Не знаю, достаточные ли это аргументы в пользу того, чтобы отказаться от языковых игр… Впрочем, необходимость отказа от них столь очевидна, заложена в самом термине – "языковые игры", что приводить какие бы то ни было аргументы просто бессмысленно. Наши альтернативы прозрачны: мы или играем, будучи играемыми, или обращаемся к тому, что действительно есть, к тому, что лежит за игрой и до игры, к тому, правда, чего нам никогда не понять в свете "истины" (последняя тоже – языковая игра). Это кажется парадоксальным: обратиться к тому, чего мы никогда не сможем понять, но ведь это незнание отнюдь не лишает нас возможности жить этим, быть этим.
Что же лежит за игрой (условно – пространственно) и до игры (условно – временно)? Раньше я говорил, что это возможность игры, и с логической точки зрения этот тезис представляется мне безукоризненным. Теперь же я говорю иначе – это то, чему мы принадлежим, сами того не осознавая. Мы мыслим себя в содержании, но содержание – это только "стечение обстоятельств", были бы в ходу другие "обстоятельства", то и содержание было бы другим. Содержательному противостоит несодержательное, но это не привычная оппозиция "лево – право" или "да – нет", это система: одно (несодержательное) здесь выражается через другое (содержательное).
Мы же привыкли думать, что есть только то, что выразилось (или хуже того – выражено), но совершенно не приучены думать, что в действительности есть только то, что выражается – сообщает себя посредством того, что может быть воспринято. Таким образом, мы думаем, что средство – это и есть деятель, что воспринимаемое – это и есть то, что есть. При таком раскладе трудно не стать дуалистом, а став дуалистом, нельзя не играть, а играя уже ничего нельзя – игра все сделает за тебя. Однако же и мы сами – это "снаружи", то, что воспринимается, а "по факту" то, что мы есть, и это вовсе не одно и то же. Заболтать самого себя в игре слов, дуализмом превратить себя в фантом – это самая незавидная участь из возможных, которой, впрочем, вполне можно избежать.
Познание
Наше познание движется "инсайтами" – этими прорывами от озадаченности к ясности. Впрочем, с "инсайтами" возникла невообразимая путаница, которая лучше всего демонстрирует нашу собственную тотальную дуалистичность.
Впервые в научном мире об "инсайте" заговорил В. Келер: он описал способность человекообразной обезьяны "догадываться". Решая пресловутую задачу "с ящиками и бананом", она не просто методом "проб и ошибок" перемещает эти злосчастные предметы друг относительно друга, полагаясь на "счастливый случай", а внезапно "соображает", что нужно сделать, как употребить эти ящики, чтобы достать вожделенное лакомство. Положа руку на сердце, "пробы и ошибки" обезьяна делает и в этом случае, однако здесь она делает их "внутри головы", комбинируя в ней "образы ящиков", добиваясь желаемой цели. Это "инсайт" первого типа.
"Инсайт" второго типа описан З. Фрейдом, но здесь речь идет уже не о практической задаче, но о задаче виртуальной. "Психологические комплексы", не копирующие реальность, а составляющие самого человека, двигаются "внутри" его головы хаотично, как льдины во время ледохода. Основатель психоанализа рассматривал в качестве "инсайта" ситуацию, когда эти виртуальные конструкции складываются, благодаря магии его искусства, обратно – в прежде единую ледяную поверхность. Внезапное осознание пациентом какой-то закономерности, феномена, обстоятельства – это и есть "инсайт" второго типа.
"Инсайт" третьего типа – это дзэн – буддийское "сатори", о чем вряд ли стоит говорить подробно, поскольку это и по определению невозможно, и по факту затруднительно. Здесь человеку открывается, что майя – это майя, а по – настоящему важное – это то, чего он доселе не видел.
Первый тип "инсайта" есть своего рода решение задачи, при которой действия осуществляются с психическими репрезентациями "внешнего мира", но без своего "внешнего компонента"; можно сказать, что они являются собственно психологическими. "Инсайт" второго типа – это решение "умственной задачи", где в сознании происходит завершение ситуации, созданной самим же этим сознанием. "Инсайт" третьего типа – это состояние, при котором уничтожается внеположенность реальности ее психическому дубликату. И в этом вся сущность нашего с вами дуализма: с одной стороны, действительность, которая дана нам в психологическом опыте, с другой стороны, наша деятельность – разумеется, всегда психическая с этим психическим опытом. А по ту сторону этого мракобесия – жизнь, которая проходит мимо нас именно потому, что мы пытаемся ее в самом широком смысле этого слова – представить (дать) себе.
Да, нам никуда не уйти от содержательного ограничения, которое довлеет над всеми нашими философскими вывертами и состоит в следующем: все, что мы имеем, – это один только "психологический опыт", а "идеальное" и "материальное" – это не более чем произвольные обозначения явлений на этой карте. "Объективно" то, что в мозгу нет разницы между "идеальным" и "материальным" – там все едино: электрические импульсы и химические реакции. А тот факт, что мы придаем одним – один статус, а другим – другой, есть то единственное, что действительно отличает нас от обезьяны. Но, право, здесь совершенно нечем гордиться, ведь обезьяна отличает это лучше, не имея нужды задаваться подобными вопросами.
Достоверно отличить "инсайт" первого типа от "инсайта" второго типа мы уже не можем, поскольку слишком усложнили, а по правде говоря, засорили систему. Теперь в ней столько "шумов", что различить сообщение не представляется возможным; задумаемся: обезьяна из классического эксперимента не видит "ящиков", ведь "ящик" – это слово, а мы видим… Но как можно видеть слово?! Обезьяна видит элемент реальности, мы видим элемент сознания, она может взаимодействовать с реальностью, мы можем пребывать лишь в интеракциях собственного сознания.
Мы, таким образом, гордимся собственной неспособностью жить; наша жизнь бесповоротно поделилась надвое: с одной стороны, подсознание, с другой – сознание. Они воюют, а мы в этой войне, которая есть буря в стакане воды, невинные жертвы. Здесь, в этой бойне, нет и не может быть ни победителей, ни побежденных, поскольку территория, за которую идет бой, существует лишь благодаря самой этой войне. Не будь этого "локального конфликта", не будет и повода для раздоров.
Мы полагаем, что, когда мы взаимодействуем с некой действительностью, мы взаимодействуем с этой действительностью, но на самом деле мы взаимодействуем с собственным "психологическим опытом", через который нам и дана эта действительность. При этом собственно этой действительности, может быть, и нет в действительности, а то, с чем мы взаимодействуем, может статься, только фантом, сотканный из элементов нашего "психологического опыта", снятого с другой действительности. Где тут что, никогда нельзя сказать наверняка, а осуществлять здесь какое-то "познание" – это вообще чистой воды профанация. Только такой методологический подход, в основе которого лежит использование несодержательных принципов, способных оптимальным образом структурировать содержательность, снимает эту проблему, освобождая нас к жизни.
Таков мой "инсайт"…
Методология
Методология – это способ конструировать знание. Но если все доступное нам знание рождено "играми разума", играми, где действительность подменяется представлениями о действительности, то участь методологии незавидна – она заведует мертвыми душами, которые продаются и покупаются, по факту отсутствуя. Подобная политика, конечно, может принести какую-то прибыль, однако она не решает главного вопроса, она не решает нашей проблемы, она не способствует улучшению качества нашей жизни. Драматичность этой недальновидной политики очевидна – мы медленно, но неотвратимо движемся к собственному концу. Как приговор звучат слова, завершающие один из дзэнских коанов о смерти монаха: "Вот ты какой! – восклицает Учитель. – Знал, как умереть, но не знал, как жить".
По всей видимости, нам все-таки никуда не уйти от содержательности (по крайней мере, большинству из нас), однако даже этот печальный тезис не утверждает, что нам следует забыть о несодержательном. То есть жизнь, которая лежит по ту сторону сознания и психического вообще, конечно, будет предъявлять нам (как субъектам сознания, как психическим аппаратам) некие требования, и с этим нужно согласиться: бедность, болезни и смерть – вещи, с которыми трудно спорить. Но это вовсе не свидетельствует о том, что, будучи в бедности, болезни и осознавая собственную конечность, мы не имеем возможности быть "непривязанными".
Вся содержательность – это условность, ибо зависит от другой содержательности, которую мы используем в качестве своего рода меры для этой – первой здесь – содержательности. Действительность, безусловность, реальность есть то (как бы парадоксально сие ни прозвучало), что лишено содержания, то, что нельзя пощупать, то, что представляет собой возможность, каким-то образом овеществленную в процессе нашего содержательного (посредством нашего психического аппарата) взаимодействия с ней.
Мы неизбежно искажаем, ограничиваем эту возможность своей содержательностью, и горе нам, если мы не заметим этого, если мы решим, что явленное нам есть то, что являлось. Корректно было бы думать, что явленное свидетельствует о том, что являющее явленное есть; корректно было бы строить свою гносеологию, основываясь на этом понимании, а не на допущении, что "взятое нами" идентично тому, что нам "давалось". Пусть мы никогда не узнаем, что нам было "дано", пусть навсегда мы обречены знать лишь то, что мы "взяли" из "этого", но сам факт подобного понимания собственной ограниченности делает нас сопричастными тому, что мы есть, ведь мы и сами лишь то, что мы "взяли" из того, что есть.
Несодержательный подход позволяет создать целостную модель действительности, которая всегда открытосистемна, но в практике содержательного подхода рассыпается на множество инкапсулированных закрытых систем. В практике господствующей ныне закрыто – системной методологии из-за "языковых козней" мы получаем "срезы" вещей или явлений вместо их фактического объема, вместо их самих. При этом достоверность тут нулевая, поскольку ни одна вещь (или явление) не может лежать в плоскости какого-то "среза", будучи "объемной".
Для большей ясности следует представить себе то различие "заключений", которое мы будем иметь, если, с одной стороны, опишем человека как набор систем и их свойств (анатомической, гистологической, физиологической, функциональной, биохимической и т. д.), а с другой – его же, но целиком (без этого разделения), в интеграле фактического действия. Очевидно, что последнее – это верх желаемого, однако также очевидно и другое: если мы подходим к решению данной задачи, основываясь на содержательной методологии, то можем получить только эту нефункциональную, некорректную, лишенную всякого права на достоверность "сумму", о которой шла речь в первом случае.
Как обойтись с психологическим опытом корректно, как отличить в нем психологическое от опыта и опыт от психологического? Ответ на этот вопрос может дать только несодержательная методология, а потому она, может быть, то единственное, что действительно заслуживает нашего внимания (но не мешайте бессмыслицу фраз с методологией, интересна лишь та методология, которая плоть от плоти – психологический опыт). Кратчайший путь можно расчертить лишь по карте, любое отклонение от заданного пути мы увидим, сверясь с траекторией, нанесенной на карту. Методология – карта, правила работы с нею – также методология. Что-что, а методология дает определенность, именно она и ставит задачи, именно она озадачивает так, как следует.
Принципы
Язык, способный обеспечить несодержательную методологию, в корне отличается от нашего обыденного языка. Задача последнего – именовать вещи (события, факты, явления); это именование имеет прагматическую цель – за каждым именем вещи кроется инструкция по ее использованию. Эта инструкция, по сути, вменяет мне алгоритм действий – то, как я должен использовать вещь, названную таким-то образом: если это "стул", то я должен на нем сидеть, если это "стол", то я должен сидеть за ним. Таким образом, обыденный язык дает мне срезы овеществленной действительности, преломляет явленное в соответствии с моими потребностями. Мы имеем здесь многоуровневое искажение, продолжать эту игру, претендуя на познание , бессмысленно.
Нам, если мы занимаемся методологией, следует руководствоваться прагматизмом познания, а не прагматизмом потребностей, последние много уже и склонны к еще большему сужению. Слова языка несодержательной методологии должны быть несодержательны, иначе говоря, они не должны предписывать мне алгоритм использования вещи, они должны расчерчивать передо мной структуру того, с чем я имею дело. В обыденной жизни я имею дело со словами обыденного языка; осуществляя познание в системе методологической практики, я имею дело с действительностью, чуждой моим потребностям, значительно их превосходящей. Слова, которые я использую в последнем случае, должны позволить мне избежать содержательности, а потому главный критерий, отличающий язык методологический от языка обыденного, состоит в способности одних и тех же слов структурировать действительность вне зависимости от специфики содержания.
С чем бы мы ни имели дела, мы имеем дело с "процессом", и таково одно из слов методологического языка. Каждый из этих процессов обладает своей индивидуальностью, которая есть его сущность и которую можно было бы именовать "центром". Эти "центры" входят в "отношение" друг с другом, поскольку имманируются они лишь в процессе взаимодействия, при этом возникает нечто, что и воспринимается, это нечто – "третье". Вместе с тем каждый "процесс" обладает "целостностью", т. е. его нельзя сепарировать от других "процессов", не допустив при этом искажения сепарированного; а потому "целостность" – это залог "системности" (открыто – системности). Каждый "процесс" обладает "возможностью" своего "овеществления", при этом он или "предуготован" к этому, или "инициирует" на это иной "процесс". Точка "инициации" "предуготованности" является "критической точкой", прохождение которой свидетельствует о невозможности движения вспять, теперь только "развитие", которое есть пассаж "центра" "несодержательного" "процесса" в теле "содержательности". Здесь в дело вступают "содержательные ограничения", которые свидетельствуют об ограничениях, которые накладывает "содержание" на "овеществленную" "несодержательность"…
Эти слова – "процесс", "центр", "отношение", "третье", "возможность", "целостность", "система", "овеществление", "предуготованность", "инициация", "содержательные ограничения", "критические точки" и т. д. – суть принципы, которые инвариантны любому содержанию. Какую бы систему мы ни взяли к своему рассмотрению, мы можем развернуть ее в этих терминах. Возникнет структура, после чего содержание рассматриваемой нами системы само ляжет в отведенные ему ячейки этой структуры. Иными словами, речь идет об инструменте, который позволяет структурировать знания об изучаемой системе, инструменте, позволяющем и организовывать, и использовать, и получать новое знание.
Когда Алексея Алексеевича Ухтомского спросили, почему он назвал открытый им психический феномен "доминантой", он ответил: "А разве что-нибудь изменилось, назови я доминанту как-то иначе? Назвал как назвал…" Примерно так же я мог бы ответить на вопрос о принципах. Почему именно "принципы"? А потому, что называй их как хочешь, это все равно принципы. Знание должно быть технологичным, а потому принципы, которые функционируют инвариантно содержанию, являются лучшим и, быть может, единственным гносеологическим средством. Конечно, на бумаге все это выглядит сухо и, наверное, не впечатляет. Но практика использования этой – несодержательной – методологии в психологии, в этой самой сложной, быть может, из открытых систем, позволяет взглянуть на этот инструмент по – другому. И если Джордано Бруно говорил: "Она все-таки вертится!" – я готов сказать: "Это все-таки работает!"
Содержательные ограничения
Положение о "содержательных ограничениях" является наиважнейшим. В чем его суть? Подумайте о силе трения – это идеальный пример содержательного ограничения. Как бы мы ни старались, от трения невозможно избавиться – и оно тормозит, но, с другой стороны, не будь трения, не было бы и движения. По этой формуле являет себя всякое содержательное ограничение – то, что не может быть устранено, будучи потому ограничением и одновременно средством.
Все наше с вами существование – это жизнь, обеспеченная и лимитированная содержательными ограничениями, причем жизнь в самом широком понимании смысла этого слова. Кажется парадоксальным, но если бы я не встречал препятствий (содержательных ограничений), то я бы и не двигался. Причем необходимость двигаться – это тоже содержательное ограничение. Куда ни кинь – мы в плену и под защитой содержательных ограничений…
Мой психический аппарат – это, как нетрудно догадаться, тоже содержательное ограничение. Я воспринимаю мир так, как это дозволяет мне мой психический аппарат (т. е. во времени, пространстве, модальности, интенсивности), и я не могу воспринимать его иначе – это содержательное ограничение, которое повергает меня в гносеологическую тоску, однако же без этого ограничения я бы и вовсе не мог ничего воспринимать.
Мои желания (берем их как условную "часть" моего психического аппарата) – это тоже содержательное ограничение. Избавься я от желаний, я бы избавился и от страданий – мечта блаженного идиота! Однако в этом случае я бы вряд ли вообще мог что-либо испытывать, я бы превратился в бессмысленный безответный кусок материи. Что ж, я вынужден постоянно, мучительно согласовывать свои желания с возможностями среды, я вынужден страдать, однако я могу жить.
Наконец, собственно механизмы моего психического аппарата – это все те же содержательные ограничения. Я детерминирован инстинктом самосохранения (его индивидуальной, групповой и видовой составляющими), я все облекаю в стереотипы, которые актуализируются друг за другом по принципу доминанты, каждая из которых представлена психическими состояниями и обозначениями (названиями) этих психических состояний. Игра этих сил создает меня, и я потому являюсь собственным содержательным ограничением.
Все это настолько очевидно, что этого в действительности никто не замечает. Более того, мы выгибаем колесом грудь и задираем голову, утверждая бессмысленность: содержательное ограничение может быть преодолено, нужно только захотеть. Мы-то, пожалуй, и можем захотеть, да вот нельзя заставить содержательное ограничение соответствовать наших хотениям, нельзя заставить хотеть содержательное ограничение.
Содержательное ограничение не терпит подобного к себе отношения, игнорируя его или хотя бы просто не отдавая ему должное, мы впадаем в допущения, которые становятся краеугольным камнем наших ошибочных суждений и действий. Нам бы следовало не отбрыкиваться, подобно строптивой кобыле, от содержательных ограничений, а, напротив, рачительно их учитывать, изучать, холить и лелеять. Зачем? Это очень просто: когда я знаю, что имею дело с содержательным ограничением, которое не может быть преодолено, я не трачу сил на его преодоление. Вместе с тем, зная содержательные ограничения, я знаю и то, что я могу предпринять, двигаясь между зазорами, образуемыми в структуре содержательных ограничений, опираясь на обнаруженные мною содержательные ограничения как на подножки, пользуясь ими как альпинистской страховкой.