Наконец, после рассказа Мармеладова и письма матери Раскольников зримо сталкивается с "двойником" Сони - пьяной девочкой на бульваре, которую преследует человек, тут же окрещенный им Свидригайловым. Раскольников пытается помочь, но чаша уже переполнена, и он злобно восклицает: "Да пусть их переглотают друг друга живьем - мне-то чего?"
В этом-то "преступном" состоянии мира совершается преступление Раскольникова.
О Раскольникове, задумавшем убить богатую старуху, говорится, в частности: "Он решил… что задуманное им - "не преступление"…" Здесь перед нами сложная "игра" со словом, - разумеется, не некое развлечение, а трагическая "игра", чреватая тяжкими последствиями. Раскольников прав в том отношении, что его поступок по своим мотивам и целям далеко выходит за собственно юридические рамки. Поначалу, не вникнув в глубину дела, можно еще полагать, что Раскольников стремится, убив богатую старуху, добыть средства для окончания своего образования и помощи семье. Есть как будто бы и более далекие планы: принести затем пользу человечеству, "облагодетельствовать" его за счет никому не нужной злой старухи. Однако Раскольников не только никак не воспользовался украденными ценностями (кстати, даже не пересчитал их), но, как выясняется позднее, даже заранее знал, что не воспользуется ими.
Словом, его деяние по своим глубоким внутренним мотивам не преступление в юридическом смысле, которое всегда подразумевает вопрос: кому (и почему) это выгодно? Он совершает убийство не ради какой-либо корысти, не потому, что он зол и жесток по природе, и даже не в целях "мести" обществу и т. п.
Но в то же время деяние Раскольникова есть преступление в самом глубоком и остром смысле. Он говорит Соне: "если б только я зарезал из того, что голоден был… то я бы теперь… счастлив был! (Курсив Достоевского. - В. К.)". Да, его деяние страшнее всякого обыкновенного преступления, ибо он не просто убил, а хотел утвердить правоту убийства, утвердить само право на преступление.
В связи с этим очень важно учитывать один из аспектов содержания романа. Раскольников убил ведь не только старуху процентщицу, он обрушил свой топор и на ее сестру Лизавету - забитое и безответное существо, полное кротости и смирения, - ту Лизавету, которая еще недавно чинила его, Раскольникова, рубаху… Она была близка с Соней Мармеладовой, была даже на нее похожа. Когда Раскольников признался Соне в убийстве, он "вдруг в ее лице как бы увидел лицо Лизаветы…". Убить Лизавету - как бы то же самое, что убить Соню… Сам Раскольников восклицает: "Лизавета! Соня! бедные, кроткие, с глазами кроткими… милые!.. Все, все отдают… глядят кротко и тихо…"
Эти слова об убитом им же человеке не воспринимаются как цинизм. А между тем, казалось бы, убийство Лизаветы гораздо ужаснее, чем убийство злой и деспотичной стяжательницы.
Кстати сказать, в первоначальном варианте романа преступление Раскольникова усугублялось тем, что Лизавета была беременна: "Ее же потрошили. На шестом месяце была. Мальчик. Мертвенький", - рассказывала там кухарка Настасья. Достоевский счел эту страшную подробность излишней.
Кто знает, может быть, поначалу "центр тяжести" должен был, по замыслу художника, падать именно на убийство кроткой Лизаветы - этой "сестры" Сони? Но в законченном романе оно, это убийство, отошло на второй план, оно только лишь подчеркивает роковой характер преступной "теории" Раскольникова.
"Бедная Лизавета, - размышляет Раскольников. - Зачем она тут подвернулась. Странно, однако ж, почему я об ней почти и не думаю, точно и не убивал?.." Соне он объясняет, что убил Лизавету "нечаянно".
И в самом деле: Раскольников убил Лизавету в состоянии крайнего смятения, почти безумия и к тому же как бы ради самозащиты. Между тем старуху он убивал совершенно сознательно, ради утверждения правоты убийства. Это как бы убийство человека вообще, убийство, после которого можно убивать всех и каждого. И в сравнении с этим преступлением "нечаянное" убийство Лизаветы действительно как бы даже не преступление, а дикий поступок, совершенный в невменяемом состоянии.
Правда, гибель Лизаветы резко и остро обнажает страшный смысл деяния Раскольникова: подчинившись своей "теории", он как бы вынужденно убивает тут же и того, кого не собирался, не хотел убивать. Его преступление словно порождает цепную реакцию. И все же убийство Лизаветы прежде всего с особой силой выявляет ни с чем не сравнимый смысл убийства старухи процентщицы. Эта вторая "роль" образа Лизаветы, в сущности, значительно важнее. При "обычном" преступлении убийство кроткой Лизаветы вызывало бы гораздо большее возмущение, нежели убийство ее злобной и корыстной сестры. Но, воспринимая "Преступление и наказание", мы (как и сам герой) гораздо меньше думаем об убийстве Лизаветы. Подчас ее образ не упоминается в рассуждениях о романе, в то время как убийство процентщицы всегда оказывается в центре внимания. Уже в самом начале романа, в первом же внутреннем монологе Раскольникова, звучит главный мотив: "На какое дело хочу покуситься!.. - говорит себе герой. - Ну зачем я теперь иду? Разве я способен на это?" (Курсив Достоевского. - В. К.)
В этом размышлении нет мелодраматического преувеличения смысла задуманного поступка: ведь речь идет о покушении на своего рода основной закон человеческого бытия. Решившись на убийство, Раскольников скажет себе так: "Все - предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!"
Своим деянием Раскольников именно и хочет практически доказать, и себе, и в конечном счете всему миру, что "нет никаких преград", через все можно переступить. Если это действительно так, если человека в тех или иных его стремлениях останавливают только предрассудки или страх, значит, подлинным человеком будет лишь тот, кто осмелится "переступить" через что угодно…
Много говорилось о "параллелизме" основных образов "Преступления и наказания", о прямых сопоставлениях судьбы или сознания Раскольникова и Лужина, Свидригайлова, Мармеладова, Сони. Эти сопоставления непосредственно, открыто, даже подчеркнуто проведены в самом романе. Так, Раскольников прямо говорит о том, что из убеждений Лужина естественно вытекает его, раскольниковская, "теория"; Свидригайлов заявляет Раскольникову: "Между нами есть какая-то точка общая"; предполагаемый брак сестры Раскольникова с Лужиным приравнивается "жертве", принесенной дочерью Мармеладова; Раскольников говорит Соне: "Ты тоже переступила…" - и т. п.
Эти сопоставления, как обычно указывается, призваны "оттенить" образ Раскольникова, бросить на него определенный свет. Но дело не только в этом. Не менее существенно, что все эти образы "переступающих" людей создают то общее состояние мира, в котором совершается главное преступление - убийство. Это изображенное в романе всеобщее преступление, переступание сложившихся за века норм и границ бытия имело, конечно, свой очень существенный смысл.
Величие Достоевского-художника обусловлено, в частности, тем, что он с поразительной остротой и глубиной осознавал всю грандиозность и далеко идущие последствия той исторической ломки, которая началась в России в 60-х годах XIX века. Он чувствовал, что надвигаются невиданные по размаху социальные, технические, идейные и нравственные перевороты, которые действительно и произошли уже после его смерти, в XX веке.
И главное здесь вовсе не в прямых "пророчествах" и предсказаниях будущих событий (хотя и их можно найти у Достоевского), а в необычайно ясном и углубленном видении тогдашних, современных Достоевскому процессов и фактов, в которых выражалась подготовка и нарастание грядущего всемирно-исторического переворота.
Достоевский вполне определенно говорил о том, что в современном ему обществе господствует "чрезвычайное экономическое и нравственное потрясение… Прежний мир, прежний порядок… отошел безвозвратно… Все переходное, все шатающееся". Вскоре после окончания "Преступления и наказания" он писал: "Порассказать толково то, что мы все, русские, пережили в последние десять лет в нашем духовном развитии, - да разве не закричат… что это фантазия!"
Конечно, это "чрезвычайное потрясение" только лишь началось в эпоху, когда Достоевский создавал "Преступление и наказание", и лишь наиболее чуткие и проницательные люди могли предвидеть его последствия. Те процессы и факты, которые поставил в центр внимания Достоевский, многим его современникам представлялись всего лишь случайными и исключительными явлениями, не воплощавшими в себе существа исторического развития. И само отражение этих явлений в романах Достоевского многие рассматривали именно как "фантазию" или в лучшем случае как опыт изображения неких патологических и уникальных характеров и ситуаций.
Так, даже в 1882 году популярнейший тогда критик Н. К. Михайловский писал о творчестве Достоевского: "Изображений простой, обыденной, типической жизни… нет и в помине. Напротив, все вычурно, необыкновенно, случайно… "Преступление и наказание", "Идиот", "Бесы" переполнены всякого рода редкостями, исключительными явлениями". Между тем Достоевский уверенно говорил о том, что воссоздание всех этих "фантастических" явлений - "исконный, настоящий реализм! Это-то и есть реализм, только глубже… плавает".
"Если в этом хаосе, в котором давно уже… пребывает общественная жизнь, и нельзя отыскать еще нормального закона… - писал Достоевский, - то, по крайней мере, кто же осветит хотя бы часть этого хаоса?.. Кто хоть чуть-чуть может определить законы и… разложения, и нового созидания?"
О жизненных фактах, которые стали для Достоевского предметом художественного освоения, он писал: "В каждом нумере газет вы встречаете отчет о самых действительных фактах и о самых мудреных. Для писателей наших они фантастичны; да они и не занимаются ими; а между тем они действительность, потому что они факты. Кто же будет их замечать, их разъяснять и записывать? Они поминутны и ежедневны, а не исключительны… Мы всю действительность пропустим этак мимо носу".
Стремясь схватить существо "чрезвычайного потрясения", обусловленного начавшимся переходом к новому состоянию мира, Достоевский обращается именно к конкретным жизненным фактам - в том числе к тем, которые повседневно отражаются на страницах газет. В самом начале работы над "Преступлением и наказанием" он писал, объясняя реальные истоки своего замысла: "Есть… много следов в наших газетах о необыкновенной шатости понятий, подвигающих на ужасные дела".
Повторяю: все это было только начало, только первое проявление грядущих переворотов и катастроф. Поверхностному взгляду новые факты представлялись "исключительными" и "фантастичными" явлениями в жизни России, своего рода социальной или даже чисто психологической патологией. Но в глазах Достоевского это были центральные и наиболее полные смысла факты. Исходя из этих "фактов действительной жизни", Достоевский и создал образы Раскольникова, Свидригайлова, Мармеладова, Сони, Лужина - этих "переступающих" привычные нормы людей - и весь "преступный" мир своего романа.
Как и всякий художник, Достоевский изображал не столько само по себе "чрезвычайное экономическое и нравственное потрясение", сколько его последствия в личном поведении и сознании людей. Пользуясь его собственным, уже цитированным, определением, он повествовал о том, что "мы все, русские, пережили в последние десять лет в нашем духовном развитии". Десять лет - это время от первых известий о крестьянской реформе в 1856 году до выстрела покушавшегося на жизнь царя Дмитрия Каракозова, выстрела, который прозвучал 4 апреля 1866 года - в самый разгар работы над "Преступлением и наказанием".
Существует рассказ современника о том, как воспринял это покушение Достоевский: "В комнату опрометью вбежал Федор Михайлович Достоевский. Он был страшно бледен, на нем лица не было, и он весь трясся, как в лихорадке.
- В царя стреляли! - вскричал он, не здороваясь с нами, прерывающимся от волнения голосом. Мы вскочили с мест.
- Убили? - закричал Майков каким-то нечеловеческим, диким голосом.
- Нет… спасли… благополучно… но стреляли… стреляли… стреляли… стреляли…"
Если внимательно вдуматься в этот текст (особенно в это четырехкратное "стреляли…"), станет очевидно, что Достоевский более всего поражен самим фактом: кто-то осмелился стрелять в царя! Убит ли царь или остался жив - это для него уже явно второстепенный вопрос.
И этот факт в самом деле не мог не поразить чуткий разум. Конечно, в России и раньше не раз покушались на жизнь властителей. Но то были тайные заговоры приближенных - заговоры, о которых никто, кроме высшей знати, не знал ничего достоверного. Между тем 4 апреля 1866 года никому не известный человек средь бела дня и при большом стечении народа выстрелил в царя - человека, в котором подавляющее большинство населения России видело Божьего помазанника, неприкосновенную и священную личность. В то время почти нельзя было предположить возможности подобного выстрела (достаточно сказать, что царь до этого момента постоянно совершал прогулки по улицам Петербурга без специальной охраны). И вот нашелся человек, дерзнувший "преступить" еще священную в глазах миллионов людей особу…
Это было одним из ярчайших выражений той самой стихии "преступления", "переступания" всех границ, которая художественно воплотилась в создаваемом именно тогда романе Достоевского.
Связь между фактами, подобными выстрелу Каракозова, и содержанием романа заметить было нетрудно. И вполне естественно, что роман многими был воспринят как роман о "нигилистах" - так тогда обычно называли революционно настроенную, отрицавшую устои сложившейся жизни и культуры молодежь.
Первым романом о "нигилизме" были, как известно, тургеневские "Отцы и дети" (1862). Этот роман был понят одними как пасквиль на нигилистов, а другими - как их славословие. Едва ли будет ошибкой утверждать теперь, что образ Базарова был, по сути дела, объективным отражением такого типа людей 1860-х годов, которые вошли в историю под именем нигилистов.
Но вслед за "Отцами и детьми" один за другим выходят романы Писемского, Лескова, Клюшникова, Авенариуса, Крестовского, Маркевича и т. д., которые в самом деле были заостренно направлены против нигилистов, стремились разоблачить безусловную ложность или даже низменность всех их убеждений и стремлений. Эти романы вполне справедливо называются антинигилистическими.
И при появлении "Преступления и наказания" некоторые критики зачислили его в эту рубрику. Причем критики, выступавшие от имени нигилистов, резко обрушились на роман, называя его даже "самым тупым и позорным сочинением" (Г. 3. Елисеев), а противники нигилизма приветствовали роман, видя в нем сокрушительное разоблачение враждебного им идейного течения, да еще взятого "в самом крайнем его развитии" (Н. Н. Страхов).
Правда, один из вождей нигилизма Дмитрий Писарев в своей известной статье "Борьба за жизнь" решительно отказался считать Раскольникова нигилистом. Но, несмотря на это авторитетное мнение, вопрос до сих пор не решен до конца. Еще и в наши дни "Преступление и наказание" подчас истолковывают - хотя и с различными оговорками - как антинигилистический роман.
В "Преступлении и наказании" есть образ, который, безусловно, представляет собой прямое отражение нигилизма 1860-х годов. Причем образ этот - сатирический, даже карикатурный и, следовательно, должен быть понят как образ антинигилистический. Речь идет о Лебезятникове. Однако в данном случае Достоевский изобразил реальную, созданную самой жизнью карикатуру на нигилиста, и подобные образы, между прочим, можно найти и в "пронигилистических" романах того времени.
Между тем, создавая образ Раскольникова, Достоевский - быть может, без сознательного умысла, но, несомненно, вполне целенаправленно - настойчиво отмежевывает своего героя от нигилистических кружков 60-х годов. Вот, например, характерная деталь: "Раскольников, быв в университете, почти не имел товарищей, ни к кому не ходил и у себя принимал тяжело. Впрочем, и от него скоро все отвернулись. Ни в общих сходках, ни в разговорах, ни в забавах, ни в чем он как-то не принимал участия". Глубокая несхожесть Раскольникова с теми человеческими типами, которые можно было встретить в нигилистических кружках 1860-х годов, обнаруживается в целом ряде черт и деталей.
Тем не менее образ Раскольникова и до сих пор нередко истолковывается как попытка воссоздать (и "разоблачить") черты нигилистов 60-х годов. Эта точка зрения выражена, например, даже в комментариях к роману в новейшем издании сочинений Достоевского, - хотя комментарии, казалось бы, должны исходить только из наиболее проверенных и объективных данных. В этих комментариях приводятся, в частности, слова Достоевского: "Все нигилисты суть социалисты", а затем утверждается, что Раскольникова писатель "представляет как последователя социалистических теорий". Между тем Достоевский, словно бы предвидя подобные безапелляционные утверждения, заставил своего героя открыто "отмежеваться" от социалистов. Раскольников иронически говорит о социалистах: "Трудолюбивый народ и торговый; "общим счастьем" занимаются… Нет, мне жизнь однажды дается, и никогда ее больше не будет: я не хочу дожидаться "всеобщего счастья"…"
Можно из этого сделать вывод, что Раскольников - против социалистов. Но уж никак нельзя утверждать, что Достоевский хотел "представить" Раскольникова социалистом…
Но кто же такой Раскольников? Излагая замысел "Преступления и наказания", Достоевский писал, что стремится изобразить "необыкновенную шатость понятий", "странные недоконченные идеи" в молодом человеке. Здесь очень важны слова "шатость" и "недоконченность", это опять-таки "ключевые" для Достоевского слова, проходящие через все его зрелое творчество. Один из характернейших его героев (в "Бесах") даже носит фамилию Шатов.
Как известно, одновременно с романом "Преступление и наказание" Достоевский писал повесть "Игрок", замысел которой он наметил так: "Я беру… человека… во всем недоконченного, изверившегося".