Крупные рывки в модернизации России обязательно сопровождались подавлением и разгромом этой военнодемократической стихии. Замалчиваемый монархической, да и советской историографией чудовищный разгром Дона, учиненный Петром I в ходе подавления Булавинского восстания, преследовал задачи "подтягивания тылов", жесткой интеграции страны в качественно однородное целое. Уничтожение стрельцов и разгром казачества были условием перелома в модернизации страны. Точно такие же цели преследовало и большевистское расказачивание. От карательных акций Петра оно отличалось лишь масштабами подавления. Общественная ситуация и задачи Центра оказались типологически близкими. Расказачивание было необходимым условием модернизации. Коллективизация и жестокая, построенная на ограблении крестьянства индустриализация были бы невозможны, если бы существовало полнокровное и свободное казачество.
Но так же, как укрепление и развитие государства неизбежно влекут подавление казачества, ослабление и распад государства провоцируют всплеск казачьей стихии. За Смутным временем следует Гражданская война. Казачество переживает еще один расцвет и на короткое время превращается в фактор, определяющий судьбы России. Традиционные казачьи земли становятся базой Белого движения.
С крахом империи воспроизводится ранняя историческая ситуация, и казачество возрождается как квазигосударственный политический субъект. Карта гражданской войны показывает, что белые были сильны до тех пор, пока действовали на Юге, на территориях бывшего Дикого поля, но стали терпеть поражения на исторических границах Московского княжества. Казачество и население Юга в целом выступили на стороне сил, противостоявших Центру и обещавших сохранить традиционную автономию. В новой идеологической рамке развернулась борьба имперского Центра и вольнолюбивого Юга.
Вне вполне определенного, архаичного, ставшего достоянием истории социального, культурного и геополитического контекста казачество существовать не может. Попросту говоря, казак без коня - нонсенс. На наш взгляд, казачество ожидает глубокая трансформация, характер которой будет определяться качеством и результатом общецивилизационных изменений, которые предстоят России.
МАРГИНАЛЬНОЕ ВАРВАРСТВО
Государственная власть и "блатной мир". В российском обществе варварская стихия присутствует еще в одной форме - маргинальной. Это самый "чистый" пласт архаики и варварства, предельно противоположный современному государству и цивилизации.
В своей феноменологии маргинальное варварство необозримо. Здесь нам открывается широчайшее пространство, на одном полюсе которого находится спившийся бомж, собирающий пустые бутылки и подворовывающий на рынке, а на другом - респектабельный "авторитет" преступного мира, разъезжающий в бронированном лимузине. Общим для них признаком является паразитарность. Маргинальный варвар либо присваивает чужую собственность, либо навязывает свои услуги и требует за них "плату" (охрана, покровительство, разбор конфликтов), либо создает такие товары и услуги, функционирование которых разрушает общество (наркотики, оружие, заказные убийства, шантаж, контрабанда и т. д.). Маргинальные варвары - чисто деструктивное, паразитарное образование. Существование общества в целом, в том числе и исследуемого нами слоя, возможно лишь тогда, когда воздействие асоциального блока не превышает некоторый критический порог. Превышение последнего ведет к распаду социальности, который, как правило, завершается установлением жесткой власти, уничтожающей авангард преступного мира и ограничивающей пределы его влияния.
Внутри исследуемого слоя можно выделить два пласта и, соответственно, две стратегии - пассивно паразитарную и активно хищническую. Первый пласт - бомжи, профессиональные нищие, гадалки и т. д. - сравнительно безобидное явление. Применительно к нему можно говорить о дезадекватности - психогенной, социогенной, культурной54, о неспособности к полноценной жизни в обществе. Помимо алкогольной деградации и психической неполноценности - объективных и, к сожалению, вечных каналов пополнения обозначенной группы - внутри паразитарного слоя источником маргинальности становятся носители архаического типа сознания. В пассивно-паразитарном слое оседает, накапливается "взбитый" процессами культурной динамики человеческий материал, который по своим интеллектуальным и психическим ресурсам неспособен жить в изменившемся мире.
Вторая - активно хищническая стратегия внутри маргинального слоя несет самую большую социальную опасность55. По существу, активно хищнический пласт маргинального слоя ведет постоянную войну с обществом. Причем по своей природе активно хищнический пласт - глубоко варварский феномен. К нему применимы как общие, сущностные, так и частные признаки варварства.
Преступный мир характеризуется принципиальной ориентацией на "расточение" цивилизационного ресурса. Паразитическое отношение к обществу и сущностное противостояние цивилизации также сближаются со стереотипами варварства. Механизмы структурирования преступного мира и его культура являют собой почти чистую кальку варварского универсума. Деятельность преступника - тайное или явное изъятие чужой собственности - по своему генезису восходит к племенному быту. Это не что иное, как неизжитый реликт догосударственного существования человека. Преступный мир самоорганизуется в архаические жесткие структуры - банды, преступные группы, "семьи", кланы. Зрелая преступная группа имеет достаточно сложную структуру, включающую лидера, сублидера, трикстера (провокатора), основную массу - "бойцов" и "периферию" или внешний пояс. Такая система порождает целостное пространство социального бытия. Иными словами, это древнее, чрезвычайно устойчивое социокультурное целое.
Преступный мир рождает свой этос, в котором легко узнать этос воина-варвара. В него входят: культ физической силы, презрение к боли и смерти, презрение к карам, которыми общество грозит преступнику; обладание оружием как атрибутом полноценного мужчины, презрение к мужику, пахарю, "фраеру", т. е. человеку цивилизации, в трудах зарабатывающему хлеб насущный; жгучую ненависть к "ссучившимся", т. е. предавшим воровской мир и перешедшим на сторону государства. Настоящая, достойная мужчины жизнь - жизнь воровская, т. е. жизнь хищника. Высшая моральная доблесть состоит в верности воровскому закону, в презрении к карам и "ментам" - противостоящим вору агентам государства.
В криминальной культуре огромное место занимает культ прожигания жизни, "расточения" награбленного. Настоящий вор живет так, что пришедшие к нему деньги мгновенно развеиваются в "красивых" загулах, разбрасываются прихлебателям, раздаются лицам низшего ранга. В этом и состоит праздник бытия, момент самоосуществления и самоутверждения настоящего "блатного". Напор и интенсивность процесса "прожигания" определяют вес человека, его престиж. Существование вне практики развеивания по ветру доставшегося цивилизационного ресурса достойно презрения. Здесь легко узнать распределение по принципу обычая "потлатч". Очевидна телеология такой установки. Культ расточения блокирует формирование собственника и рождение нормальной социальности. Настоящий мужчина "идет на дело", стремительно прожигает награбленное и снова "идет на дело". Наконец, в воровской культуре огромна роль "воров в законе" - людей, воплощающих ценности преступного мира и доказавших своей жизнью верность этим ценностям. Воры в законе, прошедшие особое посвящение, - признанные патриархи и авторитеты. Они разрешают конфликты и осуществляют присмотр за жизнью преступного сообщества.
Если задаться вопросом: что за явление раскрывается перед нами, ответ очевиден - классическая военная демократия периода расцвета до вступления ее в кризис, связанный с упадком демократического начала и утверждением наследуемой княжеской власти.
В идеальных образах "вора в законе" мы легко узнаем Свенельдов и Святославов, Сфенкелов и Икмаров. Людей сильных, безжалостных и справедливых в том смысле, как понимал справедливость варвар-дружинник, бесстрашных и готовых к смерти, защитников тех, кто стал под их руку, и грозу тех, кто осмелился пойти против. Дух преступного мира заставляет вспомнить об эпохе киевского язычества.
Традиционное сознание и преступный мир. Отметим глубоко амбивалентное отношение традиционной культуры к разбойнику, и откровенное сочувствие к бандиту, наиболее архаической части общества как к воплощению интенции сохранения традиционного космоса. В газетах раннеперестроечной эпохи несколько раз публиковались сходные по установкам письма читателей. Память не сохранила ссылок, но наиболее запомнившийся пассаж звучал так: "Когда узнаешь, что ограбили квартиру, обчистили дачу или угнали машину какого-нибудь завбазой, артиста или профессора - душа поет. Он грабил народ, а теперь ограбили и его". Бандит ведет профилактическую работу по ослаблению социальной стратификации.
Разбойник вписывается в мир традиционного сознания как персонаж, осуществляющий великую, космосозидающую функцию редистрибуции по отношению к тем, кто нарушил древние заповеди родовой жизни и "неправедно" превысил некий допустимый порог имущественного неравенства. Важно и то, что все изъятое идет прахом. Награбленное улетает в Праздник. Здесь нам открывается еще одна грань преступного мира - как одного из ликов Беловодья. Преступное сообщество осознается как развернутый во времени русский бунт, который органически включает в себя момент идеального бытия, праздник пускания в распыл награбленного, то есть изъятого у богатеев.
То, что награбленное распыляется - хорошо и праведно, ибо тем самым оно выводится из кругооборота приращения капитала и не становится элементом, усиливающим социальное неравенство. Так бандит оказывается подвижником, страстотерпцем, почти монахом взявшим на себя тяжелую и грязную, но необходимую работу по изничтожению, постоянно накапливающегося в обществе "соблазна". Той субстанции, которая неизбежно разлагает и разъедает архаический космос. С этой интенцией можно сопоставить последовательную политику советского режима направленную на достижение "социальной однородности". Это была многообразная и разносторонняя деятельность направленная на пресечение ростков имущественного неравенства на всех уровнях советского общества. Власть пристально следила за тем, чтобы все сословия жили строго "по чину". Легальный (государственный) и нелегальный разбой делал одно общее дело. С одной стороны - удовлетворял древним культурным инстинктам, с другой - трудился на ниве общественного блага не без пользы для себя.
Рассматриваемого нами разбойника важно отличать от вора, который забирает "последнее". Это совсем другой персонаж и отношение к нему иное. Понятно, что это разведение носит чисто мифологический характер, ибо реальный бандит грабит всех и, в конечном счете, обирает того самого субъекта, который видит в нем своего союзника.
Народное отношение к разбойнику тождественно отношению к сакральной власти в наиболее чистых ее проявлениях. Все российские тираны обязательно, и более того, в показательном порядке, истребляли и грабили "бояр" сдвигая тем самым общество к двучленной структуре: царь - народ. Таким образом, бандит предстает в качестве особой, как бы ночной, подлунной модальность идеала сакральной российской власти. Интенция его деятельности задана той же культурой и направлена к достижению социального идеала. Отношение к разбойнику показывает нам, что теория стационарного бандита как механизма генезиса власти в варварских обществах достаточно убедительна, по крайней мере в нашем случае.
Для того, чтобы прояснить эти моменты, надо совершить экскурс в сферу культурного содержания архаических хозяйственных отношений. Архаический мир стоит на редистрибуции. Что же заставляло людей добровольно отдавать в чужие руки созданное и добытое ими? Перераспределительные отношения, как социальная основа первобытного общества не могли не быть сакрализованы. Редистрибуция генетически вырастает и осознается как жертва Богам, то ость магический акт связи с трансцендентным. Результаты трудовых усилий отдаются духам в знак благодарности и как залог будущих успехов. Они кладутся на жертвенник, сжигаются, то есть обретают идеальное бытие. В определенный момент между отдающим и ритуалом появляется новый персонаж - патриархальный Лидер, жрец. Он берет на себя отправление жертвенного ритуала и выступает как агент духов. При этом, часть от жертвоприношения используется в порядке перераспределения на нужды слабых и немощных, Рода и Храма, идет на социальное воспроизводство56.
Редистрибуция - феномен вертикального характера. В ней живут коннотации священной жертвы связывающей индивида и архаический коллектив с духами предков и богами. Для сравнения соотнесем редистрибуцию с рационально понимаемым новоевропейским налогом. Последний представляет собой качественно иное явление. Этот феномен горизонтального порядка целиком принадлежит к профанной социальной реальности. Смысл налога исчерпывается целями социального воспроизводства.
Итак, редистрибуция складывается как одна из центральных сакральных функций Власти, как атрибут родовладыки, жреца и князя. Присваивая себе эту функцию, бандит натягивает на себя пласты культурных смыслов, связанных с образом архаической власти. Сама редистрибуция - священная тайна. Бандит же - двойник власти, комплиментарная ей сущность. Но откуда мы знаем, что здесь происходит редистрибуция, а не простое присвоение чужого? Гарантия этого заключена в культурной норме прожигания награбленного. Маркирующая культуру преступного сообщества мифология блатного угара, раздольного веселья и вечного праздника отсылает нас к функции жертвоприношения. Пир - всегда сотрапеза, совершаемая с богами и духами предков. Им ставят чары, их поминают, во их имя совершают возлияния. Все то, что изведено на празднество рассматривается как жертва и сослужение. Именно это и создает Праздник, формирует пространство идеального бытия. Осуществляя редистрибуцию, архаический владыка всегда откладывал значительную долю на бесчисленные праздники - церковные, сезонные, семейные (свадьбы, поминки, родины и т. д.).
В таком бесконечном, развернутом жертвоприношении языческим богам и состоит жизнь классического разбойника. Бандит смещает редистрибуцию к самым архаическим, родовым, догосударственным формам, включает наиболее древние пласты культурной памяти и выступает как жрец, как служка родовых духов отдающий свою жизнь на истребление чужой собственности через ритуальное ее употребление. Отметим показательную "широту души" классического разбойника, неожиданную щедрость по отношению к подвернувшейся под руку сироте, а иногда показательную раздачу части награбленного бедным.
Изложенную нами концепцию можно соотнести с исследованием этнолога Р. Багдасарова, посвященном Запорожскому казачеству57. Отталкиваясь от анализа конкретного исторического феномена, автор выходит на гораздо более широкие обобщения, связанные с средневеково-архаическим прочтением христианского идеала, отношением к государству, классовому обществу, собственности. Выводы Багдасарова тем более ценны для нашего исследования, что автор рассматривает архаически-варварскую феноменологию с совершенно иных ценностных позиций. Их можно обозначить как православно-традиционалистские.
В интерпретации Багдасарова, Сечь предстает религиозно-рыцарским орденом, поставившим своей целью борьбу против большого общества и цивилизации, осознаваемых как вызов христианскому идеалу. Во имя этого, казак уходит от мира, лишает себя радостей семейной жизни и, руководствуясь обетом нестяжания, посвящает себя двум сверхцелям - войной с цивилизацией, которая сводилась к разграблению "неправедных" богатств, и прожиганию, пропиванию награбленного. Багдасаров пишет:
Кош руководствовался не голым грабительским интересом, как полагают некоторые, а осуществлял евангельскую потребность в войне против всех и вся, что только может ограничить свободу христиан… Это было настоящее сражение с надвигающимся царством количества, "против мироправителей тьмы века сего" (Еф.6.12).
Далее, комментируя понятие "грабительский интерес" автор делает глубокое замечание:
В славянской обрядности такие слова как "грабить", "красть" имели значение определенных ритуальных действий. Исчезновение этого смыслового слоя явилось очередным знамением прагматизации христианского общества в России.
Как видится исследователю, это была борьба "за чистоту и славу дедовской Веры", и проповедь "ратными деяниями наступления Божьего Царства, уже водворившегося в их душах". Все это, слово в слово, можно отнести к традиционному российскому бандиту, который по сей день борется с "прагматизацией христианского общества в России"58.
Бытовавшее в довоенную эпоху определение уголовников как "социально-близких" свидетельствует об известной принципиальности советских вождей. Грабительский по своей природе режим и бандитская идеология четко осознавали свою онтологию и признавали культурное родство. Добавим, что на классическом этапе ее истории - до смерти Сталина - советская власть переживалась архаиками как коллективный бандит-поравнитель. Функция редистрибутора изводящего неравенство была одной из важнейших, моральным обоснованием и оправданием этой власти. И пока сама власть пребывала за высоким забором, традиционно ориентированная масса, оставалась на ее стороне. Со смертью Сталина забор становился все проницаемее и для масс стало очевидным несоответствие советской власти образу аскета-поравнителя. Именно здесь самые глубокие истоки идеологической усталости.
В таком нравственном климате преступность навечно обречена занимать самые заметные ниши, а периодически выплескиваться и в политическое пространство (Смута, крестьянские войны, гражданская война, постперестроечная эпоха). Архаическое общество не может не быть преступным.
Тюремная субкультура. С точки зрения культуролога, особый интерес представляет тюремный мир. Культура "зоны" отсылает нас не только к варварству. Тюремная субкультура - незаслуженно обойденная вниманием этнографов сфера глубочайшей архаики, стадиально соответствующая охотникам и собирателям эпохи полеолита59. Она представляет собой очищенный от последующих наслоений костяк архаической культуры. Культура тюрьмы строится вокруг смысловой оси сакральное - профанное, верх - низ, тотем - табу. Верхнее, сакральное пространство воплощается в безличном воровском (применительно к зоне - тюремном) законе. Символом нижнего пространства выступает "параша" (отхожее место), которая распространяет свои негативно-табуирующие смыслы на все с ней связанное. Сакрально выделенное пространство в камере - стол, место совершения трапезы. Структура культуры строится на территориальном и временном разведении сакральных, связанных с актом поедания и табуированных, соотносящихся с актом метаболизма моментов и феноменов. На параше нельзя сидеть. Используя парашу, нельзя курить или сосать конфету. В момент использования параши в камере нельзя есть, и, соответственно, наоборот. В тюремной культуре табуируется все, что имеет какое-либо отношение или семантически связано с актом метаболизма. К параше, воплощающей метаболическую функцию человека, территориально привязывают париев - "козлов". Их спальное место у параши. Таким образом, сфера табуированного территориально и во времени разводится со сферой культурно приемлемого.