине, за что его "тятька беспременно заругает". Реплики мальчика свидетельствуют о том, что его интересует не только ёлка, а, может быть, даже не столько ёлка, сколько происходящие внутри помещения события отнюдь не праздничного характера. С живым любопытством наблюдая за тем, как хозяйский сын "задирает" "Оську-рядского", он ни в малейшей степени не сочувствует Оське: "…Ишь разревелся смерд этакой! Я бы те не так ещё угостил!" Вместо ожидаемой солидарности с обижаемым бедным мальчиком, он презирает его: "Эка нюня несообразная! - прибавил он с каким-то презрением, видя, что Оська не унимается". Более того, он сам испытывает желание "задрать" бедного Оську: ""Я бы ещё не так тебе рожу-то насолил!" - произнёс мой товарищ с громким хохотом, радуясь претерпенному Оськой поражению". Так под пером Салтыкова-Щедрина традиционный "малютка" превращается в энергичного, знающего себе цену и умеющего постоять за себя мальчика, вполне уверенного в себе и ориентирующегося в окружающей его обстановке. Этот маленький герой - будущее губернского города - менее всего способен вызвать чувство умиления. Показательно, что в первом и во втором изданиях "Губернских очерков" этот рассказ имел название "Замечательный мальчик".
Автор получил предупреждение. Но всё ещё погружённый в праздничную ауру, он, не доверяя своему впечатлению, совершает шаг, который вполне соответствует сентиментальной схеме: подобно старушке из стихотворения "Сиротка", он, проникшись "состраданием к бедному мальчику", приглашает его к себе домой. "Ёлочный" сюжет, как может показаться, развёртывается в соответствии с четвёртым вариантом: "малютка" подобран.
Однако вместо ожидаемой идиллии и перед рассказчиком, и перед читателем развёртывается вовсе не сентиментальная сцена. В гостях мальчишка ведёт себя крайне развязно и насмешливо по отношению к взрослым: он тут же залезает с ногами на диван, "минуя сластей, наливает в рюмку вина и залпом выпивает её". Разочарованный рассказчик с горечью констатирует: "Мне становится грустно; я думал угостить себя чем-нибудь патриархальным, а вдруг встретил такую раннюю испорченность". То "патриархальное", чем намеревался "угостить" себя рассказчик, - это и есть ожидаемый финал сюжета о "малютке". Если бы мальчик, благодарный за приют и угощение, "улыбнулся, закрыл глазки и уснул спокойным сном", рассказчик получил бы то, на что он себя настроил. Но вышло по-другому, и, испытывая чувство стыда и досады, он отправляет домой "почти пьяного" мальчишку. Традиционный сюжет и традиционный образ ("канонизированный дрожащий от холода малютка" [415, 3]) оказываются несоответствующими реальности. Щедринская разработка сюжета "чужой ёлки" предвосхищает вопрос, поставленный Достоевским относительно героя "Мальчика у Христа на ёлке": "На другой день, если бы этот ребёнок выздоровел, то во что бы он обратился?" И, сам отвечая на него, писатель с горечью констатирует, что со временем "эти дети становятся совершенными преступниками" [123, XXII, 14].
Таким образом, у Салтыкова-Щедрина схема сентиментального рождественского сюжета подвергается существенной ломке. Автор как бы играет "в обманки" со своим читателем. Он создаёт знакомую ситуацию, литературный штамп, и тем самым подсказывает её развитие. Но следующий за нею сюжетный ход не соответствует привычной схеме, и в результате читательское ожидание оказывается обманутым. Эта игра "в обманки" ведётся не только с читателем, но и с рассказчиком: жизнь предлагает ему не предсказуемый литературный вариант, на который он настроился, но "суровую реальность".
Салтыков-Щедрин высмеивает и развенчивает как банальный сюжет "чужой ёлки", так и своего рассказчика, увидевшего в ребёнке "достаточную жертву для своих благотворительных затей". Истинное милосердие оборачивается здесь пустыми "благотворительными затеями", а сам ребёнок превращается в "жертву благотворительности". Отсюда и то чувство стыда, которое испытывает рассказчик после пережитого им инцидента: "Мне ужасно совестно перед самим собою, что я так дурно встретил великий праздник". Отсюда и заключающие очерк слова его молитвы, представляющие, как убедительно показал М.В. Строганов, реминисценции из стихотворения Пушкина "Отцы пустынники и жёны непорочны…" и молитвы Ефрема Сирина "Господи и Владыко живота моего" [413, 58-66]. Так ёлка, призванная на Рождество для того, чтобы люди не забывали закон любви и добра, милосердия и сострадания, через своеобразное разыгрывание сюжета "чужой ёлки" привела автора к осуждению своего собственного праздномыслия и к необходимости проникновения истинным, а не показным (или, скорее, здесь - самопоказным) милосердием и "деятельною, разумною любовью", которые только и дают право на проникновение "в сокровенные глубины… души".
Щедринский вариант сюжета намечен и в очерке Н.И. Мердер "Из жизни петербургских детей (Нищенки)". Здесь после описания роскошного детского праздника ёелки в богатом петербургском доме действие по контрасту переносится на чёрную лестницу, куда было выставлено ободранное на празднике дерево. Две маленькие петербургские нищенки захотели "ощипать" оставшееся на нём сусальное золото и спросили на это разрешения у кухонных работников. Разговор работников с девочками показывает, что дети уже вполне усвоили суровые законы петербургской жизни [378, 11-118].
Рассматривание бедным ребёнком елки в окне богатого дома, его смерть рождественской ночью в равнодушном и бесчеловечном городе, детские предсмертные видения ёлки у Христа или умерших родителей - все эти элементы со временем стали расхожими в "ёлочной" литературе, породив в конце концов пародии на этот сюжет, о котором Б В. Томашевский писал: ""А в небе блистали звёзды" или "Мороз крепчал" (это - шаблонная концовка святочного рассказа о замерзающем мальчике)" [429, 193].
К концу XIX века избитость сюжета о замерзающем ребёнке (иногда с ёлкой в окне богатого дома, а иногда и без ёлки [см., например: 252, 3]) достигла такой степени, что он превратился в одну из постоянных тем иллюстраций в массовых еженедельниках. Так, например, на помещённом в "Ниве" в 1894 году рисунке И. Галкина "Чужая ёлка" изображён мальчик, стоящий перед окном дома, в котором светится роскошная ёлка [273, 1277]. Без отсылки к этому сюжету не обходилась ни одна пародия на рождественские тексты. В 1894 году Максим Горький в газете "Нижегородский листок" напечатал святочный рассказ "О мальчике и девочке, которые не замёрзли", начинающийся такими словами:
В святочных рассказах издавна принято замораживать ежегодно по нескольку бедных мальчиков и девочек. Мальчик или девочка порядочного святочного рассказа обыкновенно стоят перед окном какого-нибудь большого дома, любуются сквозь стекло ёлкой, горящей в роскошных комнатах, и замерзают, перечувствовав много неприятного и горького.
[99, 2]
В другом пародийном святочном тексте Горький замечает:
Рождественские рассказы все пишут одинаково - берут бедного мальчика или девочку и замораживают их где-нибудь под окном богатого дома, в котором обыкновенно горит ёлка. Это уже вошло в обычай…
Далее от имени писателя, сочиняющего к празднику святочные рассказы, Горький иронизирует по поводу чувств, которые вызывают подобные сцены:
Я замораживаю людей из добрых побуждений: рисуя их агонию, я этим возбуждаю у публики гуманные чувства к униженным и оскорблённым.
[100, 23]
С.В. Потресов, характеризуя литературную продукцию газетчика - мастера святочного жанра, писал:
В рассказах Николая Евграфовича фигурировали и сходившиеся в эту ночь после долгой ссоры супруги, и замерзающие дети…
[494, 3]
В одном из пародийных текстов, опубликованных в "Самарской газете" в 1899 году, рассказывается о том, как девочка читает своему деду рождественский выпуск газеты, в то время как дед предугадывает каждый очередной материал. Он сам пересказывает сюжет о "чужой ёлке", в деталях совпадающий с текстами, о которых говорилось выше:
Подожди, Липочка. Дальше описывается большой, ярко освещённый дом на углу главной улицы; в доме богато украшенная ёлка, множество гостей, множество нарядных детей, весёлых, довольных, а в окно, с улицы, заглядывает бедный, плохо одетый мальчик, которого пьяный мастер жестоко отколотил за разбитую бутылку водки, вытолкал ночью из сырого подвала и приказал принести новую бутылку водки; мальчик упал, потерял деньги, долго плакал, не пошёл в свой подвал из боязни получить новые побои, озяб сильно, долго бродил по улицам, набрёл на этот дом, с восхищением и завистью смотрел в окно на украшенную ёлку и… смотри уже в самом конце упал под окном в снег, сначала стал засыпать и видел во сне чудесную ёлку, а потом замёрз… Так?
[31, 209]
Внучка вынуждена согласиться. Тот же сюжет пародируется и Б.С. Миркиным-Герцевичем при изображении Рождества 1917 года:
Возле них стоял мальчик, и вовсе не нужно было обладать исключительной прозорливостью, чтобы узнать в нём знаменитого замерзающего мальчика. Он продрог в эту холодную рождественскую ночь, и теперь затяжка папиросой могла оживить его окоченевшие члены.
[258, 217]
Память об этой заезженной литературной схеме сохранил даже советский сатирический журнал "Крокодил", один из авторов которого в 1937 году с удовольствием вспоминал о том сюжетном "разнообразии", которое предоставляли писателям старые святочные рассказы:
Взять хотя бы этого замерзающего мальчика. Сколько там можно было навернуть ситуаций. Этот мальчик мог и не замёрзнуть…
[197, 220]
О мимикрии образа "замерзающего ребёнка", в советской культуре превратившегося в "замёрзшую пионерку", в комментариях к романам Ильфа и Петрова, писал Ю.К. Щеглов [488, 493].
Возникший в немецкой рождественской литературе начала XIX века сюжет о ёлке в богатом доме и замерзающем ребёнке, став в полном смысле этого слова интернациональным, прошёл по всем странам, усвоившим обычай рождественской ёлки, и быстро превратился в затасканное клише. Как правило, это были однообразные и малооригинальные тексты, которые из года в год появлялись в праздничных номерах массовой периодики. Но русскому читателю этот сюжет "подарил" два шедевра - "Ёлку" Салтыкова-Щедрина и "Мальчика у Христа на ёлке" Достоевского.
"Ёлка" Андерсена в русской традиции
Сколько вас, милые ёлки, погубится?!
П. Кильберг. "Ёлка"
Там зимой в мороз крещенский,
В ярких блёстках и огнях,
Ёлки мёртвые сверкают,
Точно звёзды в небесах…К.М. Фофанов. "Сон ёлки"
В 1888 году Д.М. Кайгородов писал в газете "Новое время": "В последние годы стали появляться в рождественских номерах детских журналов и даже некоторых газет сантиментальные статейки - большею частью в форме сказок, иногда прекрасно написанных, в которых на разные лады изображаются чувства и ощущения "бедных ёлочек", подвергавшихся срубке, для фигурирования в качестве "рождественских ёлок"" [172, 1]. Сюжет, на который указывает автор статьи, действительно стал одним из самых ходовых в русской "ёлочной" литературе. Его истоком послужила известная русскому читателю с начала 1840-х годов сказка Андерсена "Ёлка", героиня которой, молодая ёлочка, не умея насладиться своим настоящим - жизнью в лесу, в естественных для неё условиях, переживает счастливый миг, свой звёздный час, на детском рождественском празднике и кончает жизнь на чердаке, где она рассказывает мышам обо всём пережитом ею. И только тогда прошлое предстало в её сознании как неосознанное вовремя счастье: "И хоть бы я радовалась, пока было время! - думает она. - А теперь… всё прошло, прошло!" [12, 159]. Это произведение знаменитого датского сказочника многократно перелагалось прозой и стихами, как это было сделано, например, О.С. Штейном в стихотворении "Ёлка" (1901):
В лесу дремучем в час ночной
Качалась ель, полна печали.
Страдала ель в тиши лесной.
Мечты о блеске увлекали…
И вот холодным топором
Срубили ёлку в час единый…
Всё изменилося кругом,
Явились чудные картины…
Огнями пышный зал залит,
И ель украшена нарядно;
Она горит, она блестит.
Ей так приятно, так отрадно…
А утром… утром вдруг она
В пустом сарае очутилась.
Лежала там обнажена
И в хлам негодный превратилась.
И загрустила горько ель
О тёмном лесе, где мечтала,
И где порой её метель
В наряд прекрасный одевала.[487, 1; см. также: 375, 2-3]
Чудесная сказка Андерсена представляет собой аллегорию человеческой жизни: неудовлетворённость настоящим, мечты о прекрасном и неизвестном будущем, воспоминания о навсегда ушедшем и вовремя неоценённом прошлом. В русских перепевах и переделках этой сказки аллегорический момент, как правило, отсутствует. Произведения о жизни ёлочки и о её участии в детском торжестве, по преимуществу, являлись откликом на полемику о рождественском дереве в России: нужна или не нужна ёлка на Рождество, стоит ли из-за этого губить дерево, жертвовать им ради мимолётного удовольствия, приносимого ею детям, - вот те вопросы, которые решались авторами текстов о судьбе ёлочки. Как оказалось, этот простенький сюжет предоставил довольно широкие возможности для варьирования, и в каждом новом переложении акцент, в зависимости от намерений автора, делался на разных его аспектах. Сюжет о судьбе ёлки использовали как те, кто заботились о сохранности русского леса, горюя о погубленных ёлках и описывая страдания срубленного дерева, так и защитники утверждающегося высокопоэтического обычая, которые оправдывали гибель дерева, использованного на Рождество в роли христианского символа. Исходя из позиции, которую занимал автор, и ёлочка, как главная героиня произведения, либо сожалела об утраченном навсегда лесе, либо радовалась тому, что она сподобилась высокой чести быть центром праздничного торжества.
Особенно популярным этот сюжет становится к концу XIX века, когда появляются рассказы, картинки и сценки о продаже ёлок на рождественских базарах [см., например: 301, 2-3] и первые "экологические" тексты, в которых звучит тревога по поводу уничтожения лесов [см., например: 108]. В рассказе Д.М. Кайгородова "Ёлка" растущее в лесу красивое еловое дерево испытывает счастье от того, что его по чистой случайности не срубили к Рождеству [168, 234-239], а в рассказе Ф.Ф. Тютчева "Горе старой ёлки" старая корявая ель, когда в лес приходят порубщики, беспокоится не столько за себя, сколько за растущую рядом с ней подругу, маленькую красивую ёлочку, и когда её срубают, старое дерево от огорчения падает и насмерть придавливает мужика [438, 1-2].
В этих незамысловатых нравоучительных перепевах андерсеновского сюжета освещались и социальные проблемы, как, например, в сказочке Н.И. Познякова "Счастливая и кичливая" (1902), где рассказывается о судьбе двух ёлок, красивой и некрасивой: обе перед Рождеством были срублены, использованы на празднике, а потом выброшены в мусорную яму, где они, снова оказавшись вместе, рассказывают друг другу о пережитом.
В отличие от красивой ёлки, которая была установлена в богатом доме для избалованных детей, оставшихся к ней равнодушными, некрасивая испытала подлинное счастье, доставив радость бедному мальчику, купившему еёдля своей больной сестры [326, 3-22]. В "Сказке о двух ёлках" А.Н. Сальникова (1888) речь также идёт о двух ёлках-подругах, срубленных к Рождеству и проданных у Гостиного двора. Одна из них, большая и красивая, попав в богатый дом, не принесла сыну хозяев и доли того счастья, которое доставила маленькая ёлочка, "с простенькими бумажными фонариками на тоненьких ветках", проданная всего за 20 копеек. Бедная старушка купила её для своих внуков, которые были безмерно счастливы, получив на Рождество ёлочку. После праздника оба дерева выбрасывают на помойку, откуда их достают дети и втыкают на вершину горки, с которой они катаются на санках. "Подружки" снова оказываются вместе и рассказывают друг другу обо всём ими пережитом [372]. В рассказе С. Лаврентьевой "Добрые души" (1901) говорится о разной участи уже не двух, а трёх ёлок [215].
Одним из самых известных дореволюционных текстов о ёлке на сюжет сказки Андерсена стало стихотворение К.М. Фофанова, которое под названием "Сон ёлки" (1887) печаталось во многих "ёлочных" антологиях. Это стихотворение, построенное по схеме лермонтовского "Сна", повествует о стоящей в зале наряженной ёлке, грезящей о родном лесе, а в лесу в то же самое время несрубленные ёлки грезят о празднике в их честь: