Приехав с "Мирской чашей" из смоленской глуши в Москву, Пришвин приобрел самую знаменитую в то время книгу о революции - "Голый год" и встретился с ее автором Борисом Пильняком и другими писателями, которым прочитал свою повесть. Как можно судить по пришвинскому дневнику, Пильняк решительно критиковал "Мирскую чашу" за очернение "комиссаров", противопоставляя Персюку своего комиссара Архипова из "Голого года". Пришвин возражал Пильняку так:
"Персюк мой вовсе не дурной человек, он высоко чтит образование ("Лектор, может быть?"), он ценит "гуманность" и человек долга… кроме того, он человек воли и дела ("похож на Петра Великого", - что подчеркнуто). Я беру своего Персюка на чашу весов и кладу Вашего (то есть комиссара Архипова. - В. К.) на другую… объективно мой и Ваш Персюки стоят друг друга, но субъективно скрытое авторское отношение разное. Это субъективное отношение выходит из соотношения Персюка с другими стихиями: у Вас всей мерзости противопоставляется Персюк (Архипов. - В. К.), у меня он едва отличим от мерзости и противопоставляется идеальной личности, пытающейся идти по пути Христа… Правда, я не посмел довести своего героя до Христа, но частицу его вложил…
Получился, как Вы говорите, тупик для России. И я это признаю… Скажу больше, не только Россия у меня в тупике, но и весь христианский мир у меня, выходит, в тупике… И так оно есть: наш социализм, будучи отрицательной, разрушительной силой, врывается в христианское сознание современного человечества…
Вот Вы сочиняете, что Россия спасет мир, и в то же время представляете ее лучшее в виде Персюков-Архиповых с карманным словарем иностранных слов и алгеброй…
Так, дорогой мой, я, как словесник, большой ценитель игривости и эфирности Вашего таланта, в этом отношении я не сравнюсь с Вами, я этнограф, тележный человек, но раз уж Вы затронули тупики, то позвольте Вам сказать окончательно: в своей телеге я приезжаю в тупик и задумываюсь: как быть? а вы на своей верховой лошади просто повертываете в сквозную улицу - что ж из этого? Тупик с телегой остается как факт".
Перед нами в высшей степени существенная полемика (объясняющая, в частности, почему Троцкий совсем по-разному относился к Пильняку и Пришвину). Многие и многие послереволюционные писатели - отнюдь не только убежденные большевики - стремились художественно "доказать", что герои, подобные Персюку и Архипову (правда, нередко гораздо более благообразно выглядевшие), "спасают" Россию и даже весь мир. Сегодня становится ясно, что многие усилия этих героев были бесплодны или даже губительны (в высшей степени многозначительный факт: Отечественная война открыла глаза и заставила уже в 1942 году упразднить сам институт военных комиссаров!). И нынешняя ценность таких произведений сводится в основном к тому, что они представляют собой "документы эпохи" - в конце концов, свидетельства ее заблуждений.
Между тем "Мирская чаша" и ныне остается в сущности современной. И стоит сказать еще, что тот же пришвинский Персюк воплощен вполне объективно. Он не нес в себе того будущего, которого мы хотели бы для себя сегодня. Но вот многозначительное суждение Пришвина из этой самой полемики с Пильняком. Он написал, что при "взвешивании" Архипова и Персюка последний, пожалуй, "перевесит, если я поделюсь вариантом моей повести (оставляемым дома), где прямо сказано, что "Персюк в своих пьяных руках удержал нашу Русь от распада" (я не поместил эту смелую фразу, боясь, с одной стороны, враждебной мне ее рассудочности, а с другой - из "не сотвори себе кумира")".
В частности, "комиссары" стремились и сумели "удержать", насколько это было тогда возможно, само пространство России; во многом именно потому в Красной Армии служило не намного меньше царских генералов и офицеров, чем в Белой, - притом это были далеко не худшие генералы и офицеры (см. об этом первооткрывательское исследование историка А. Г. Кавтарадзе "Военные специалисты на службе Республики Советов", изданное в 1988 году).
В 1930 году в дневнике, прямо-таки переполненном потрясенными записями о жестокостях и безумиях нового революционного переворота - коллективизации, Пришвин тем не менее написал (18 июля): "Мне хочется добраться до таких ценностей, которые стоят вне фашизма и коммунизма, с высоты этих ценностей, из которых складывается творческая жизнь, я стараюсь разглядеть путь коммунизма и, где только возможно, указать на творчество, потому что если даже коммунизм есть организация зла, то есть же где-то, наверно, в этом зле проток и к добру: непременно же в процессе творчества зло переходит в добро".
Пришвин не "указывал" мнимых "протоков", он неутомимо искал реальный, доподлинный "переход" зла в добро. И этим исканием - уходящим корнями в православное мировоззрение - проникнута и его "Мирская чаша".
Тот факт, что пришвинская "Мирская чаша" обрела полноценное печатное бытие почти через семьдесят лет после ее создания, в определенном смысле "обеднил" эту повесть. Я имею в виду, что произведение литературы, ставшее достоянием читателей, критиков, мыслителей и существующее во взаимодействии с другими произведениями, по мере течения времени обогащается и даже, можно сказать, развивается. "Двенадцать" Александра Блока или "Тихий Дон" Шолохова ныне уже иные, чем при своем появлении, они просвечены бесчисленными взглядами и растолкованы многими умами.
Между тем "Мирскую чашу" нам приходится открывать как неведомую страну. Но, как мне представляется, высокое достоинство этой повести можно определить следующим образом: если бы сегодня самый проницательный художник поставил перед собой цель воссоздать именно то, что воссоздано в "Мирской чаше" (те же "время и место"), он сделал бы это в основе своей так же, как сделал Михаил Пришвин семьдесят четыре года назад…
В заключение - "комментарий" к названию этой главы ("Книга М. М. Пришвина не о природе, а о революции"). Писатель после запрета "Мирской чаши" во многом действительно "ушел в природу", именно таким его представляет себе абсолютное большинство читателей. Только теперь, когда постепенно публикуется "весь" Пришвин, становится ясно, что его творчество многогранно и даже всесторонне. И "Мирская чаша" особенно важна для понимания великого нашего художника.
Глава девятая
"ТИХИЙ ДОН" М. А. ШОЛОХОВА
Действие большинства великих книг русской литературы - начиная с "Евгения Онегина", "Героя нашего времени" и "Мертвых душ" - развертывается главным образом в провинциальных городах, селениях, усадьбах. Тем более это относится к "Тихому Дону", где воссоздана жизнь не просто одной из российских провинций, но такой провинции, население которой было склонно вообще не причислять свою Область Войска Донского к России, видя в себе особенный народ с собственной исторической судьбой. Герои "Тихого Дона" постоянно рассуждают о казацкой "суверенности" (если воспользоваться популярным сегодня словом), однако именно это произведение, эта книга по существу опровергает подобные представления: ведь хотя почти все действующие лица - донские казаки, каждому читателю ясно, что в "Тихом Доне" воссоздано бытие России в ее громадном целом и во всем сокрушающем размахе ее революции. И глубокое своеобразие казачества не только не мешает воссозданию этого целого, но, напротив, дает возможность воссоздать его с исключительной полновесностью и остротой…
Впрочем, художественное освоение целого через какую-либо "часть" по-своему типично: так, Уильям Фолкнер, писатель, который (что общепризнанно) запечатлел бытие Соединенных Штатов Америки глубже и полнее, чем кто-либо другой, почти не выводил действие своих романов за пределы глухой провинции американского Юга, названной им - тут неожиданная "перекличка" с русской эпопеей! - Йокнапатофа, что на языке коренных жителей-индейцев означает "Тихая река"…
"Тихий Дон", изумительно воссоздавший бытие одной из областей России, предстает как одна из вершин и русской, и, более того, мировой литературы. Правда, в последнее время высшая ценность этого творения как бы подвергнута сомнению, и главную роль здесь играют споры о ее авторстве, чему посвящено множество статей и даже несколько книг… И, не разобравшись в сути дела, просто невозможно сегодня говорить о "Тихом Доне". Вместе с тем, как станет ясно из дальнейшего, обсуждение вопроса об авторстве открывает немалые возможности и для понимания художественной природы "Тихого Дона".
Споры на эту тему начались не в наше время, а сразу же после появления "Тихого Дона" и подспудно продолжались все последующие десятилетия. И эти споры по-своему вполне закономерны и, пожалуй, даже неизбежны.
Дело в том, что "Тихий Дон" - поистине уникальное, из ряда вон выходящее явление, особенно для литературы нашего XX века. Об его исключительности не раз говорилось в посвященных ему работах отечественных исследователей, но правильнее будет сослаться на, так сказать, стороннее свидетельство (ибо русского эксперта легко заподозрить в пристрастности суждений).
Американский литературовед Дэвид Стюарт в 1960 году опубликовал статью под названием "Эпическое построение и смысл в "Тихом Доне", которая позднее вошла в его изданную Мичиганским университетом книгу "Михаил Шолохов" (1967). Он доказывает, что "Тихий Дон" - "это эпос в самом прямом значении слова", который "так же, как и эпос Гомера, являет собой воплощение жизни народа и его культуры. Это народное и в то же время великое творение; эстетическое и нравственное нерасторжимы в нем, и такого единства не достигают западные писатели XX века… В этом творении мы обретаем могущественное чудо жизни, которое гомеровские греки ощущали в любом своем мускуле, а также могущественную тайну смерти…". Далее Д. Стюарт утверждает, что Григория Мелехова "следует сопоставлять с шекспировским Гамлетом, а не с литературными героями XX века… Он реально живет теми противоречиями и силами, которые охватывают целостность мира, между тем как остальные современные герои только размышляют о них" (то есть об этих всеобщих противоречиях и силах).
Тут может возникнуть, определенное недоумение: Дэвид Стюарт рассуждает о подлинно эпической природе "Тихого Дона", но сопоставляет его не только с гомеровским эпосом, но и с шекспировской драмой. Однако давно общепризнанно, что трагедии Шекспира отличает истинно эпическая широта и объективность, и Гамлет, Лир или Макбет вполне сопоставимы с героями классического эпоса, хотя в последних, конечно, слабее развито личностное начало.
Итак, "Тихий Дон" решительно выделяется из всей совокупности литературных явлений XX века и заставляет стремящихся осмыслить его людей (отнюдь не только Д. Стюарта) обратиться к наследию Гомера и Шекспира.
Один из наиболее выдающихся представителей современной литературной мысли, Петр Палиевский (именно он обратил внимание на "перекличку" с Фолкнером) писал двадцать лет назад о "Тихом Доне": "Кажется, что это сама жизнь, сумевшая мощно о себе заявить", и потому "собственно об искусстве тут говорить нечего. Не всегда понятно, что в этом, может быть, и есть высшее искусство, отчасти забытое". Тут уместно добавить, что в наше время искусство в первородном и полноценном смысле этого слова сплошь и рядом подменяют искусностью, изощренностью или даже самодовлеющей "экспериментальностью".
Впрочем, об этом еще пойдет речь. Сейчас важно вдуматься в тезис о том, что "Тихий Дон" предстает как сама мощно заявившая о себе жизнь; Петр Палиевский жестко, но и основательно сказал еще, что другие повествования о революции и гражданской войне предстают - при их сравнении с "Тихим Доном" - так, как будто их написали какие-либо из персонажей, героев этого эпоса…
Вспомним, что Дон породил в ту же самую эпоху двух известных писателей - большевика Александра Серафимовича и белого генерала Петра Краснова. И их повествования о гражданской войне могли бы, скажем, написать хорунжий большевик Бунчук и белый есаул Листницкий… Но не так легко представить себе человека, который смог создать мир "Тихого Дона", где каждый из многочисленных героев - нередко абсолютно несовместимых, начисто отрицающих друг друга - полнокровно осуществляет свою волю, свое деяние и свое слово.
Автора "Тихого Дона" различные критики пытались представить и совершенно "красным" писателем, и, напротив, "белым" (иные советские критики при этом его, естественно, клеймили, а зарубежные и эмигрантские - хвалили), но и то, и другое было явно неосновательно. Автор "Тихого Дона" как бы не поддается четким определениям, и не только политическим, но даже и чисто личным, индивидуально-человеческим…
В высшей степени примечательно, что уже в наши дни (то есть через двадцать лет после того, как вышеизложенные соображения о "Тихом Доне" были высказаны) нам стало известно прямо-таки удивительное высказывание Шолохова, обращенное к начинающему писателю:
"…За каждым абзацем у тебя стоит сам автор - неповторимый и оригинальный… А избежать этого - первейшая задача писателя и главнейшая трудность. Иначе это уже не художественная литература, а "художественное" назидательство…"
Эти слова идут совершенно вразрез с общепринятыми нынешними "рецептами" художественности, которые требуют от писателя как раз индивидуальной "неповторимости" и "оригинальности" в каждом абзаце. Но если сопоставлять "Тихий Дон" с книгами уже упомянутых Серафимовича и Краснова, да и с остальными книгами о той эпохе, станет ясно, что все они в самом деле окажутся более или менее "назидательными". А в "Тихом Доне" действительно как бы говорит о себе сама жизнь, что заставляет вспомнить о Гомере и Шекспире. Творец художественного мира "Тихого Дона" словно полностью растворился в этом мире…
И теперь уместно обратиться к вопросу об "авторстве", вокруг которого идут ныне острые, подчас просто яростные споры. Скажу прежде всего, что споры эти сопровождаются одной заведомой неправдой, даже своего рода помрачением, ибо в глазах и самих спорщиков, и тех, кто их читает и слушает, они почему-то всегда бросают тень на сам по себе "Тихий Дон", как-то принижают и дискредитируют само это творение. Между тем, если спокойно вдуматься, станет ясно, что вопрос об авторстве не может затрагивать "Тихий Дон" как таковой. Ну допустим, что его и впрямь создал не Шолохов, а кто-то другой. Разве это приводит к каким-либо существенным изменениям? Ведь сам-то "Тихий Дон" налицо - вот же он, в твоих руках, перед твоими глазами, перед твоим разумом и сердцем!
Но и на этом не следует останавливаться. Есть своего рода закон: хула, обращенная на что-либо истинно великое, как правило, неожиданно оборачивается хвалой. Углубленное осмысление "Тихого Дона" естественно побуждает вспомнить о Гомере и Шекспире. Но, как оказывается, и в "специальном" вопросе об авторстве "Тихий Дон" встает именно в этот ряд. Ведь с очень давних времен идут нескончаемые споры о том, кто же действительно создал "Илиаду" и "Гамлета"! Поскольку в этих творениях словно сама жизнь столь мощно заявляет о себе, как бы невозможно поверить, что их создали некий странствующий слепой сказитель и второстепенный актер театральной труппы, называвшейся "Слуги лорда-камергера"…
И длящийся уже почти семьдесят лет спор об авторстве "Тихого Дона" - это третий подобный "случай" в истории мировой литературы (хотя, впрочем, случайности здесь нет), третий после Гомера и Шекспира, что, понятно, до предела поднимает статус русской казацкой эпопеи!
На этом можно бы, как говорится, закрыть тему, но я предвижу, что часть читателей все же будет неудовлетворенно спрашивать: а что же думать о самом Михаиле Александровиче Шолохове? Является ли он автором "Тихого Дона" или нет? Тем более что на этот вопрос отвечает отрицательно такой авторитетнейший (и вполне заслуженно авторитетнейший) писатель, как А. И. Солженицын. От этого не отмахнешься.
Александр Исаевич вспоминает, что версия, согласно которой Шолохов-де нашел чужую готовую рукопись "Тихого Дона", стала известна ему еще в 1930 году. Об этом тогда, как он пишет, "говорили настолько уверенно, что и я, 12-летним мальчиком, отчетливо запомнил эти разговоры взрослых".
Тем не менее через три десятилетия Солженицын после своей встречи с Шолоховым на приеме у Хрущева 17 декабря 1962 года отправил ему письмо, в котором сообщал: "Я очень сожалею, что вся обстановка встречи 17 декабря, совершенно для меня необычная, и то обстоятельство, что как раз перед Вами я был представлен Никите Сергеевичу, помешали мне выразить Вам тогда мое неизменное чувство: как высоко я ценю автора бессмертного "Тихого Дона"… (выделено мною. - В. К.)".
Однако позднее Солженицын вновь соприкоснулся с людьми, отрицавшими авторство Шолохова, и написал статью, в которой собрал целый ряд доводов в пользу этого мнения. Главные из них - они повторяются во многих сочинениях на эту тему - следующие (цитирую ключевые фразы Солженицына):
1. "Двадцатитрехлетний дебютант создал произведение на материале, далеко превосходящем свой жизненный опыт и свой уровень образования…"
2. Невероятно, что "сам происхождением и биографией "иногородний" (то есть не казак. - В. К.), молодой автор направил пафос романа против чуждой "иногородности", губящей донские устои"; более того, на деле Шолохов был, мол, "верен психологии продотрядов и ЧОНа" (Части особого назначения, формировавшиеся из коммунистов и комсомольцев).
3. "…последующей 45-летней жизнью никогда не были подтверждены и повторены ни эти высоты, ни этот темп".
4. "…не хранятся ни в одном архиве, никому никогда не предъявлены черновики и рукописи романа…"
5. "…В самом "Тихом Доне" более внимательный взгляд может обнаружить многие странности" (имеются в виду разного рода "неряшливость", разнородность отдельных частей и звеньев и т. п.).
Многое здесь опирается на биографические сведения о Шолохове. Между тем в силу различных обстоятельств, о которых не скажешь коротко, сколько-нибудь достоверной биографии писателя пока просто не существует; ее начали собирать по крупицам только в самое последнее время. И до сих пор в этой биографии множество "белых пятен" и загадок. Теперь отвечу "по пунктам" на сомнения.