1. Прежде всего Шолохов, как ныне признано, родился ранее официальной даты (1905 года). Это, между прочим, явствует и из давно известных данных о его учебных годах. Сначала у него был домашний учитель, Тимофей Мрыхин; затем два или три года он занимался в Каргинском начальном училище, три или четыре года - в 8-й Московской, год - в Богучарской и несколько месяцев в Вешенской гимназиях - до закрытия последней в 1918 году. Таким образом, в этом последнем году учения за плечами юноши было 8–9 учебных лет. Если бы Шолохов действительно родился в 1905 году, он должен был оказаться в начальном училище министерства просвещения четырех - или пятилетним ребенком; между тем туда принимали не ранее чем с семилетнего возраста. Таким образом, Шолохов родился, без сомнения, ранее 1905 года. Много лет исследующий его жизнь и творчество Сергей Семанов убежден, что Шолохов родился еще в 1901 году, и, следовательно, ко времени завершения первой книги "Тихого Дона" ему было двадцать шесть с половиной лет.
Нельзя не сказать и о том, что в те времена люди вообще формировались и взрослели невероятно рано: достаточно напомнить, что появившиеся незадолго до "Тихого Дона" книги, требующие достаточно весомого "жизненного опыта" (пользуясь определением Солженицына), - "Барсуки" Леонова и "Разгром" Фадеева - были закончены, когда их авторам еще не исполнилось двадцати пяти лет.
В последнее время стало известно, что Шолохов уже в 1920 году написал несколько пьес для станичного самодеятельного театра (одна из них недавно появилась в печати); это означает, что к моменту завершения "Тихого Дона" у него уже был по меньшей мере семилетний "стаж" литературной работы, начатой, вероятно, в 19-летнем возрасте.
2. Теперь о "социальной" ориентации молодого Шолохова. У нас нет каких-либо оснований видеть в нем некоего "чоновца". Он вырос в семье станичного купца и предпринимателя, имевшего наемных работников, человека, достаточно обеспеченного и в определенной степени культурного (собравшего, например, ценную семейную библиотеку). Известно, что молодой Шолохов и до революции, и после нее поддерживал дружественные отношения с дочерьми вешенского помещика Попова (которым, в частности, преподнес свои первые книги), пока этим дворянкам не пришлось убраться из родной станицы; естественно, вспоминаешь об истории отношений Есенина с константиновской помещицей Кашиной, увековеченной им под именем Анны Снегиной.
Загадочным остается суд над Шолоховым в 1922 году, когда и появилась более поздняя дата его рождения, и - как будто бы несовершеннолетний - он избежал доли заключенного…
Наконец, в 1923 году Шолохов женился не на ком-нибудь, а на дочери казацкого станичного атамана, подолгу жил в доме тестя, служившего теперь псаломщиком в местной церкви, и высоко ценил общение с ним; во второй половине 1920-х годов бывший атаман подвергся репрессиям и позднее жил на иждивении Шолохова.
Все это (а можно бы сослаться и на другие факты такого рода) объясняет, почему в 1927 году, когда Шолохов уже имел определенное литературное признание, его все же наотрез отказались принять в комсомол (куда он намеревался вступить, надо думать, для облегчения судьбы "Тихого Дона"). Не сомневаюсь, что познание действительного жизненного пути Шолохова начисто опровергнет представление о нем как об активном "чоновце".
И уж совсем странно читать о том, что Шолохов, будучи по происхождению "иногородним", не мог-де проникнуться пониманием казацких "устоев". Толстой, не имевший никакого отношения к терским казакам и пробывший среди них менее полутора лет, создал о них поражающе проникновенное произведение ("Казаки").
3. Литературный путь того же Толстого показывает: нет ничего "подозрительного" и в том, что, сотворив свои шедевры, включая "Анну Каренину", гениальный художник затем в продолжение 33 лет пишет на значительно (или даже гораздо) менее высоком уровне, не считая разве только "Хаджи-Мурата", чей замысел начал складываться еще в давнюю пору юности, на Кавказе.
4. Поскольку, как известно, "рукописи не горят", в 1999 году были обнаружены черновики 1 и 2 томов "Тихого Дона".
5. И наконец, о всякого рода "несоответствиях" в самом тексте шолоховского произведения. Подобные явления вполне можно обнаружить в любом художественном тексте, если подойти к нему с заранее поставленной задачей отыскать эти самые "несоответствия". А именно так и подходят нынешние скептики к "Тихому Дону".
Итак, я привел некоторые доводы в пользу авторства Шолохова; надеюсь, что дальнейшее изучение вопроса выявит и другие доказательства. Вместе с тем споры вокруг Шолохова, наверное, все равно будут продолжаться, как продолжаются они в течение столетий вокруг Гомера и Шекспира (которого "заменяют" то просвещенным графом Рэтлендом, то философом Бэконом, то драматургом Марло). "Гомеровский вопрос" и "шекспировский вопрос" - это целые горы литературы и почти обязательные специальные рубрики в обобщающих книгах и статьях (в частности, энциклопедических). И, вполне возможно, то же самое ожидает "шолоховский вопрос"; таков уж сам феномен "Тихого Дона"…
Мне пришлось уделить немало места обсуждению пресловутой проблемы авторства, но было бы опрометчиво промолчать о ней в нынешней ситуации. К тому же, как мне представляется, это обсуждение позволило затронуть очень существенные особенности шолоховского творения.
* * *
Но обратимся все же к самой, как принято говорить, художественной материи "Тихого Дона". Выше отмечалось, что в этом произведении как бы нет "искусства" в популярном сейчас смысле слова. Повествователь не совершает никаких изощренных жестов и тем более эффектных пируэтов, он - о чем шла речь - даже вообще как бы не существует, он только укладывает камень за камнем в громадное здание своей книги. И все же любой непредубежденный читатель властно вовлекается в эту кладку и вскоре начинает всем существом жить в мире "Тихого Дона"…
Каждое мельчайшее звено повествования отмечено весомым смыслом и - это, быть может, важнее всего - имеет глубинную связь с целостностью художественного мира "Тихого Дона". Вот хотя бы самое начало, первые вроде бы чисто информационные фразы: "Мелеховский двор - на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север к Дону".
В сущности, здесь мы сразу же соприкасаемся с основным в произведении. Двор сдвигается на "край", и в этом судьба главного героя - особенная, "избранная" - избранная и в смысле побед, и в смысле поражений. И эти воротца, ведущие на север в беспредельное пространство России, причем такое сугубо "местное", чисто "провинциальное" явление (что подчеркнуто диалектным "баз"), как приют для скота, прямо сопряжено с открывающимся путем на север, откуда грядет решение судеб. Словом, в "образе" мелеховского двора проступает образ самого героя - его вольность и устремленность за пределы отлаженного быта, его ощущение неограниченности бытия.
Можно было бы перебрать так всю словесную ткань абзац за абзацем и обнаружить, что все в ней взаимосвязано и постепенно создает образ и смысл целого. Но ведь именно это и делает, осуществляет в ходе освоения "Тихого Дона" любой внимательный читатель. Что-то остается в его восприятии от каждого крохотного звена повествования.
Поэтому задумаемся именно над целым. Перед нами повествование о грандиозной революции (включая, конечно, пятилетнюю гражданскую войну), о своего рода геологическом катаклизме, пережитом Россией (хотя действие и сосредоточивается в одной ее "провинции"). С определением этим, очевидно, согласится любой читатель. Но в то же время "Тихий Дон" воспринимается и как повествование об остродраматической и в конечном счете трагедийной истории любви Григория и Аксиньи (в которую прямо и непосредственно вовлечены очень многие другие действующие лица, начиная от "законных" супругов этих главных героев Натальи Коршуновой и Степана Астахова). И не будет, думаю, преувеличением сказать, что в сознании большинства читателей "Тихий Дон" - это именно великое повествование о любви Григория и Аксиньи, а революцию большинство склонны рассматривать как своего рода "фон" (пусть и очень существенный), как конкретные обстоятельства, в которых развертывается безмерно драматичная любовь.
Если же исходить из рассуждений множества профессиональных критиков и литературоведов, главное в "Тихом Доне" - это как раз воссоздание Революции, а любовь героев толкуется, по сути дела, как нечто сопровождающее развитие основного действия, то есть в конечном счете как одно из его "обстоятельств". В некоторых критических статьях, опубликованных вскоре после появления "Тихого Дона", можно даже обнаружить нотки недовольства тем, что история любви играет столь большую, преобладающую над всем роль, оттесняя-де самое существенное.
Но если углубленно вдуматься в шолоховское повествование, становится ясно, что оба изложенных представления о "Тихом Доне" не соответствуют его художественной реальности.
Решусь сразу же, не предваряя вывод какими-либо доводами, сказать о наиболее важном: любовь, ставшая стержневым действием "Тихого Дона", не является неким развертывающимся в сфере "частной", "личной" жизни "фоном" революции, и в свою очередь революция не может быть понята как "фон" этой любви. Ибо любовь Григория и Аксиньи и есть, если угодно, революция, одно из ее воплощений, а в самом художественном мире "Тихого Дона" - даже безусловно главнейшее, основополагающее ее воплощение. Стихия жизни, созданная в "Тихом Доне", испытывает перелом, переворот именно с начала этой любви, с того момента, когда она разразилась (этот резкий глагол тут вполне уместен). Вот фрагмент из переломного звена повествования:
"Так необычайна и явна была сумасшедшая их связь, так исступленно горели они одним бесстыдным полымем, людей не совестясь и не таясь, худея и чернея в лицах на глазах у соседей, что теперь на них при встрече почему-то стыдились люди смотреть.
Товарищи Григория, раньше трунившие над ним по поводу связи с Аксиньей, теперь молчали, сойдясь, и чувствовали себя в обществе Григория неловко, связанно" и т. д.
То есть эта любовь изменяет, преобразует не только Григория и Аксинью, но и всю соприкасающуюся с ними жизнь. Я процитировал XII главку части первой; до этого момента жизнь в мире "Тихого Дона" течет размеренно, в какой-то степени даже патриархально-идиллически (хотя и ранее в повествовании является несколько предвещаний, предпосылок будущего взрыва), а далее - жизнь уже совсем иная, полная изломов и роковых столкновений.
В отлаженное за долгую историю бытие казацкой общины или, уместно даже будет сказать, огромной семьи Тихого Дона (как его называли издавна), вторгается нечто разрушающее все устои и каноны:
"Если б Григорий ходил к жалмерке Аксинье, делая вид, что скрывается от людей… то в этом не было бы ничего необычного, хлещущего по глазам. Хутор поговорил бы и перестал. Но они жили, почти не таясь, вязало их что-то большее… и поэтому в хуторе решили, что это преступно…"
"Преступно", конечно, не в узко и собственно юридическом, правовом значении слова; речь идет, как и в "Преступлении и наказании" Достоевского, о переступании вековых основ и границ самого образа жизни. С вторжением стихии этой любви Дон, в сущности, перестает быть Тихим…
Да, рождение любви как бы отмечено страшной, даже неправдоподобно страшной, грозой, потрясшей величаво струившуюся реку. Привожу небольшой фрагмент впечатляющего образа этой грозы, обрушивающейся на героев во время мирной рыбной ловли:
"Страшный толчок далеко отшвыривает Григория. Грохочущий всплеск, будто с яра рухнула в воду глыбища породы.
- А-а-а-а! - где-то у берега визжит Аксинья. Перепуганный Григорий, вынырнув, плывет на крик.
- Аксинья! - Ветер и текучий шум воды. - Аксинья! - холодея от страха, кричит Григорий…"
Так пророчески отмечает сама природа завязь роковой любви героев "Тихого Дона"…
Конечно, "преступление" Григория разрушает непосредственно и прежде всего его собственную семью. И уже в первой книге "Тихого Дона" отец Григория Пантелей Прокофьич ясно осознает:
"- Гришка наш, эх!.. - Старик горько закрутил головой. - Подковал он нас, стервец… Как ладно зажили было-к…"
Словом, надломлен создававшийся веками лад бытия. Пробитая брешь в конце концов приводит к полному крушению: "Семья распадалась на глазах у Пантелея Прокофьича… Неожиданно и быстро были нарушены родственные связи… За общий стол садились не так, как прежде единой и дружной семьей, а как случайно собравшиеся вместе люди". И здесь, как и во многих других сценах "Тихого Дона", возникает голос - точнее, возглас - словно бы совершенно стороннего свидетеля, пораженного происходящим: "Удивительно, как изменилась жизнь в семье Мелеховых!" Этот голос предстает именно как голос стороннего наблюдателя, а не самого рассказчика, не "автора"; ведь для этого голоса неожиданно то, что развертывается в повествовании. В конце концов перед нами как бы заранее подготовленный голос нас самих, читателей, воспринимающих независимое от нас движение событий; такова одна из своеобразных, характерных черт эпического стиля "Тихого Дона".
Итак, распалась мелеховская семья. Но в художественном мире она являет собой центр, средоточие всего; она так или иначе связана с любой сферой и нитью повествования (например, один из главных героев-большевиков, Михаил Кошевой, женится на сестре Григория Дуняше, а "главный белогвардеец" Евгений Листницкий соблазняет Аксинью). Поэтому распад семьи Мелеховых означает распад всего, всей цельности созданного в "Тихом Доне" мира. Словом, история семьи Мелеховых - это в определенном смысле и есть история революции…
Вполне вероятно возражение примерно такого характера: не упрощает ли, либо даже не вульгаризирует ли художественный мир "Тихого Дона" это сопряжение истории любви героев с революционным взрывом?
Разумеется, прямое, буквальное отождествление того и другого недопустимо; речь идет отнюдь не о какой-либо однородности переворота в частном, личном и собственно общественном, социальном бытии. Речь идет о том, что переворот совершается и здесь, и там, причем начинается он именно в истории любви. А далее в повествовании можно разглядеть многообразные сопоставления двух вроде бы отдельных или даже чуждых друг другу линий "Тихого Дона".
Казалось бы, уж Аксинья - в данном случае в отличие от Григория - не имеет ровно никакого отношения, никакой связи с революцией в ее непосредственно социальном значении. Но на деле в "Тихом Доне" присутствуют глубинные, подспудные мотивы, внушающие ощущение такой связи.
Вот наиболее "революционная" из героинь "Тихого Дона" - "профессиональная" большевичка Анна Погудко, любимая ученица секретаря парткома Абрамсона и подруга Ильи Бунчука. Григорий, воюя в перешедшем на сторону революции казачьем полку Голубова, сталкивается с ней:
"Черные глаза ее, горевшие под пуховым платком, напомнили Григорию Аксинью, и он секунду, затосковав глазами, смотрел на нее не моргая, удерживая дыхание". (Деталь уже в самом начале "Тихого Дона": "Аксинья… жгла его полымем черных глаз".)
В подлинном искусстве нет и не может быть случайных, не несущих в себе существенного значения деталей (этим оно, в частности, отличается от заурядных имитаций искусства), пусть даже это "всего лишь" цвет и сила излучения глаз. Вместе с тем было бы, конечно, неосновательно полагать, что соотнесение Аксиньи и Анны введено в повествование целиком сознательно, обдуманно. Нет, художник, по-видимому, как бы подчинился жившему в его воображении громадному целостному образу создаваемого им мира, - и что-то словно заставило его соотнести двух не имеющих, кажется, ничего общего героинь "Тихого Дона".
Это соотнесение угадывается и в роковых сценах гибели обеих героинь (особенно если воспринять эти сцены в целом; я приведу только небольшие фрагменты):
Бунчук "увидел кровяной подтек в левом боку и клочья синей кофты, хлюпко болтавшейся вокруг раны… овладев собой, Бунчук расстегнул на Анне ворот кофточки, порвал на себе исподнюю рубашку и, прижимая комья полотна к ране, видел, как пузырилась кровь, пропуская в отверстие воздух… Губы хватали воздух, а легкие задыхались: воздух шел через рот и рану…"
"Окровавленными трясущимися руками Григорий достал из переменных сум чистую исподнюю рубашку… Пуля вошла Аксинье в левую лопатку. Клочья рубашки и бинт быстро чернели, промокали насквозь. Кровь текла также из полуоткрытого рта Аксиньи, клокотала и булькала в горле…"
Как уже сказано, сходство возникло под пером художника почти или даже совсем неосознанно; точно так же не осознается оно со всей ясностью и читателями "Тихого Дона". Но в художественном творчестве и в его восприятии неосознанное предстает как более мощное и глубже действующее начало: и художник, и мы не рассуждаем об указанном сходстве, но переживаем его в рождающемся перед взорами создателя и затем нас, читателей, художественном бытии - подобно тому как пережил Григорий сходство Анны с Аксиньей, "удерживая дыхание" из-за властно захватившего его волнения.
Конечно, это только одно из постоянных и разнообразных переплетений любви Григория и Аксиньи с непосредственно "революционными" героями и событиями "Тихого Дона". Но наиболее важен, разумеется, тот факт, что необратимая ломка устоев бытия тихого Дона начинается все же именно с этой любви…
Кстати сказать, при появлении шолоховского повествования "преступная" любовь Григория и Аксиньи воспринималась и критиками, и читателями (или хотя бы их частью) в безусловно и сугубо положительном духе: да, мол, превосходно, что рушится эта косная, основанная на господстве обветшалых религиозно-этических догм жизнь Тихого Дона, в том числе и то, что называли "деспотизмом семьи".
Сегодня, после прямо-таки глобального пересмотра оценки Революции, подобное безоговорочное одобрение едва ли возможно. И тем не менее образы Григория и Аксиньи, их трагедийная любовь воспринимается и ныне с самым глубоким сочувствием. Нередко при этом пытаются как-то отделить их от революции и, в частности, видеть в них только ее жертвы. Но реальное содержание "Тихого Дона" решительно противоречит таким попыткам.
Не приходится уже говорить о Григории Мелехове, который действительно становится "жертвой" лишь в конце повествования. Выразительна сцена (в конце "Книги третьей") его спора с дедом его жены Натальи - Гришакой. Мелехов в это время - один из вожаков мощного казацкого восстания, и девяностолетний Гришака, проводящий дни за чтением Святого Писания, проклинает его: "Людей на смерть водишь, супротив власти поднял, грех великий примаешь!.. Все одно вас изнистожут, а заодно и нас. Бог - он вам свою стезю укажет".
Что ж Мелехов? "И вот сроду люди так, - думал Григорий, выходя из горенки. - Смолоду бесятся, а под старость, что ни лютей смолоду был, то больше начинает за Бога хорониться… Ну уж ежели мне доведется до старости дожить, я эту хреновину не буду читать! Я до библиев не охотник".
Григорий не сдержал слова: не прошло и трех лет, и мы видим его хоронящимся в лесу, как бы в некоем скиту, среди нескольких бежавших из жестокого кровавого мира казаков. Заявившийся туда старый знакомец Григория, Чумаков, еще не утоливший боевой жажды, презрительно говорит перед уходом: "Спаси Христос, мирные разбойнички, за хлеб-соль, за приют. Нехай Боженька даст вам веселой жизни, а то дюже скучно у вас тут. Живете в лесу, молитесь поломанному колесу, разве это жизня?"