Для Достоевского "недоконченность" и "шатость" - это поистине всеобъемлющие понятия, в которых воплощалось его понимание современной России. Достоевский очень ясно и неоднократно формулировал это свое понимание. Он писал, что "нигде на Руси не только нет законченного, но даже нигде и не начато", что "все переходное, все шатающееся" и "странно бы требовать в такое время, как наше, от людей ясности"; типичный деятель времени - "деятель неопределенный, невыяснившийся", но "он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого". Именно таков и герой "Преступления и наказания".
Кстати, "недоконченность" и "шатость" воплотились в духовном облике и поведении отнюдь не только Раскольникова, но и большинства героев романа, хотя у каждого глубоко своеобразно. Все они "пошатнувшиеся" - даже Разумихин, который произносит страстные речи в духе почвенничества. Впрочем, стоит здесь вспомнить "недоконченную" и полную брожения фигуру самого основателя почвенничества и близкого соратника Достоевского - Аполлона Григорьева.
Итак, Достоевский создавал свой роман вовсе не о нигилистах в собственном смысле слова - то есть представителях революционно настроенной молодежи 1860-х годов. Конечно, и нигилисты были людьми, "преступающими" сложившиеся веками нормы и понятия. Но Достоевский ставит проблему гораздо шире. И невозможно сблизить с нигилизмом таких "преступающих" (хотя и совершенно по-разному) героев романа, как Лужин, Свидригайлов, Мармеладов, Соня и т. д. Достоевский имел в виду не настроения революционных кружков, а духовное развитие России в целом, "то, - как он говорил, - что мы все, русские, пережили в последние десять лет".
"Мы все" - это ведь, значит, и сам писатель. Да, самому Достоевскому, безусловно, были присущи и "шатость" и "недоконченность", хотя эти черты в нем - гениальном художнике и мыслителе - воплощались чрезвычайно своеобразно.
Характерно, что незадолго до начала работы над "Преступлением и наказанием" Достоевский собирался критиковать в одной статье сразу два романа - "пронигилистическое" "Что делать?" Чернышевского и антинигилистическое "Взбаламученное море" Писемского. "Две противоположные идеи, и обеим по носу", - сообщал он брату о замысле статьи. Уже это показывает сложность его идеологии.
Не менее замечателен другой факт. Редакция антинигилистического журнала "Русский вестник" отказалась напечатать одну из глав "Преступления и наказания" без кардинальной переделки. "Я написал ее в вдохновении настоящем, - сообщал об этой главе Достоевский, - но… дело у них… в опасении за нравственность… Они видят… следы нигилизма".
Нигилизм в романе, который многие считали антинигилистическим?! Но недаром Н. Н. Страхов позднее резко обвинял в нигилизме самого Достоевского. В конце жизни Достоевский писал: "Нигилизм явился у нас потому, что мы все нигилисты. Нас только испугала новая, оригинальная форма его проявления". И тут же - ответ тем, кто "дразнил" Достоевского верой в Бога: "Этим олухам… и не снилось такой силы отрицание Бога… которое перешел я".
Как же это понять? Слово "нигилизм" взято здесь, конечно, в необычайно широком смысле. Достоевский прямо говорит о нигилизме как таковом (то есть об идеологии молодежных кружков 1860-х годов) только как об одной "оригинальной форме" того очень широкого духовного явления, которое он находил и в своем собственном развитии.
Многозначительна одна деталь в самом конце романа. Поручик Порох говорит Раскольникову, пришедшему сознаться в своем преступлении:
"- Нынче… очень много нигилистов распространилось; ну, да ведь оно и понятно; времена-то какие, я вас спрошу? А впрочем, я с вами… ведь вы, уж конечно, не нигилист? Отвечайте откровенно!
- Н-нет…"
Эта заминка в ответе означает, по-видимому, что герой, не считая себя нигилистом в узком смысле, то есть революционером, вместе с тем чувствует свою причастность нигилизму в каком-то очень широком и глубоком значении слова.
Этот "нигилизм" Достоевский не "разоблачал", а стремился глубоко понять и художественно освоить. Поэтому, даже если взять слово "нигилизм" в том "всеобщем" смысле, в каком его употребляет здесь Достоевский, "Преступление и наказание" все же нельзя назвать "антинигилистическим" романом. Ибо Раскольников - не отрицательный герой, он не "разоблачается" в романе.
Писатель наделил его прекрасными человеческими чертами, начиная с внешности: Раскольников был "замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен". В его поступках, переживаниях, высказываниях выражается истинное благородство, даже рыцарственность духа, глубочайшее бескорыстие, высокое чувство достоинства, не говоря уже о выдающемся уме и способности необычайно сильно и ярко чувствовать. Он вполне мог бы стать замечательным мыслителем, ученым, писателем, общественным деятелем. Лучшим героям романа - и Разумихину, и Соне, и Дуне - он внушает столь глубокую любовь и восхищение, что даже его преступление не может поколебать эти чувства. Они все равно ставят его выше себя. Он вызывает глубокое уважение и симпатию и у следователя Порфирия Петровича, который раньше всех догадывается о его преступлении. Во всем этом воплотилось, конечно, отношение писателя к своему герою, к своему творению.
Но не слишком ли непримиримы противоречия? Как мог такой человек совершить чудовищное деяние? И как могут люди не выбросить его из своего сердца после этого деяния?
Характер Раскольникова в самом деле противоречив. Наряду с лучшими человеческими свойствами в его поведении и сознании прорываются подчас и непомерная гордость, и пугающая холодность мысли, и болезненная слабость духа. Но в нем нет безусловно дурных и низких черт. Само его страшное деяние представлено в романе скорее как результат давления какой-то внешней силы (хотя это, конечно, никак не снимает с него вины). Вот его состояние в день убийства: "Последний же день, так нечаянно наступивший и все разом порешивший, подействовал на него почти совсем механически: как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественною силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины и его начало в нее втягивать".
Эта сила коренится в той стихии "преступания", которая господствует и в мире, и в самом герое. Раскольников говорит сестре: "Дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее - несчастна будешь, а перешагнешь - может, еще несчастнее будешь…". То есть как бы сама судьба героя в том, чтобы "дойти до черты"; это уже не зависит от его "дурных" или "хороших" качеств…
В одной из неопубликованных записных тетрадей Достоевского мы находим следующее размышление: "Чем менее сознает человек, тем он полнее и чувствует жизнь. Пропорционально накопленному сознанию теряет он и жизненную способность. И так говоря вообще: сознание убивает жизнь. В людях простых… все, что мы сказали теперь о парализации жизни, выразилось одним грубым и откровенным выражением, которое вовсе не так глупо, как обыкновенно на него смотрят. "Э, да все это философия!" - говорят иногда люди, и говорят правду, глубокую правду. Замечательно, что эта поговорка существует у всех цивилизованных народов… Люди свежие, не окаменившиеся мыслью, не могут без смеха смотреть, как сознание хотят нам выдать за жизнь".
Это рассуждение имеет прямое отношение к роману "Преступление и наказание", над которым Достоевский уже работал в то время, когда сделал эту запись.
Очень выразительна в этом отношении творческая история одной из сцен романа. Вскоре после убийства Раскольников, возвратившись домой, застает у себя в каморке неожиданно приехавших мать и сестру, которые бросаются в его объятия. В первоначальном, еще не публиковавшемся, варианте сцена развивалась так:
"Мать и Дуня бросились к нему… Но он стоял, как мертвый… "Я не могу их обнять, - пронеслось, как молния, в его голове. - Отчего у меня и руки не поднимаются обнять их". Но это было только мгновение… Через минуту он сжимал их обеих в руках своих… а еще через минуту он уже гордо сознавал, что он господин своего рассудка и воли, что ничей он не раб и что сознание опять оправдало его".
Здесь воплощено противоречие непосредственного и цельного отношения к жизни, которое словно не позволяет убийце обнять мать и сестру (после своего преступления Раскольников испытывает ощущение, что "он как будто ножницами отрезал себя от всех и всего"), и, с другой стороны, отвлеченного "сознания", которое способно теоретически оправдать все - даже убийство.
Но Достоевский, очевидно, пришел к выводу, что в этой сцене с матерью, письмо которой недавно, накануне убийства, с такой нежностью целовал его герой, "теория" не может иметь безусловной силы и власти. В окончательном тексте сцена, начинаясь почти так же, завершается совсем иначе. "Руки его не поднимались обнять их: не могли. Мать и сестра сжимали его в объятиях, целовали его, смеялись, плакали… Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся на пол в обмороке".
Перед нами два решения, два исхода борьбы между отвлеченным сознанием и цельным отношением к миру. Достоевский в данном случае счел истинным, соответствующим жизненной правде второе. Но в других сценах романа - прежде всего в самом убийстве - побеждает "теория". Она овладевает всем существом героя, словно подчиняя себе даже его тело. Это ясно воплотилось в изображении самого убийства.
"Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилий, почти машинально опустил на голову обухом. Силы его тут как бы не было…"
Если в сцене с матерью и сестрой руки Раскольникова не могут подняться, чтобы обнять, ибо все человеческое существо его протестует против этого, то здесь, напротив, он действует как бы не сам, его цельная человечность словно не участвует в убийстве. Он, как сказано в романе ранее, "точно попал клочком одежды в колесо машины".
В первоначальном варианте сцены с матерью и сестрой Раскольников, оправдывая себя, "гордо сознавал, что… ничей он не раб". Но в действительности именно в такие моменты он раб - раб отвлеченной теории, которая толкнула его на преступление и затем вела к разнородным попыткам оправдать себя.
Таков, по-видимому, и был самый общий замысел Достоевского. Он писал в самом начале работы над романом, что его герой пришел к поработившей его теории, "поддавшись некоторым странным "недоконченным" идеям, которые носятся в воздухе". Но после преступления "неразрешимые вопросы восстают перед убийцею… Земной закон берет свое, и он кончает тем, что принужден сам на себя донести (курсив Достоевского. - В. К.). Принужден, чтоб хотя погибнуть в каторге, но примкнуть опять к людям; чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством, которое он ощутил тотчас же по совершении преступления, замучило его. Закон правды и человеческая природа взяли свое… Впрочем, трудно мне разъяснить вполне мою мысль".
Последняя фраза очень существенна. Ибо даже самый общий, поддающийся абстрактно-логическому определению "смысл" романа Достоевского не укладывается в набросанную писателем схему. Во-первых, "теоретически" Раскольников, в сущности, не раскаивается до самого конца романа и даже на каторге еще склонен осуждать себя за свое признание, совершенное в состоянии безотчетного порыва. С другой же стороны, Достоевский, как уже говорилось, не оценивает своего героя - в его цельном облике - "отрицательно".
Отношение Достоевского к Раскольникову помогает уяснить написанный им через несколько лет рассказ об одном преступлении (в том широком смысле, о котором идет речь), совершенном - хоть и не до конца - молодым крестьянином.
"Собрались мы в деревне несколько парней… - рассказывал этот крестьянин, - и стали промеж себя спорить: "Кто кого дерзостнее сделает?" Я по гордости вызвался перед всеми".
И тогда один "деревенский Мефистофель", как называет его Достоевский, предложил дерзкому гордецу выстрелить из ружья в причастие, которое, по нерушимой еще вере, есть как бы реальная частица тела Христова…
"Я поднял руку и наметился. И вот только бы выстрелить, вдруг передо мною как есть крест, а на нем Распятый. Тут я и упал с ружьем в бесчувствии".
В этом поступке, по словам Достоевского, в высшей степени выразился русский человек: "Это прежде всего забвение всякой мерки во всем… Это - потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься с нее наполовину, заглянуть в самую бездну и - в частных случаях, но весьма нередких - броситься в нее… Это - потребность отрицания в человеке, иногда в самом неотрицающем и благоговеющем, отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни и во всей ее полноте, перед которой сейчас лишь благоговел и которая вдруг как будто стала ему невыносимым каким-то бременем… Стоит только попасть ему в этот вихрь, роковой для нас круговорот судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения, так свойственный русскому народному характеру в иные роковые минуты его жизни…"
Но Достоевский не останавливается на мысли о русском народном характере вообще. Он имеет в виду прежде всего современный ему русский народ.
"Там, внизу, у него, - заключает Достоевский, - такое же кипение, как и сверху у нас, начиная с 19-го февраля. Богатырь проснулся и расправляет члены; может, захочет кутнуть, махнуть через край… Если продолжится такой "кутеж" еще хоть только на десять лет, то и представить нельзя последствий… Во всяком случае, наша несостоятельность, как "птенцов гнезда Петрова", в настоящий момент несомненна. Да ведь девятнадцатым февралем и закончился по-настоящему петровский период русской истории, так что мы давно уже вступили в полнейшую неизвестность".
Нельзя не отметить, что перед этим выводом, сказав о крайнем "самоотрицании" и "саморазрушении", Достоевский тут же утверждает: "Но зато с такою же силою, с такою же стремительностью, с такою же жаждою самосохранения и покаяния русский человек, равно как и весь народ, и спасает себя сам - и, обыкновенно, когда дойдет до последней черты, т. е. когда уже идти больше некуда".
Однако эта уверенность писателя - особенно его вера в "стремительность" обратного, "спасительного" движения - подрывается его же собственным заключительным замечанием о том, что "мы давно уже вступили в полнейшую неизвестность…".
Все это размышление явно перекликается с написанным несколькими годами раньше "Преступлением и наказанием". Но как же Достоевский относится к "преступлению" крестьянского парня, отрицающего то, что еще вчера было для него святыней? Он пишет там же, что "удивительна" самая "возможность такого спора и состязания в русской деревне: "Кто кого дерзостнее сделает?" Ужасно на многое намекающий факт…"
Едва ли случайно возникло здесь словечко "ужасно" - хотя оно и выступает тут всего лишь в значении "очень". Да, Достоевского ужасали эти прорывающиеся вдруг в его народе сила и безграничность самоотрицания. Но только ли ужасали? Перечтите его рассуждение о "забвении всякой мерки во всем" и т. д. Разве здесь не слышно и совсем иное чувство? Вскоре после того, как Достоевский рассказал эту историю о дерзости и отрицании, он записал в одной из своих неопубликованных тетрадей: "Отрицание необходимо, иначе человек так бы и заключился на земле, как клоп. Отрицание земли нужно, чтобы быть бесконечным".
И хотя Достоевского, безусловно, страшит "забвение всякой мерки", он тем не менее пишет о дерзости крестьянского парня так:
"Надругаться над такой святыней народною, разорвать тем со всею землей, разрушить себя самого во веки веков для одной лишь минуты торжества отрицаньем и гордостью!.. Возможность такого напряжения страсти, возможность таких мрачных и сложных ощущений в душе простолюдина поражает! И заметьте, все это возросло почти до сознательной идеи".
Очень важно иметь в виду это замечание о сознательной идее. То "отрицание земли", о котором говорит Достоевский, невозможно вне "сознания". Именно и только благодаря сознанию, "сознательной идее", человек способен подняться над "землей", вырваться из пределов данной ему вместе с его рождением жизни.
В романе Достоевского взят тот крайний случай отрицания жизни сознанием, который выражается в реальном, фактическом убийстве. Это роман о предельном испытании идеи.
Достоевский не верил, что "теория" способна плодотворно преобразовать жизнь, - и в то же время он был уверен в неизбежности и даже необходимости "отрицания земли" сознанием. Эта неразрешимость представала перед ним как трагедия человеческого бытия…