[425, XIII, 405])
Наблюдая за сыном гувернантки, автор замечает, что, несмотря на малый возраст, он уже чувствует своё приниженное положение, своё место в этом обществе. Испытывая непреодолимое желание поиграть с другими детьми, мальчик не смеет, однако, подойти к ним, а решившись наконец на это, заискивающе улыбается и заигрывает с ними: одному из мальчиков отдаёт своё яблоко, другого возит на себе. И всё же "какой-то озорник препорядочно поколотил его", при том, что побитый ребёнок не посмел даже заплакать, а его маменька не только не пожалела своего сына, но "велела ему не мешать играть другим детям": родители приглашённых на ёлку бедняков находятся в том же унизительном положении, что и их дети. Фельетон "Ёлка и свадьба" явился первым подходом Достоевского к теме ёлки и ребёнка, которая ещё не раз станет предметом печальных раздумий писателя о судьбе городских детей [123, II, 95-101].
Если "Ёлка и свадьба" Достоевского построена на противопоставлении детской ёлки (долженствующей быть символом справедливости на земле) её уродливому проявлению в жизни, то И.И. Панаев в очерке 1856 года "Святки двадцать пять лет назад и теперь" отрицает сам новомодный праздник, столь непохожий на естественное веселье старинных русских святок. Являясь страстным защитником народных святок и противником ёлки, Панаев с раздражением и язвительностью изображает праздник детской ёлки в доме "разбогатевшего петербургского выскочки". Автор негодует уже по поводу того, что детское торжество назначено на десять часов вечера: "В наше время, - пишет он, - когда не было ёлок, малютки уже покоились безмятежным сном в это время, а теперь с ёлками, в десять часов начинается для них праздник… Для них!" Весь очерк от начала и до конца выдержан в ироническом тоне. Рассказчика всё раздражает и всё приводит в негодование в устроенном для детей празднике: и то, что главной заботой хозяев являются не столько дети, сколько взрослые (в особенности знатные гости); и то, что привезённые на праздник дети выглядят, как "большие" (завитые, раздушенные, разодетые наподобие взрослых и ведущие себя, как взрослые); и то, что пятилетний сын и восьмилетняя дочь хозяина стремятся занять гостей точно теми способами, как это делают их родители. Его неприятно поражает странно сдержанная реакция детей на прекрасное разряженное дерево: "Дети обступили ёлку без шума, без крика, без удивления, без детского восторга", поскольку, как иронизирует автор, "кричат, удивляются, восторгаются только дети дурного тона". Некоторое время дети "гуляют" около ёлки, после чего начинается розыгрыш в лотерею висящих на ней подарков, причём выходит так, что "самые блестящие и дорогие подарки достаются княжнам и графине…" Свечи на ёлке тушат, а "дети расходятся недовольные, завидуя друг другу". Около четырёх часов ночи гости разъезжаются. "Так оканчивается детская ёлка", - заключает И.И. Панаев. Несмотря на разницу в отношении к новомодному обычаю, праздник ёлки у Достоевского и у Панаева во многом изображён сходно, однако, в отличие от Достоевского, в очерке Панаева дети, лишённые детской непосредственности, во многом оказываются под стать своим родителям [302, 85-98].
С ещё большей желчью изображает детский праздник Салтыков-Щедрин в очерке 1857 года "Ёлка". Здесь устроенную в доме богатого провинциального купца детскую ёлку рассказчик рассматривает через оконное стекло, что предоставляет ему прекрасную возможность наблюдать со стороны за поведением как детей, так и взрослых. Если само дерево вызывает у него чувство умиления ("В пространной зале горит это милое деревцо, которое так сладко заставляет биться маленькие сердца"), то дети раздражают его отсутствием непосредственности: и здесь они ведут себя подобно взрослым, "чинно расхаживая по зале" и "только издалека посматривая на золотые яблоки и орехи, висящие в изобилии на всех ветвях, и нетерпеливо выжидая знака, по которому ёлка должна быть отдана им на разграбление…" И здесь дети бедных родителей, по обычаю приглашённые на праздник, испытывают то же унижение, что и в фельетоне Достоевского: сын хозяина бьёт "Оську-рядского", в то время как Оськина мать "не столько ублажает его, сколько старается прекратить его всхлипыванья новыми толчками". Для взрослых же детская ёлка становится лишним поводом выпить и закусить, что они и делают, "не теряя золотых мгновений". На этом празднике о благолепии и равенстве присутствующих на нём детей и взрослых и речи быть не может, а "милое деревцо" ни в малой мере не способствует созданию атмосферы "мира и в человецех благоволения" [370, II, 234-235].
К теме несоответствия идеи праздника ёлки российской реальности, извращающей его смысл, в 1876 году вновь возвращается Достоевский, когда в "Дневнике писателя" делится своими впечатлениями от ёлки, устроенной в клубе художников. Внимание писателя прежде всего привлечено к поведению детей, в которых он (подобно Панаеву и Салтыкову-Щедрину) отмечает "раннюю испорченность":
Тут были даже шестилетние дети, но я наверно знаю, что они уже в совершенстве понимали: почему и зачем они приехали сюда, разряженные в такие дорогие платьица, а дома ходят замарашками… Мало того, они наверно уже понимают, что так непременно и надо, что это вовсе не уклонение, а нормальный закон природы.
[123, XXII, 9]
Тема искажения идеи праздника детской рождественской ёлки развивается и в рассказе Леонида Андреева 1899 года "Ангелочек". В доме богачей Свешниковых мальчики ещё до того, как их пускают к ёлке, стреляют друг в друга пробками из игрушечного ружья, так что у многих из них распухают носы, в то время как девочки смеются, "прижимая обе руки к груди и перегибаясь…" Предупредив детей о необходимости соблюдать тишину, взрослые наконец впускают их в помещение с ёлкой:
Заранее вытаращив глазёнки и затаив дыхание, дети чинно, по паре, входили в ярко освещённую залу и тихо обходили сверкающую ёлку. Она бросала сильный свет без теней на их лица с округлившимися глазами и губками.
Мальчик Сашка, приглашённый на ёлку из милости хозяев, чувствует здесь себя чужим и озлобленным: "Сашка был угрюм и печален, - что-то нехорошее творилось в его маленьком изъязвлённом сердце". Чужой и враждебной кажется ему и сама ёлка, ослепляя его "своей красотой и крикливым, наглым блеском бесчисленных свечей", равно как чужими были для него "столпившиеся вокруг неё чистенькие, красивые дети, и ему хотелось толкнуть её так, чтобы она повалилась на эти светлые головки" [13, I, 161-162].
Именно этот рассказ Леонида Андреева явился иллюстрацией к мрачным мыслям Блока о переменах, произошедших в русской жизни на рубеже веков. В 1906 году в журнале "Золотое руно" (№ 11-12) была опубликована его статья "Безвременье", в которой наступившее российское безвременье поэт связывает с извращением самой идеи семейного детского праздника. Снова обращаясь к теме несоответствия его исконного смысла современной реальности, Блок идеализирует прошлое, утверждая, что в русской жизни было время, когда этот праздник отвечал его высокому назначению, создавая прекрасную жизненную гармонию:
Был на свете самый чистый и светлый праздник. Он был воспоминанием о золотом веке, высшей точкой того чувства, которое теперь уже на исходе, - чувства домашнего очага. Праздник Рождества был светел в русских семьях, как ёлочные свечки, и чист, как смола. На первом плане было большое зелёное дерево и весёлые дети; даже взрослые, не умудрённые весельем, меньше скучали, ютясь около стен. И всё плясало - и дети и догорающие огоньки свечек.
Здесь Блок и вспоминает "Ангелочка" Леонида Андреева:
Мальчик Сашка у Андреева не видал ёлки и не слушал музыки сквозь стекло. Его просто затащили на ёлку, насильно ввели в праздничный рай. Что же было в новом раю? Там было положительно нехорошо.
Ссылаясь на рассказ Достоевского "Мальчик у Христа на ёлке", Блок пишет, что Достоевский видел в семейном празднике ёлки "непоколебимость домашнего очага, законность нравов добрых и светлых". Однако уже Достоевский, по мнению Блока, предчувствовал наступление нового века: "Радость остыла, потухли очаги. Времени больше нет. Двери открыты во вьюжную площадь" [46, V, 66-70].
Достоевский написал свой фельетон "Ёлка и свадьба" в 1848 году, во времена (по словам Блока) "добрых и чистых нравов русской семьи", но многим ли отличается детская ёлка в изображении Достоевского оттого, как её изобразил Леонид Андреев в конце века и как её ощущал Блок в эпоху "безвременья", в 1906 году? Мрачная и печальная русская литература уже с первых лет появления ёлки в России дискредитировала реальность, не соответствующую прекрасной идее райского дерева.
Сюжет "Чужая ёлка"
А другие дети
Тоже Божьи пчёлки,
Лишь в окно глядели
На чужую ёлку…
И. П-въ. "Серёже Пассек".
Как в европейской, так и в русской литературе образ Христовой ёлки, который уже рассматривался нами в связи с мифологией рождественского дерева, оказался тесно связанным с сюжетом о ребёнке-сироте, который смотрит в окно на ёлку в богатом доме. Первым известным произведением, написанным на этот сюжет, стала опубликованная в 1816 году рождественская баллада немецкого поэта Фридриха Рюккерта (1788-1866) "Ёлка ребёнка на чужбине" ("Des fremden Kindes heiliger Christ"), где ребёнок-сирота бегает по улицам города и заглядывает в освещённые окна богатых домов, за которыми он видит украшенные свечами ёлки. На сердце ребёнка становится невыносимо тяжко. Рыдая, он обращается с жалобой к Христу: "У каждого ребёнка есть сегодня своя ёлка, свои свечи, они доставляют ему радость, только у меня, бедного, её нет". К сироте приближается другой ребёнок в белом одеянии и со светочем в руках, который говорит: "Я - Христос, день рождения которого празднуют сегодня, я был некогда ребёнком, - таким, как ты. И я не забуду о тебе, даже если все остальные позабыли… Я заставлю твою ёлку сиять здесь, на открытом воздухе, такими яркими огнями, какими не сияет ни одна там, внутри". И сиротка вдруг увидел на небе "свою ёлку", сверкающую звёздами, и сердце его забилось, и он почувствовал себя как во сне. Спустившиеся с ёлки ангелочки увлекают его с собою наверх, к свету. Так дитя-сирота попадает на ёлку к Христу и забывает обо всём, что было "уготовано ему на земле" [123, XXII, 322-323]. Баллада Рюккерта получила в Европе широкую известность и породила большое количество подражаний. На русский язык она переведена не была, однако многие тексты свидетельствуют о её известности в России уже с 1840-х годов [см.: 453, 370-390].
С середины XIX столетия сюжет о "чужой ёлке" становится одним из самых распространённых на страницах рождественских номеров массовых и детских периодических изданий. Разглядывание бедным ребёнком через окно ёлки в богатом доме делается его обязательным мотивом. Этот сентиментальный сюжет разыгрывался в нескольких вариантах.
В первом варианте ребёнок-сирота, рассматривающий ёлку через оконное стекло, замерзает и в предсмертном сне видит своих умерших родителей, Христа и Христову ёлку. Самой известной русскому читателю разработкой этого варианта стал рассказ Достоевского "Мальчик у Христа на ёлке" (1876). Только что осиротевший шестилетний ребёнок бродит по холодному городу и видит в освещённых окнах ёлку:
А это что? Ух, какое большое стекло, а за стеклом комната, а в комнате дерево до потолка; это ёлка, а на ёлке сколько огней, сколько золотых бумажек и яблоков … Глядит мальчик, дивится, уж и смеётся, а у него болят уже пальчики и на ножках, а на руках стали совсем красные, уж не сгибаются и больно пошевелить.
[123, XXII, 35]
Со временем этот рассказ Достоевского приобрёл репутацию хрестоматийного рождественского текста и многократно переиздавался в сборниках и в святочных хрестоматиях [см., например: 299; 314; 332]. Несмотря на трагический конец, этому варианту свойственна светлая тональность: страдания ребёнка на земле сменяются блаженством вечной жизни на небе и воссоединением его с родными. Для произведений, разрабатывающих этот вариант, образцом служили и другие европейские рождественские тексты, как, например, "Девочка с серными спичками" Андерсена, хорошо известная русскому читателю уже с начала 1840-х годов:
Морозным утром за выступом дома нашли девочку: на щеках её играл румянец, на губах - улыбка, но она была мертва; она замёрзла в последний вечер старого года.
Одно из стихотворных переложений этой сказки, сделанное Л.Н. Трефолевым в 1873 году, заканчивается тем, что явившаяся при свете горящих спичек бабушка
Малютку на руки взяла,
И в небесах она предстала,
Где нет ни горя, нет ни зла…
И Новый год настал. Малютку
Нашли сидящей у стены.
Все спички, сложенные в грудку,
У ней уж были сожжены.[431, 274]
Действие русских переложений сюжета о "чужой ёлке" обычно переносится в современную российскую обстановку, обрастая деталями местного быта. Так, например, в рассказе А.В. Круглова "Заморыш" (1882) деревенский мальчик, служащий в городе "в людях", засматривается на ёлку в окне богатого дома и в предсмертном сне видит святки в родной деревне [203, 1-2]. О мальчике-сироте, служащем "в людях", повествует и рассказ Стеценко "Стёпкина ёлка" (1888), герой которого в Сочельник бежит из города домой в деревню, засматривается по дороге на "чужую ёлку" и, замерзая, перед смертью видит во сне родной дом [412, 1099-1107]. В рассказе Е.О. Дубровиной "К вечному свету" (1884) такой же деревенский ребёнок в тоске по родной деревне идёт домой, теряется в лесу и засыпает. Во сне ему чудится ёлка и поцелуи отца [125, 1792-1799, 1832-1837]. В рассказе К.М. Станюковича "Рождественская ночь" (1894) мальчик, просящий рождественским вечером милостыню на улицах сибирского города, долго любуется ёлкой, стоя под окном богатого дома; дядя-пьяница, забрав у него милостыню, избивает его. Мальчик заболевает и в предсмертном сне видит блестящую ёлку, лицо своей умершей матери и ощущает её горячие поцелуи [410, 5-14]. В рассказе В.Я. Светлова "К звёздам" (1897) голодный и замёрзший больной ребёнок видит перед смертью чудные сны [376, 1203-1211].
Второй вариант сюжета о "чужой ёлке" отличается от первого лишь отсутствием мотива предсмертного сна-видения: ребёнок любуется ёлкой в окне богатого дома, замерзает, и утром люди находят его трупик. Такая концовка придавала тексту безнадёжно трагическую окраску: "Мириады звёзд смотрели с неба на маленького Боруха, спавшего под снежной пеленой счастливым сном, от которого не просыпаются" [294, 3]; "До самого утра глядел в комнату мёртвый Фриц" [469, 3].
В третьем варианте этого сюжета ребёнок не умирает: он с восторгом рассматривает ёлку в окне, мечтает о такой же ёлке для себя и бредёт дальше своей дорогой. Безукоризненным и - одновременно - испошленным воплощением этого варианта является стихотворение неизвестного автора, напечатанное в 1896 году в газете "Новое время":
В лохмотьях, продрогший, голодный
Стоял мальчуган под окном
Виднелась зажжённая ёлка
Ему за вспотевшим стеклом…Как много красивых игрушек!
Хлопушки и звёзды блестят…
Вкруг бегают резвые дети,
Их лица весельем горят.А сколько орехов, гостинцев!
А как там уютно, светло!
Подарки… Счастливые дети,
Как им хорошо и тепло.И долго на радость чужую
Глядел он с невольной тоской
И думал, любуясь на ёлку:
"Хоть раз бы мне праздник такой!"[398, 2]
И наконец, ещё один, четвёртый, вариант сюжета о ребёнке и о "чужой ёлке". В этом случае замерзающего ребёнка подбирает прохожий, приводит его к себе домой, кормит, поит, укладывает спать, а иногда - оставляет его у себя навсегда. Концовка текстов, разрабатывающих этот вариант, совпадает с известным "Сироткой" ("Вечер был; сверкали звёзды…"), где прозябшего и посиневшего "малютку" "приютила и согрела" старушка: она накормила его и уложила в кроватку, после чего "малютка" "улыбнулся, закрыл глазки и уснул спокойным сном" [316, 129]. Это стихотворение, написание в начале 1840-х годов К.А. Петерсоном (пасынком Ф.И. Тютчева), было подвергнуто народной обработке и стало популярной песней. В рассказе Н.И. Познякова "Без ёлки" (1902) извозчик, увидев перед окном богатого дома рассматривающего ёлку маленького мальчика, берёт его к себе в семью четвёртым ребёнком [326, 23-31]. Аналогичный сюжет разрабатывается К.С. Баранцевичем в рассказе "Мальчик на улице" (1896) [23, 301-321]. В рассказе П.В. Засодимского "В метель и вьюгу" (1905) в первый день Рождества на улицу выходит рабочий для того, чтобы позвать первого встречного ребёнка к себе на ёлку, которую он устроил в память своего умершего маленького брата. Он находит в снегу полузамёрзшую девочку, приносит её к себе домой и, узнав, что она круглая сирота, оставляет её у себя [150]. Данный вариант в наибольшей степени соответствовал рождественской идиллии диккенсовского типа.
Некоторые авторы, стремясь следовать схеме рождественского рассказа со счастливым концом, "обеспечивают" малютку своей ёлкой. В рассказе К.М. Станюковича "Ёлка" (1894) маленький петербургский нищий-попрошайка, вернувшись с "работы" в "трущобную" квартиру, с восторгом рассказывает своему опекуну- "майору" про ёлку, которую он видел в окне чужого дома, после чего "майор", вспомнив ёлки своего детства, крадёт серебряные ложки, продаёт их и устраивает своему заболевшему приёмышу рождественский праздник с ёлкой. Мальчик изумлён, ему кажется, что ёлка ему привиделась во сне. Не в меньшем восторге был и сам "майор":
Он довольно скоро распил с Матрёной Ивановной полштоф и любовно поглядывал на своего товарища и на ёлочку, осветившую радостным светом их убогую каморку и горемычную жизнь.
[410, 17-32]
Иногда сюжет о "чужой ёлке" сворачивался в проходной эпизод текста, как, например, в рассказе А.И. Куприна "Чудесный доктор" (1897), где два бедных мальчугана рождественским вечером бегут по улицам Киева, преодолевая соблазн полюбоваться на виднеющиеся в окнах ёлки:
…сквозь запотевшие окна какого-нибудь дома они видели ёлку … Но они мужественно гнали от себя прочь соблазнительную мысль: остановиться на несколько секунд и прильнуть глазком к стеклу.
[211, II, 269]