Надо сказать, что ментальность европейского средневековья типологически близка описанному. В ту эпоху идея должного доминировала в сознании. Народы Европы болели христианской утопией. Изживание утопий и средневекового должного составляет один из узловых моментов Великой духовной революции XVI–XVIII вв. Мир сущего был восстановлен в своих правах. Мир должного - переместился в сферу личностного идеала, в область религиозно-нравственной нормативности. Должное изгоняется из социально-политической и хозяйственной сферы. В результате, появляется политика в новоевропейском смысле этого слова. Как международные отношения, так и социальная система общества освобождаются от оков идеологемы должного и обретают собственные основания. Средневеково-христианская нормативность покидает сферу хозяйственных отношений и только после этого возникает современная экономика. Специальный и самый больной для нас вопрос - почему культура Западной Европы перешагнула через христианскую утопию, а Россия застряла в ней (строго говоря, не в христианской, а в идеократической утопии) до конца XX в. Отвечая на него надо долго говорить о специфике католической и православной цивилизаций. Можно указать на то, что в Европе сохранились остатки живой античной традиции, которые заключали в себе антропный принцип и он был включен в христианский космос. Блоки античного наследия не позволили полностью дезонтологизировать мир сущего. Надо вспомнить о том, что спекулятивно-рациональная традиция в формах схоластики проходит через все европейское средневековье, а рационализация фундаментально противостоит трансцендентно-апофатическому мировидению. Надо обратиться к идее права, которое по своей природе дробит и ослабляет социальный абсолют, задавая строго формализуемые рамки и процедуры, регламентирующие человеческие отношения.
Итак, в Западной Европе складывается христианская цивилизация, в которой социоцентристская доминанта не достигает привычных для востока абсолютных величин и несет в себе самой элементы антропоцентристского космоса, а значит и самоотрицание. Католическая парадигма членит универсум на три ценностно значимых уровня. Между Раем и Адом возникает Чистилище, как особая сфера, взламывающая манихейскую дихотомию абсолютного добра и абсолютного зла. Изоморфизм культурного мышления задает такую картину вселенной, в которой земное бытие человека соотносится с идеей Чистилища и обретает некоторый самостоятельный смысл и собственную онтологию. Социальный абсолют не смог полностью задавить антропоцентристскую и рационалистическую тенденции. Завершение цикла европейского средневековья диктовалось сложной диалектикой утверждения моментов, в конечном счете, задававших имманентное переживание бытия и автономизацию личности.
Эпоха христианского средневековья демонстрирует нам картину почти тотальной погруженности в хилиазм, в мир трансцендентного должного. Массы людей умирали и убивали других из-за различия в трактовке сущностей не имеющих какого-либо отношения к миру их реального бытия. Причем, история свидетельствует, что эпоха господства христианской утопии было периодом варваризации. Европа переживала социальную и культурную деградацию. Были утрачены огромные пласты завоеваний античной цивилизации. Запустевшие города пребывали в ничтожестве. Лишь к концу средневековья Европа достигла по численности населения уровня зрелой Римской Империи. Периодические волны голода и эпидемий составляли рутинный фон человеческой жизни. Европа балансировала на грани самоподдержания.
Разумеется, христианское средневековье имело свой исторический смысл. В рамках этой эпохи происходит вызревание нового цивилизационного качества, которое ярко выявляется на следующем этапе. В эпоху средневековья огромные массы варваров прошли первый круг включения в цивилизацию. А приобщение архаического человеческого материала к цивилизации требует жестких форм культуры и порождает доминирование трансцендентной ориентации. Перемолов варваров и проявив лежащие в ее основаниях потенции, европейская цивилизация вошла в новый цикл своей истории, связанный с освобождением от диктата должного. Европейский человек обрел Бога и нравственно наполненное бытие на этой земле.
Экскурс в историю Западной Европы в XVI в. - пять веков назад - ставшей на путь изживания должного избавляет от иллюзий и помогает осознать нашу собственную реальность. А реальность эта состоит в том, что всего тридцать лет назад власть парадигмы должного была почти всеобщей. По сей день, идея должного пронизывает сознание и организует восприятие мира огромной части нашего общества. Завершая, надо указать на то, что предлагаемая нами система категорий целиком принадлежат сфере теоретической рефлексии. Наши построения мгновенно поймет идеолог традиционной культуры. Субъект же традиции живет в мире, задаваемом неотрефлектированными эйдосами. Сущностями и положенностями, которые синкретичны, шире любых определений, не вычленены из конечных ситуаций. В различных раскладах, исследуемые нами сущности обретают самые разнообразные наименования. Однако, именно эти идеи задают собой культурный космос традиционного человека. И их неотрефлектированность, их синкретическая многоликость, вплетенность в контекст - важная характеристика традиционной культуры.
Такова концепция должного/сущего в самом общем изложении. Опираясь на эскизную проработку теории, можно обратиться к некоторым частным проблемам, которые позволят продвинуться в понимании природы должного, а так же сущего и места этих категорий в космосе русской культуры.
Природа должного. Как мы уже говорили, должное сложным образом соотносится с реальностью и эти коллизии преломляются в сознании носителя традиции. Перед ним стоит фундаментальная дилемма: мир не тождественен должному и существует по каким-то иным законам. Здесь - базовое противоречие традиционной культуры. Осмысление этого противоречия и решения его составляют ядро мировоззренческой и нравственной жизни традиционного человека. Причем, решения этой неразрешимой дилеммы, предлагаемое традицией внутренне противоречиво.
С одной стороны, культура фиксирует несовпадение должного и сущего и из этого вырастает устремленность традиционного человека за горизонт исторической реальности, в пространство Вечности. С другой, мера и, так сказать, качественная дистанция признаваемого и даже декларируемого несовпадения должного и сущего последовательно минимизируется, скрывается, прячется от осознания. Эта, вторая коллизия сознания задана переживанием "своего" мира как мира истины, мира присягнувшего должному. Идея Святой Руси требует от традиционного человека скрывать от себя и от других масштабы рассогласования должного и реальности.
Первое - более или менее понятно и как бы опривычено. Не принимая рассогласование должного и сущего в свете эсхатологической перспективы, сознание традиционалиста смирилось с фактом этого несовпадения.
Второе же - источник постоянного беспокойства, тревожности, сложной борьбы с самим собой и окружающим миром. Идеология должного опирается на два блока значимых установок. Первый опорный блок - неприятие объективирующего подхода, борьба с расщеплением познания и оценки, сохранение максимальной синкретичности онтологических представлений и манихейского видения мира. Второй опорный блок - объяснение тотального несоответствия мира сущего должному как отдельных незначащих, не меняющих сути отклонений, искажений, несовершенств и соответственно, табуирование и отрицание объективного взгляда на реальность. Начнем анализ с суммы идей и положенностей, которые мы объединили в первом опорном блоке.
В разгар перестройки, на пленуме СП РСФСР один из лидеров организации, имея в виду "критиков" и "недоброжелателей", в сердцах воскликнул - "Ну не любят Россию, чужая она им, так пусть молчат". В этих словах выражена важная мысль, за которой стоит устойчивая интенция традиционной культуры. В нашей культуре живет правило: о сакральном надо говорить с любовью и благоговением, о реалиях, воплощающих негативные ценности - с ненавистью. Спектр неприятия объективированного подхода безграничен и раскрывается на всех уровнях. В нашей культуре живет идеологема, согласно которой истина о великих ценностях открывается только безгранично любящему сердцу. Об этом, в частности, развернуто писали славянофилы. Всякий же, кто пытается рассматривать эти ценности объективируясь, отстраняясь от них, прежде всего, скрытый или явный недоброжелатель. А раз недоброжелатель, то и клеветник. Если же вдруг случится чудо и попадется честный, искренний враг или просто чужой, занимающий позицию стороннего наблюдателя, приблизившийся без любви и трепета духовного к святыням в попытке постичь их, то усилия его будут тщетны. Ему откроется видимость, псевдоприрода. Сокровенная суть ускользает от холодного чужого ума. Эта идеологема сложилась внутри православия и была ассимилирована советской идеологией.
В пространстве традиционного дискурса слово "клевета" утрачивает свой исконный, зафиксированный в толковых словарях смысл. Клеветой являются любые высказывания, направленные против сакральных ценностей культуры. (Вспомним некоторые определения из вчерашнего и сегодняшнего политического словаря: клевета на советский государственный и общественный строй, клевета на Органы, клевета на армию, клевета на русский народ и т. д.) Подчеркнем, что это вытекает из природы традиционного универсума. Поскольку истиноблагий характер социального абсолюта - стержневая аксиома традиционного сознания, всякое высказывание ставящее под сомнение данную аксиому есть святотатственная клевета. К примеру, с позиций традиционного сознания, настоящее исследование ни что иное, как сугубая клевета на Россию и ее культуру.
В этой связи стоит вспомнить стихотворение А.С. Пушкина "Клеветникам России". Показательно, поэт обвиняет своих оппонентов во враждебности, недоброжелательстве, в желании "забить клин" и других пороках, однако в названии обращается не к врагам, недругам, но к клеветникам. Сплошь и рядом, анализ конкретных текстов показывает, что начиная разговор с обвинений в клевете автор не различает клевету и недоброжелательство, обвиняя своих оппонентов в ненависти ко всему русскому и т. д.
Здесь нам открывается тихая, не заметная неспециалисту, но глубоко драматическая, беспощадная война, которая без малого три века идет в российской культуре. Война синкретического сознаниях тенденцией к расслоению познания и оценки, война манихейской ментальности с объективирующим сциентистским сознанием.
С середины XVII в. Россия последовательно включается в общеевропейский контекст. В практическом плане это означает, что русская культура вынуждена все время ассимилировать постоянно нарастающий объем рационального по своей природе материала. Из сфер промышленных или военных технологий рациональное проникает во все остальные области культуры. А такая познавательная установка вступает в неразрешимый конфликт с мифологической целостностью. Синкрезис может обволакивать фрагменты рационального, инкапсулировать их, диктуя рациональному сознанию "разрешенную" сферу - сферу профанического. Он может ранжировать способы познания, объявляя мифологическое "высшим", знанием о сакральных и священных истинах, а рациональное - "низшим", знанием о пошлых подробностях эмпирического мира. Но в мире, где доминирует объективная необходимость последовательного расширения сферы рационального, архаический синкрезис обречен. Рано или поздно, нестыковка познавательных механизмов и критериев истинности оказывается непереносимой.
Такова историческая перспектива. Однако утверждение постсредневекового видения мира идет через напряженную, буквально раздирающую человека и общество борьбу. Возобладание объективирующего, универсального видения встречает мощнейшее сопротивление архаики. Формируя сознание отдельного субъекта, традиционная культура ранжирует космос, выделяя особые, заповедные "уголки", где познание нерасторжимо связано с положенностями - такими, как родители, власть, родина. И эти сферы оказываются закрытыми для объективных критериев, а значит, сами объективные критерии утрачивают всякий смысл ибо они существуют лишь постольку, поскольку признаются как абсолютные и не знающие изъятия. Та же культура задает область чужого и враждебного, наделяет ее коннотациями смертельной опасности, населяет оборотнями. Скованное страхами, сознание лишается способности непредубежденно видеть и оценивать чужое в соответствии с едиными стандартами.
Все это происходит на некотором дологическом, предшествующим рефлексии уровне. Мало того, культура закладывает в сознание субъекта потенциал препятствующий анализу, осознанию и самой заданности и каких-либо оснований такой заданности, поскольку никаких логических оснований нет, они иррациональны и оскорбляют чувство справедливости. Человек с раздвоенным сознанием - рационалист по образованию, но традиционалист по сердечной склонности - говорит примерно так: да это моя слабость, такое поведение нельзя обосновать, но эта слабость мне дорога. Есть и другой срез, на котором формируется манихейская идеология. Идеи ксенофобии, национальной, конфессиональной, культурной исключительности прописываются в сегодняшней стилистике, находят свое "обоснование" и развитие. Эти процессы достаточно известны и вряд ли требуют примеров.
Далее, в мире, где все более утверждается объективное видение и универсальные критерии оценки, необходимы специальные усилия для оправдания и обоснования позиции из которой, смотря на объективную реальность надо видеть не то, что есть в этой реальности, а то, что составляет должное. Во имя этого, истины ранжируются на низкие и высокие. Причем, высокие трактуются как собственно истинные, истинные в высшем смысле. Низкие же - как профанные. Их эмпирическая достоверность не отрицается, но объявляется низменной, не достойной упоминания, рассмотрения и обсуждения. Есть идеологи, которые идут еще дальше, и объявляют не должное вообще не истинным. И эти идеи заслуживают того, чтобы остановиться на них особо.
Тьмы низких истин… Нам дороже нас возвышающий обман - завершает мысль поэт. Образ "низкая истина": важный момент традиционного дискурса. Низкая истина - это прежде всего истина, чего не скрывают и те, кто пользуется этим образом. Но истина неудобная, не согласующаяся с нормативной картиной "должного", профанирующая некие высокие ценности. В советское время это понятие не звучало, но в словаре дореволюционной эпохи оно встречается часто. Понятие "низкая истина" имеет самое прямое отношение к концепции должного. Г-П. Федотов, обращаясь к истории работы Пушкина над образом Петра I, пишет:
И хотя изучение архивов вскрывает для него темные стороны тиранства на любимом лице, он не допускает этим низким истинам омрачить ясность своего творимого Петра - подобно тому, как низость Екатерины, прекрасно ему известная, не пятнает образа "Великой жены"79.
Однако, истина, независимо от того, удобна она или нет, с точки зрения одной из тысяч реализованных в истории человечества культур - сущность объективная. И, как таковая, не может быть ни низкой, ни высокой. Она первичнее и, в этом смысле, подлиннее любых человеческих установлений и асксиологий. Истина, как факт явленный в бытии, неотменима и неуничтожима и переживет и авторов ранжирования истин, и всех желающих отменить какие-либо конкретные факты. Реализовавшись, она пребывает в вечности. Если же мы сталкиваемся с сознанием, для которого недоступна (или неприемлема) идея объективности и внеаксиологического восприятия реальности, то, имея в виду эту категорию людей, мы должны заявить, что истина божественна. Одна из стержневых идей христианства - концепция Страшного суда предполагает, что всякий факт объективной реальности пребывает в вечности и предъявляется в судный миг. И потому, истина божественна и онтологична. Ибо, как говорят мусульмане даже Аллах не может сделать бывшее небывшим. Из идеи Страшного суда следует, что для Создателя нет высоких и низких, удобных и неудобных истин.
Продолжая, Федотов пишет: "Низкие истины оставались на страницах записных книжек" (поэта). Здесь нам открываются идейные истоки Спецхрана. Элите, лицам проверенным и закаленным, дано знать всю полноту истины. Для нас же, для "профанов" будут создаваться душеспасительные истории, очищенные от неудобных фактов. Идеологическое извращение объективного мира лежит в природе средневекового сознания. В России традиционно ориентированная ментальность мечется между откровенной табуацией замутняющих должное фрагментов реальности, как это складывалось в советской политической и культурной практике, и предреволюционным ранжированием на высокие и низкие истины, что оказывается всего лишь более мягкой формой отмены.
Стоит отметить единство советской и дореволюционной идеологии в неприятии объективизма. В советском идеологическом словаре "псевдообъективизм" и сходные с ним понятия выступают как ругательства. Русская идея ведет драматическую, растянувшуюся на поколения войну с реальностью.
Следующий ход традиционалистской мысли - полное отрицание недолжного как неистинного. Обратимся к источникам:
Истина - это категория прежде всего нравственная, необычайно важная, непосредственно связанная со смыслом жизни человека;
Истинность - это правильность или правда, а "правда" согласно древнего своего корня, - это справедливость. А следовательно, истинно не то, что в моих представлениях соответствует внешней реальности, а то, что справедливо и в конечном счете истинно не то, что на самом деле есть, а то, что должно быть, согласно некоему высшему смыслу;
Получается…то, что несправедливо, не действительно (не должно существовать) хотя и существует, а то, что справедливо, более действительно, даже если его нет или оно выдумано.
Реалистическое отношение - это необходимое средство приспособления ко злу, в то время как если я не верю…(во зло. - И.Я.) я препятствую его действию и сокращаю пространство, в котором может существовать зло80.
Реалист, признавая существование недолжного… дает ему статус реальности и тем самым утверждает его.
Множество социальных "фактов"…существуют только за счет того, что мы не имеем…идеалистической силы убежденности, необходимой для того, чтобы их попросту игнорировать81.
Ценность приведенного текста в том, что здесь целостно и осознано представлена позиция, которую приходится вылавливать, выделяя в массе неотрефлексированных посылов или извлекать из стыдливых недоговоренностей. В данном случае, автор проговаривает все до конца. Речь идет об истине, которая есть категория философская. Она предполагает познающего субъекта, познаваемый объект и воспроизведение его в знании. Когда представление об объекте совпадает с объектом, знание считается истинным82. Наряду с приведенным пониманием истины как соответствия знания вещам (принцип корреспонденции), существуют и другие подходы - теория когеренции, традиция эмпиризма, конвенционализма и т. д. Однако, все это, если угодно, - не о том. Речь здесь идет не об истине в научном или философском смысле. Касьянову в принципе не интересует действительность. Как сущность статусно неизмеримо более низкая, нежели мир должного, и к тому же злостно от нее уклоняющаяся, объективная реальность сама по себе не истинна.