С западниками Чаадаева "сближает" только очень "резкая" и очень "преувеличенная" (по позднейшему признанию самого мыслителя) критика положения в России. Однако при достаточно внимательном анализе существа дела выясняется, что перед нами весьма своеобразная критика. И прежде всего необходимо понять, что это в конечном счете критика не страны, называющейся "Россия", а русского самосознания. Чаадаев усматривает в России отсутствие подлинной (имеющей, в частности, общечеловеческое значение) мысли (Россия - "пробел в интеллектуальном порядке").
Помимо приведенных высказываний, именно об этом многократно заходит речь в первом "письме": "…неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную силу, не бороздят наших сознаний"; "всем нам не хватает какой-то устойчивости, какой-то логики"; "массы… не размышляют. Среди них имеется определенное число мыслителей, которые дают толчок коллективному сознанию нации (которое, замечу, и волнует Чаадаева прежде и более всего другого. - В. К.)… А теперь я вас спрошу, где наши мудрецы, где наши мыслители? Кто из нас когда-либо думал, кто за нас думает теперь?.." и т. п.
* * *
Необходимо учитывать, что существуют словно бы два "феномена": Чаадаев как автор первого "письма" (толкуемого в качестве беспощадного и безнадежного "приговора" России) и Чаадаев как личность, как человек в его цельности - человек, являвшийся ближайшим и едва ли не наиболее ценимым другом Пушкина, обладавший наивысшей образованностью и культурой, умевший покорить, очаровать даже несогласных с ним. Так, самый страстный славянофил Хомяков говорил о Чаадаеве: "…может быть, никому он не был так дорог, как тем, которые считались его противниками. Просвещенный ум, художественное чувство, благородное сердце…"
Представление о Чаадаеве как о безусловно замечательном, принадлежащем к самой избранной русской "элите" человеке утвердилось рано и прочно. И тем, кто жаждал "проклинать" Россию, было чрезвычайно выгодно ссылаться на мнение такого человека.
Между тем, исходя из всей совокупности написанного Чаадаевым, невозможно оспорить, что в своей критике он имел в виду не Россию, а русскую мысль и, конечно, тот слой русских людей, который обладал возможностями для развития национальной мысли, то есть людей своего круга. Между прочим, об этом остроумно писал сразу после опубликования чаадаевского "письма" анонимный автор (как некоторые полагают, Хомяков): "…слова господина сочинителя (Чаадаева. - В. К.): "Где наши мудрецы, где наши мыслители? Кто и когда думал за нас, кто думает в настоящее время?" (цитируется первый, 1836 года, перевод "письма". - В. К.) - сказаны им против собственного - в пользу общую - мышления. Он отрицает этим собственную свою мыслительную деятельность".
К сожалению, этот отклик был опубликован лишь в 1986 году - ровно через полтора столетия… В дальнейшем я еще буду приводить существенные доказательства в пользу того, что чаадаевская критика направлена в адрес именно русских "идеологов" и, значит, его самого; он ведь прямо писал: "Кто из нас когда-либо думал…", конечно же, включая в это "нас" (то есть весьма узкий тогда круг людей) самого себя.
В то же время Чаадаев, как говорится, знал себе цену и полагал (это ясно хотя бы из его писем Пушкину), что его мысль призвана стать первым реальным шагом к самосознанию России, которое должно иметь великое всемирное значение. Об этом свидетельствует и его переписка с одним из крупнейших западных мыслителей - Шеллингом. В 1832 году Чаадаев писал ему: "Затерянный в умственных пустынях моей страны, я долго полагал, что я один истощаю свои силы… впоследствии я открыл, что весь мыслящий мир движется в том же направлении, и великим был для меня тот день, когда я сделал это открытие". Более того, Чаадаев "дерзал" заявить прославленному немецкому философу: "…мне будет позволено сказать вам еще и то, что, хотя и следуя за вами по вашим возвышенным путям, мне часто доводилось приходить в конце концов не туда, куда приходили вы".
Вынося "русскому уму" суровый приговор ("мы. не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли; мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума"), Чаадаев имел в виду прошлое, а не свое время (и тем более не будущее). Он был убежден (о чем еще пойдет речь), что русский ум "дозрел" - в том числе или, пожалуй, прежде всего в нем самом, Чаадаеве, - до всемирной роли…
Мне могут возразить, что в "письме" есть "критика" не только русской мысли, но и самой русской истории, вызвавшая, в частности, возражения Пушкина; но к этой стороне дела мы еще вернемся. А прежде необходимо установить следующее. Если основываться не только на первом "письме" (как ни печально, многие из тех, кто рассуждает о Чаадаеве, ничего другого из его наследия и не знают!), становится совершенно ясно, что резкость, даже беспощадность критики русского самосознания имеет свое глубокое оправдание: Чаадаев, как уже сказано, исходил из того, что время истинного, зрелого становления этого самосознания настало, и именно поэтому так безоглядно обличал его "дефицит". Ведь и не было бы смысла настоятельно требовать от своих соотечественников такого свершения, для которого они в данный момент еще не созрели!..
Нет сомнения, что одним из главных (или даже самым главным) "показателей" зрелости русского самосознания явилось для Чаадаева творчество Пушкина. Весной 1829 года (то есть во время работы над своим первым "письмом", завершенной 1 декабря этого года) Чаадаев отправил поэту послание, в котором, называя его "гениальным человеком", призывал: "…погрузитесь в себя и извлеките из вашего собственного существа тот свет, который неизбежно находится во всякой душе, подобной вашей (то есть "гениальной". - В. К.). Я убежден, что вы можете принести бесконечное благо этой бедной России, заблудившейся на земле. Не обманите вашей судьбы, мой друг" (слово "заблудившейся" имеет в виду, надо полагать, именно недостаток национального самосознания).
Через два года, в 1831-м, Чаадаев опять пишет Пушкину о том же самом: "О, как желал бы я иметь власть вызвать сразу все силы вашего поэтического существа! Как желал бы я извлечь из него, уже теперь, все то, что, как я знаю, скрывается в нем…" По-видимому, Чаадаев написал это в июле - августе 1831 года в ответ на пушкинское письмо к нему от 7 июля, но - что было ему свойственно - не торопился отправить свое послание адресату. А 18 сентября, после знакомства с только что вышедшей брошюрой, где были опубликованы пушкинские стихотворения "Клеветникам России" и "Бородинская годовщина", Чаадаев сделал следующее добавление к своему посланию (и тогда уж отправил его Пушкину):
"Я только что увидал два ваших стихотворения. Мой друг, никогда еще вы не доставляли мне такого удовольствия. Вот, наконец, вы - национальный поэт, вы угадали, наконец, свое призвание. Не могу выразить вам того удовлетворения, которое вы заставили меня испытать… Стихотворение к врагам России в особенности изумительно; это я говорю вам. В нем больше мыслей, чем их было высказано и осуществлено за последние сто лет в этой стране… Не все держатся здесь моего взгляда, это вы, вероятно, и сами подозреваете; но пусть их говорят, а мы пойдем вперед; когда угадал малую часть той силы, которая нами (то есть русскими. - В. К.) движет, другой раз угадаешь ее наверное всю. Мне хочется сказать: вот, наконец, явился наш Дант…"
Здесь все чрезвычайно многозначительно. Во-первых, уже одно это рассуждение начисто опрокидывает безосновательный миф о "западничестве" Чаадаева. Предшественники западничества А. И. Тургенев и П. А. Вяземский (который, о чем уже говорилось, позднее был склонен как раз к "русофильству") не приняли этих пушкинских стихотворений и, в частности, резко спорили о них с Чаадаевым. Герцен впоследствии говорил (в "Былом и думах") о "негодовании", которое эти стихотворения Пушкина вызвали "у лучшей части нашей журналистики" ("лучшей" означает, понятно, близкой Герцену). Во-вторых, "удовлетворение" Чаадаева - настолько глубокое, что он не берется его "выразить", - порождено именно воплощением в пушкинском "Клеветникам России" русского самосознания ("в нем больше мыслей, чем их было высказано… за последние сто лет в этой стране"). Выше приведены слова Чаадаева: "…нам незачем бежать за другими; нам следует… понять, что мы такое… Тогда мы пойдем вперед". В письме к Пушкину - та же мысль: "…пусть их говорят (те, кто не принимает пушкинских стихотворений. - В. К.), а мы пойдем вперед…"
Идти вперед - это в данном случае значит осознавать истинный путь России, ее "идею", что, в свою очередь, неизбежно означает то или иное противостояние Западу, который идет принципиально иным путем. Пушкинские стихотворения 1831 года были вызваны попытками Запада (в лице его влиятельных идеологов) навязать России свою волю в связи с тогдашним польским восстанием, - вплоть до угрозы военного вмешательства.
Чаадаев исключительно высоко ценил Запад, - о чем мы еще будем говорить. Но он ни в коей мере не мог согласиться с каким-либо западным диктатом в отношении России. Когда позднее, в октябре 1835 года, Николай I, находясь в Варшаве, произнес речь перед представителями польской знати, категорически отвергая попытки Запада повлиять на политику России, Чаадаев воспринял это прямо-таки восторженно. Он написал тогда же об этой императорской речи:
"Могучий голос, на этих днях раздавшийся в мире, в особенности послужит к ускорению исполнения судеб наших. Пришедшая в остолбенение и ужас Европа с гневом оттолкнула нас; роковая страница нашей истории, написанная рукой Петра Великого, разорвана; мы, слава Богу, больше не принадлежим к Европе: итак, с этого дня наша вселенская миссия началась… в данном случае само Провидение говорило устами монарха".
В России эти слова Чаадаева были опубликованы только в 1913 году, когда в его "западничестве" никто не сомневался и никак не хотел усомниться. Между тем эти (как и многие другие) суждения Чаадаева ясно говорят о том, что причисление его к западникам просто абсурдно.
Грубейшее искажение подлинного смысла чаадаевской историософии объясняется в конечном счете тем, что в России готовилась грандиозная революция, и идеологи, так или иначе участвовавшие в этой подготовке, стремились "использовать" в своих целях все и вся. Ведь и в наследии Пушкина выдвигали на первый план произведения, написанные юношей, увлеченным декабристскими веяниями. Между тем в 1826 году в своем "Пророке" поэт сказал о деянии явившегося ему серафима, несомненно имея в виду и эти незрелые свои сочинения:
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый…
Ныне, когда мы начинаем обретать объективное понимание российской революции, необходимо увидеть в этом свете и все развитие отечественной культуры XIX - начала XX века. И начать наиболее уместно, пожалуй, именно с Чаадаева. Кстати сказать, эти некоторые основные положения были высказаны мной (правда, менее "открыто", ибо "цензурные" условия не позволяли тогда поступить иначе) в статье, которую я опубликовал еще в 1968 году и которая вызвала долгую идеологическую "проработку".
Но пойдем далее. В истории освоения чаадаевского наследия были попытки отхода от "общепринятого" толкования. Так, когда в 1860 году Н. Г. Чернышевский получил возможность познакомиться не только с первым "письмом", он написал статью, в которой со свойственной ему решительностью пересматривал "репутацию" Чаадаева, утверждая, что он не столько западник, сколько славянофил (что, впрочем, столь же неверно…) - Но статья эта не была опубликована. И в сущности, до сего дня господствует та трактовка чаадаевской историософии, которую не единожды высказал исходивший только из первого "письма" (к тому же превратно истолкованного) Александр Герцен, утверждавший, что "письмо" является-де "мрачным обвинительным актом против России", говорящим, что "прошедшее России пусто, настоящее невыносимо, а будущего для нее вовсе нет".
Как уже говорилось выше, чаадаевские "обвинения" относились, в сущности, не к России, но к ее национальному самосознанию, которое, по мнению мыслителя, заведомо недостойно такого народа, как "русский народ, великий и мощный" (см. его приведенные выше слова 1832 года); "преувеличивая", он утверждал даже, что русское самосознание еще не существует вообще.
И в чем уж Герцен и все поверившие ему были абсолютно, заведомо не правы, - в том, что для России, с точки зрения Чаадаева, "будущего вовсе нет". Чаадаев исповедовал прямо противоположное убеждение.
Прежде чем цитировать его соответствующие высказывания, следует сделать одно существенное пояснение. Те, кто рассуждал о Чаадаеве, зная не только его первое "письмо" (таких, увы, было не столь уж много…), неизбежно сталкивались с всецело противоречащими "общепринятой" версии тезисами мыслителя. И чаще всего их пытались толковать как якобы позднейшие "отступления", вызванные начавшимися в 1836 году гонениями, которые-де "сломили" Чаадаева и т. д. Чтобы исключить такого рода соображения, я буду основываться на сочинениях мыслителя, созданных еще до опубликования его "письма".
В 1833 году - то есть за три года до публикации первого "письма" - Чаадаев писал: "…мы, русские, подвигаемся теперь вперед бегом, на свой лад, если хотите, но мчимся несомненно. Пройдет немного времени, и, я уверен, великие идеи, раз настигнув нас, найдут у нас более удачную почву для своего осуществления и воплощения в людях, чем где-либо". Эту уверенность Чаадаев высказывал многократно.
1834 год: "Я убежден, что на нас лежит задача разрешить величайшие проблемы мысли и общества, ибо мы свободны от пагубного влияния суеверий и предрассудков, наполняющих ум европейцев".
1835 год: "Россия призвана к необъятному умственному делу: ее задача дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе… она (Россия. - В. К.), на мой взгляд, получила в удел задачу дать в свое время разгадку человеческой загадки… Придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы, как мы уже сейчас (после русских побед 1812–1815 годов. - В. К.) являемся ее политическим средоточием, и наше грядущее могущество, основанное на разуме, превысит наше теперешнее могущество, опирающееся на материальную силу". Сразу же после опубликования первого "письма", в конце 1836 года, Чаадаев еще раз подчеркивал: "…у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, которые занимают человечество. Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества"; для этого, пояснял Чаадаев, "нужно стараться лишь постигнуть нынешний характер страны в его готовом виде, каким его делает сама природа вещей, и извлечь из него всю возможную пользу", то есть выработать национальное самосознание.
Горделивый "прогноз" Чаадаева с несомненностью осуществился уже хотя бы в том, что вскоре начали свой творческий путь Достоевский и Толстой, действительно представшие как "настоящий совестный суд перед великими трибуналами человеческого духа", - что давно признано всем миром.
И приведенные высказывания мыслителя (а их можно бы значительно умножить) начисто опровергают не раз повторенное герценовское утверждение, согласно которому у России, с точки зрения Чаадаева, "нет будущего".
Здесь следует вернуться к речи Александра Блока, с упоминания о которой я начал свою статью. Поэт говорил, что "лепет" Белинского "над смертным одром" Пушкина "казался нам совершенно противоположным, совершенно враждебным вежливому голосу графа Бенкендорфа… Было бы слишком больно всем нам, если бы оказалось, что это - не так". И добавил: "…приговор по этому делу - в руках будущего историка России".
Ныне есть все основания утверждать, что такое внешне парадоксальное "сближение" Белинского и шефа жандармов Бенкендорфа или, скажем, Герцена и министра просвещения в 1833–1849 годах графа Уварова вполне уместно. И в том, и в другом случае речь идет об отношении политики к культуре. Уваров в докладной записке Николаю I от 20 октября 1836 года определил чаадаевское "письмо" как "прямое обвинение прошлого, настоящего и будущего своей родины", а Герцен позднее назвал "письмо" (почти в тех же словах!) "обвинительным актом против России", в котором Чаадаев "проклинает свою родину в ее прошлом, настоящем и будущем". Разумеется, Уваров гневно осуждал, а Герцен, напротив, одобрял "письмо"; но это различие объясняется, в сущности, тем, что первый политик находился у власти, а второй только стремился к ней (если бы Герцен оказался у власти, он, конечно же, не стал бы одобрять проклятия и настоящего, и будущего той страны, которой он правит…).
Главное же в том, что и Герцен, и Уваров в равной мере свели чаадаевскую мысль к прямолинейному "обвинению" России…