Кому-то, возможно, все это кажется проповедью пессимизма. Что ж, подобному мыслителю я могу лишь посочувствовать. В социальной жизни главным содержательным ограничением является желание (или нежелание) другого (Другого), все наши отношения – это отношения с этими желаниями (или нежеланиями) других, которыми они нам, собственно, и являются. Желание (или нежелание) Другого – это то, что не может быть изменено (вменено, создано, подтасовано), он или хочет, или не хочет. Всякий, кто считает себя Господом Богом, способным повлиять на желания (или нежелания) Другого (а таких "божеств", к сожалению, среди нас большинство), обрекает себя этим собственным заблуждением на абсолютное одиночество.
Мы должны правильно понять идеологию понятия "содержательное ограничение" – это не ограничение наших возможностей, это способ увидеть лежащие перед нами возможности, которые пролегают как раз меж этих рифов, а потому так их можно увидеть.
Диалектика
Диалектика, по крайней мере та диалектика, которая досталась нам от "нового времени", когда идея о "диалоге" была подменена идеей о том, что все в своем развитии приходит к собственному – "диалектическому" – отрицанию (это и есть "последняя" диалектика), есть лучшая иллюстрация той блистательной профанации, на которую способно наше с вами мышление. Отказ от этой диалектики был бы в этой связи очевидным свидетельством просветления нашего рассудка или же, на худой конец, хотя бы демонстрацией нашей готовности к этому просветлению.
Диалектическая идея порождена отсутствием понимания всего перечня действующих в системе сил, а также полным непониманием того, что такое сущность процесса. Все, что мы наблюдаем или можем наблюдать в качестве процессов, – не истинные эти процессы, каковы они в действительности, т. е. в не доступной нам реальности. Мы видим процессы лишь овеществленными, обретшими содержательную форму, исказившимися в этой форме, представшими в ней, чтобы стать "смертными", а следовательно, мы не видим самих этих процессов. Более того, мы видим, как содержание этого процесса сходится в схватке не с другими процессами, а с содержательными воплощениями этих – других – процессов. Сами же процессы не находятся и не могут находиться в конфликте, ибо они не содержательны, а несодержательность не знает ни ограничений, ни препятствий, ни противопоставлений, ни требований, что само по себе делает "конфликт" между ними невозможным.
Любой процесс перерождается – это истинная правда; в этом случае, условно говоря, не выводя на свет юродствующую здесь языковую игру, диалектика не врет. Но происходит это перерождение процесса не потому, что в самом этом – любом – процессе заложена некая генетическая ошибка, как убеждает нас диалектика. Ничуть не бывало! Гибнут с течением времени не эти подлинные процессы сами по себе, а гибнет (отмирает, редуцируется, рассасывается) их содержательная оболочка. Сам процесс, "проживший" эту свою жизнь в этой своей "реинкарнации", лишь переродился, а не исчез; его существо прошло данный свой очередной пассаж в содержательности, напитавшись от произошедшего и посредством этого изменившись (в том смысле, в котором может "измениться" несодержательное).
Содержательность существует во времени, пространстве, модальности и интенсивности (содержательное ограничение, накладываемое нашим психическим аппаратом), именно поэтому нам может казаться, что процесс "был" или "не был", "родился" или "умер", находится "на пике" или "в упадке", "силен" или "слаб", "хорош" или "плох" и т. п. На самом деле ничего этого здесь нет, что очевидно, дай мы себе труд вылущить соответствующее, упомянутое содержательное ограничение, расцени мы его, как и положено. Процессы, не имеющие "начала", "текут" не "прекращаясь", их "изменение" – это "изменение" их сущности, которое не может быть понято как "изменение" (в привычном понимании этого слова), поскольку здесь, в их подлинной несодержательной обители, нет качества .
Образно выражаясь, все, что мы видим, – это лишь игра волн на поверхности мирового океана, и смехотворной оказывается попытка отождествить их движение с динамикой существования всего и самого океана как единой системы. Апологеты диалектики подобны нашим далеким предкам, полагавшим, что Солнце крутится вокруг Земли просто "потому", что так кажется. Конечно, все их выводы нелепы, несуразны, зачастую откровенно абсурдны, но ведь у авторов этих выводов всегда есть возможность сослаться на некую, никому не ведомую и никем не понятую "диалектичность"… Содержание дает повод для языковых игр, ибо оно и есть по большей части язык (в витгенштейновском его понимании).
У содержания есть одна отвратительная черта, которая посредством языковых игр путает все карты, и, вероятно, именно это заставляет моих оппонентов верить в свои ошибки. Лишь один иллюстративный пример: именно языковая игра содержательности допускает существование "нуля" – здесь есть содержание ("натуральное число"), а здесь нет содержания ("ноль"). Но не нужно, наверное, быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что "ноль" – это фикция, в природе не может быть "ноля", не может быть "ноля" стульев, поскольку "ноль" стульев – это то же самое, что и "ноль" столов, "ноль" помидоров и "ноль" идиотов. Однако содержание допускает и даже предполагает в каком-то смысле существование "ноля", при этом чаще всего этот "ноль" (и это уже вовсе никуда не годится!) теряется диалектиками…
Это диалектика заставляет нас ходить "по спирали", это диалектика лишает нас возможности видеть единое поступательное движение жизни, в которой нет и не может быть ни повторов, ни ремейков. Диалектика пытается убедить нас в том, что мы вернемся к тому, с чего начали, что мы уходим туда, откуда пришли, словно бы мы уходим такими же, какими мы приходили. Если мы уходим другими, разве мы можем уйти туда же?.. Подобные рассуждения кажутся мне по меньшей мере странными. Но даже если с нами все происходит именно таким образом – из пепла вышел и в пепел обратился, – это не убеждает меня в том, будто бы все, что я делаю, лишено вообще какого-либо смысла.
Скорее я готов признать, что все происходившее со мной было лишь иллюзией, что ничего на самом деле со мной не происходило, нежели соглашусь с тем, что ничего вследствие происходившего не изменилось, а если изменилось, значит, было чему меняться. Пусть я, пребывая в содержательности, воспринимаю все во времени и пространстве, пусть я никогда не узнаю настоящего, подлинного, основы основ, но странно было бы думать, что это незнание отменяет то, что я не смог узнать, а если оно есть, то и я есть, а если этого нет, то и я лишь галлюцинация. "Движение", "изменение" и т. п. – это только метафоры, но такими же метафорами являются "смерть" и "рождение", "падение" и "взлет", "истина" и "заблуждение". Я могу позволить себе жить в перечне последних, т. е. я могу доверить себя иллюзии, но что это даст?
Зачем нам диалектика, если не для того, чтобы умолчать, пропустить, не заметить, сделать вид, что мы не замечаем отсутствия у нас достаточных знаний об играх содержательности? Диалектика, таким образом, необходима, с тем чтобы сохранить хорошую мину при дурной игре. С другой стороны, содержательность, данная нам в знаках (словах), действительно, хотя и тут лишь отчасти, "подчиняется законам диалектики", ибо слова (знаки) ведут "свою игру", которая неизбежно диалектична: начинаем где хотим и приходим куда хотим (сама логика "слова", как феномена, предполагает возможность ассоциирования одного слова с другими словами). Но в этом смысле роль диалектики – это объяснять самою себя, т. е. дать фиктивное обоснование фикции.
Диалектика – это то, что попирает достоверность, а без достоверности все теряет всякий смысл. И не нужно упрекать меня в непоследовательности, порочна сама диалектическая идея, хотя процессы есть, они взаимодействуют своим овеществленным существом с другим содержанием, так что мы видим движение, но описывать его диалектически – значит допускать ошибку.
Стена языка
Как Жаку Лакану вообще пришла в голову такая замечательная формулировка – "стена языка"?! Она дорого стоит! Но хорошо ли мы понимаем смысл этой формулировки? С кем или с чем разделяет меня язык?
Очевидно, что он разделяет меня с другими людьми, поскольку то, что говорю я, "дословно" понятно только мне самому. Каждое из произносимых мною слов предполагает нечто, это "нечто" – лежащее за этим словом его значение, но это значение есть результат моих (и только моих) собственных отношений с окружающим миром. Ни у кого другого нет того психологического опыта, который составляет меня самого, у меня нет психологического опыта, который составляет плоть и кровь "psycho" другого.
Используя слова, я пытаюсь передать своему собеседнику мой опыт, по факту же я сообщаю ему только его собственный, ведь за словом, которое я отправил ему, у него стоит его, а не мое значение! Мы только играем в игру под названием "взаимопонимание", а в действительности мы – каждый из нас – жонглируем личным опытом: мы, внимая другому, пользуемся своим собственным "строительным материалом" и громоздим им искусственные модели действительности, следуя, словно чертежу, чужому высказыванию.
Таковы ли границы "стены языка"? Нет, безусловно. Есть еще окружающий меня мир, но что я знаю о нем? Все, что я знаю, – это слова. Все, что жадно или квело хватает мой взгляд, – это предметы, которые для меня есть слова. Я не вижу просто "нечто", я вижу конкретные предметы – то, что выделено языком в отдельные слова. Предмет (читай: слово) – это то, что я использую, то, что я использую согласно свернутой в слове инструкции.
На "стуле" сидят – это способ использования предмета, который я называю "стулом": "стул" – это то, на чем сидят. "Сидят" – это способ использования ягодиц (когда ягодицы относительно изолированно располагаются на относительно горизонтальной поверхности). Часто сидят за "столом", где "стол" – это то, что используется для письма, еды и множества других дел, каждое из которых, впрочем, в свою очередь, есть тоже инструкция, предписывающая функцию этого дела, последние делают "стол" "столом". В конечном счете все это – весь окружающий меня мир – есть система взаимосвязанных названий, каждое из которых есть свернутая функция, предписывающая мне правила игры (правила использования того, что наречено тем или иным словом). "Стеной языка" я исключен из мира, поскольку он дается мне искаженным моим языком.
Все ли на этом? Разве недостаточно того, что я не могу говорить с другим о себе так, чтобы он мог услышать меня? Разве не достаточно того, что мир предоставлен мне не живым движением, а какой-то уродливой фотографией, посмертным слепком живого существа? Разве же всего этого недостаточно?! Оказывается, что нет. "Стена языка" пролегает не только между мной и другим, между мной и миром, но между мной и мной…
Что такое мой опыт – это значения, которые я предполагаю за каждым произнесенным мною словом? Это мои ощущения от взаимодействия с той или иной гранью реальности, т. е. это не реальность (специально уточню это), а ощущения от взаимодействия с реальностью. И эти ощущения – я сам. Я – это множество моих ощущений – возникших и запечатленных. Но они возникли от моих собственных конструкций, созданных мною же по чертежам, данным мне высказываниями других, от "предметов", которые есть слова, то бишь от использования инструкций.
И это не все! Я сам называю себя, а значит, мое я – это тоже некая инструкция о том, как мне следует использовать самого себя. То есть я – это фикция, ибо как я могу использовать самого себя, чем отличается эта авантюра от попыток небезызвестного барона вытащить себя за волосы из болота?! И ведь я еще разговариваю с самим собой, так, словно бы нас много и нам есть что обсудить друг с другом. Как мне смешно, когда люди с ужасом говорят о раздвоении личности! Боже праведный, они и не представляют, насколько точно это отражает их собственную "здоровую" сущность!
Я разрушен, разорван, размолот жерновами языка. "Стена языка" пролегает во мне, в каждой, самой мизерной пяди меня. Она, как нож гильотины, держит свой путь между двумя оконечностями (смешная фраза!) моей шеи – "головной оконечностью" и "оконечностью телесной". И знаете, что самое страшное?.. Это не лишает меня жизни, более того, это самовоспроизводящаяся субстанция! Она черпает себя из себя самой, порождая великую мистификацию жизни – мысль.
Невозможность содержательной коммуникации
В одной из своих лучших методологических работ (лучшей – это моя личная оценка) я попытался показать невозможность содержательной коммуникации, т. е. представить "неопровержимые доказательства" в пользу того, что мы, вступая в диалог с другим человеком (а также и текстом), неспособны понять то, что нам сообщается, мы не можем донести до другого и своей собственной мысли. Я представляю "неопровержимые доказательства" в пользу того, что меня (включая и мои "неопровержимые доказательства"), равно как и любого другого, нельзя понять. Нелепость, не правда ли?.. Это выглядит как абсолютный парадокс, но именно в этом-то все и дело! Здесь важны два пункта.
Сначала о самой "невозможности содержательной коммуникации". Для сообщения я использую речь, а если даже и пытаюсь сообщить что-то как-то иначе, то все равно использую речь, думая о том, что пытаюсь сообщить. За каждым словом в моей речи стоит некоторое значение (слово обозначает что-то, что я "ощущаю" или имел случай "ощущать"), но это всегда мое личное значение, поскольку оно – это мой личный психологический опыт, которого нет у другого человека.
У каждого из нас даже "опыт" "стула" свой; а потому, когда я говорю "стул", я понимаю под этим мой психологический опыт "стула", тогда как реципиент моего сообщения понимает под этим – "моим" – словом свой психологический опыт "стула". По сути, мы говорим о разных "стульях" (даже если речь идет об "одном и том же" стуле), но здесь конфликт не так очевиден, как если бы речь шла о "боли", о "любви" или даже о каких-нибудь "кварках". Какой бы ни была содержательность, она – это я (или не – я), т. е. я должен сообщить себя другому (или другой себя – мне), а это в принципе невозможно. У нас возникает лишь иллюзия взаимопонимания с большим или меньшим "прагматическим изъяном".
В непосредственном контакте с другим человеком мы не в силах ощутить эту "невозможность содержательной коммуникации". Нам кажется, что нас понимают, ведь собеседник слушает нас, отвечает нам, реагирует на наши высказывания. Но на самом же деле он "слушает" свои значения того, что мы говорим, реагирует на свой собственный психологический опыт, он отвечает нам собой, а не нами. Да мы и сами не можем ощутить непонятности собственных высказываний, ведь наше мышление диалогично: мы формулируем свою мысль в словах, и нам она понятна. Вот я читаю то, что только что написал, и понимаю, что написал… Но понял ли я то, что написал, когда прочел, или еще до того, как написал, еще до того, как облек эту идею в слова! Конечно, "до", и всегда так! Иначе я бы считал себя наделенным даром автоматического письма, причем каждый человек должен был бы подозревать в себе эту способность, но нет, таких людей, если верить психопатологии, лишь редкие единицы.
Сначала мы способны лишь ощутить то, что родилось в нас, – схватить, таким образом, суть мысли. Сразу вслед за этим мы непременно формулируем свою мысль, и уже сформулированной мы, как нам кажется, прекрасно ее понимаем. Но ведь в этом случае в нас говорит это наше дословесное понимание, та пойманная нами за хвост суть мысли, возникшая еще до облечения ее в прокрустово ложе слов! Вот поэтому-то мы и не можем, не в силах, проверить, проконтролировать понятность своей собственной мысли для другого. Впрочем, и сомневаться в оной для говорящего нет никаких оснований, ведь он-то ее понимает! По крайней мере, что-то свое он действительно понимает…
Теперь о "неопровержимых доказательствах"… Здесь дело в структуре: если мы способны расчертить структуру, представить ее, а это возможно не указанием на нее (так, как мы указываем на какой-нибудь предмет), но формированием ее границ, то содержание этой структуры уже не будет иметь принципиального значения. Всякий увидит, что эта структура предполагает какие-то возможности, а какие-то нет, всякий сможет понять, чего следует ожидать от этой структуры, а чего не следует. Именно благодаря подобной тактике Дмитрий Иванович Менделеев "открыл" недостающие элементы своей таблицы, хотя ни он, ни кто-либо иной их и в глаза еще не видел. Тем самым этот замечательный ученый продемонстрировал нам то, что содержание вполне можно проигнорировать, впрочем, данный пример скорее аллегория, нежели "прецедент", поскольку в основе здесь все-таки лежала содержательная закономерность.
Я попытался расчертить такую структуру, представив на суд публики отношения между человеком и окружающим его миром, точнее говоря, "процесс" "отношения" между двумя соответствующими "центрами". Получилось, на мой взгляд, убедительно, хотя, конечно, только на мой взгляд…
Способы думать
"Способы думать" – это из Людвига Витгенштейна, из "божественного Людвига". Как ни странно, только понимание этой "штуки" и дает нам право думать . Тут сокрыта поразительная вещь, которая с трудом может уложиться даже в хорошо натренированной подобными "головоломками" голове.
Об одних и тех же вещах можно думать по – разному: можно скользить по поверхности, занимаясь пространным перечислением и "выведением" банальных закономерностей; можно думать аналитически, пытаясь "проникнуть в суть" проблемы, "увидеть" скрытые в ней взаимосвязи; можно думать прагматически – соизмеряя наблюдаемое с собственными насущными интересами; можно думать идеалистически, соизмеряя всякое событие со "смыслом бытия" и "космической бессмысленностью"; можно думать синтетически – складывая найденные кем-то закономерности в единые схемы. Можно думать бог знает как…
Но об этом ли говорил Витгенштейн, эти ли различия он держал в голове, говоря о способах думать? Мне представляется, что подобный, по сути психологический, подход не мог его увлечь по – настоящему. Критерий, который следовало бы полагать в различении "способов думать", лежит совсем в иной плоскости, и лежит он, как это ни покажется странным, не столько в "способах думать", сколько в "способах верить".
Верите ли вы в то, что перед вами книга? Способны ли вы усомниться в этом? Можете ли вы представить себе, что это лишь иллюзия? Может быть, обман восприятия, может быть, сон, а может быть, что это не книга, а просто такая вещь, которая так называется. Или же, напротив, вы скажете: "Нет, никаких сомнений быть не может. Передо мной книга, причем это именно книга, поскольку так выглядят все книги. Более того, я читаю ее своими глазами, которые видят буквы, напечатанные на офсетной бумаге, заброшюрованной в твердый переплет".
Вопрос здесь на самом деле состоит не в том – книга перед вами или не книга, написано в ней что-то или не написано, а в том – готовы ли вы беззаветно верить в это. Проблема достоверности зиждется на готовности сомневаться, подвергать сомнению, видеть места, где может закрасться ошибка, или же допускать, верить в то, что такие места могут быть, а мы, возможно, попались на какую-то из таких уловок. Парадоксально, но достоверность основана на том, что мы готовы сомневаться в достоверности.