Это то самое совершенство, то единство субстанции, сознания и бытия, подобное золотой памяти мира, тот смутный образ, который каждое существо и каждая вещь силятся выделить и ухватить, тот стимул великой Жажды мира, двигатель его гигантской Потребности быть, охватить и расти. Это как навязчивое воспоминание, которое бросает существа и вещи, и даже галактики, в смертельные объятия, которые хотели бы быть любовными объятиями, которые хотели бы все понять, все держать, всем обладать и все охватить в пределах своего круга. Каждая вещь ощупью стремится к этому: актиния своими щупальцами, атом своей гравитацией, а человек – своим интеллектом и своим сердцем. Но наша жажда не может быть утолена до тех пор, пока она не охватит все, не поймет все и пока не останется ни одной частички Вселенной, которая не стала бы нашей субстанцией, потому что на самом деле все всегда было нашей субстанцией, и нашим существом, и нашим собственным лицом под миллионами улыбок или страданий, ищущих свою улыбку, – но которые не улыбнутся по-настоящему до тех пор, пока не найдено то, чем они были всегда. И нет в мире другого страдания, другого разрыва, другой нехватки; и до тех пор, пока эта потребность не будет удовлетворена, мы будем идти и идти, и атомы будут продолжать кружиться, создавая материи все более чистые и светлые, актинии будут хватать добычу, а люди копить свои сокровища, грабить или любить – но только одна вещь может быть любима; и до тех пор, пока они не полюбят все, они ничего не полюбят по-настоящему и ничем не будут владеть, кроме собственной тени.
Но как получилось, что это "Я", это большое "Я", которое есть мы, разделило себя, размножилось, раздробилось на миллионы вещей и существ? Зачем такое долгое путешествие к тому исходному единству, с которого начинали? Но в действительности, "Я" не делилось, оно никогда не распылялось по звездам, разделенным световыми годами, по амебам сознания, разделенным оболочками, пленками или панцирями, по маленьким человечкам, отделенным друг от друга белой или черной кожей или слегка расплывчатыми мыслями. Ничто никогда не было отделено, и наши звезды встречаются в одной маленькой звезде, которая светится в сердце человека, в каждой вещи и в каждом камешке Вселенной. Как бы мы смогли познать этот мир, если бы мы уже не были им? Поскольку знают только то, чем являются сами, и все, что не является нами, для нас просто не существует или невидимо для наших глаз. Мы можем предвидеть завтра, чувствовать надвигающийся несчастный случай, боль или мысль за десять тысяч миль от нас, клад, зарытый в поле, эту маленькую жизнь, которая трепещет на листочке у нас перед глазами, – все это только потому, что мы связаны с этим, мы одно целое, все уже здесь, непосредственно и безраздельно, завтра или послезавтра, здесь и там, перед нами или вдали от нас. Нет разделения, есть только глаза, которые плохо видят. Есть сумма невидимого, которое постепенно становится видимым, от протоплазмы, до гусеницы и человека, и мы просто еще не исчерпали всей гаммы. Возможно, завтра мы увидим, что дистанция между одной страной и другой, одним существом и другим, между сегодня и завтра так же хрупка и иллюзорна, как стебелек травы, отделяющий одну гусеницу от другой на одном и том же поле. И мы перешагнем стенку времени и пространства так же, как сегодня мы перешагиваем стебелек травы, разделяющий гусениц.
В этом огромном неразделимом единстве, в этом круге мира, в этом глобальном "Я" мы вытесали маленькие кусочки, вырезали маленькие частички пространства и времени, частички "я" и "не-я", протон и электрон, плюс и минус, крепко скованные друг с другом, хорошее и плохое, день и ночь, привязанные друг к другу и неполные друг без друга, ибо все дни и ночи вместе никогда не станут завершенными сутками, все сложенные плюсы и минусы, добро и зло, "я" и "не-я" не создадут полной красоты, единого существа. И мы заменили единицу толпой, любовь – влюбленностями, ритм – аккордами, разорванными и снова связанными, но наше соединение не что иное, как сложение, и жизнь рождается из смерти, как если бы нужно было постоянно разрушать, чтобы быть, разделять, чтобы снова соединять, и создавать еще раз видимость единства, которое является только суммой того же самого разделения, тем же самым добром и тем же самым злом, тем же плюсом и минусом, тем же "я", которое является миллионом прошлых "я", но не единой маленькой каплей полноты. Мы начертили маленький круг в громадной нераздельности Жизни, заключили частичку бытия в шарик желатина, отделили от великого ритма одну ноту под панцирем животного или человека и ухватили несколько жестких категоричных мыслей из великого радужного потока, бурлящего над кроной мира. Мы ограничили великий Взгляд в сердце вещей и создали тысячи неустранимых граней. И так как мы больше не можем ничего видеть в огромном, покрытом панцирем, раздробленном и сокращенном мире, мы изобрели глаза, чтобы видеть то, что мы отдалили, уши, чтобы слышать, что шепчут вокруг, пальцы, чтобы коснуться отдельных фрагментов единой Красоты, которую мы урезали, и жажду, желание, голод ко всему, что больше не является нами – тысячи и тысячи антенн, чтобы поймать эту единственную ноту, которая наполнила бы наши сердца. И, поскольку мы не могли больше ничего ухватить без этих искусственностей, без этих глаз, чувств, без этих серых клеток – о! таких серых – то мы поверили, что мир непостижим без них; что постижение мира подобно считыванию показаний с наших маленьких счетчиков и что, возможно, это мы сами были творцами тех переменчивых волн, проходящих через наши антенны. Мы говорили "я", "другие" и еще раз "я" и все время "я" на протяжении веков, под черной или желтой кожей, под панцирем афинским или тибетским, под руинами здесь, там, под теми же самыми старыми руинами маленьких "я", которые умирают не понимая, которые живут лишь фрагментами, радуются, никогда не радуясь по-настоящему, и возвращаются снова и снова, чтобы понять то, чего они недопоняли, и создать, наконец, единый Город великого "я". Когда мы коснемся этой полноты, наше добро больше не будет биться с нашим злом, наши плюсы с нашими минусами, потому что все будет нашим добром и будет течь в одном направлении; наши ночи больше не будут противоположностью наших дней, наша любовь не будет частицей всеобщей любви, наши маленькие ноты – криком, вырванным из великой Ноты, потому что будет только одна музыка, производимая миллионами наших инструментов, только одна любовь с миллионами лиц и только один великий день с его прохладными тенями и радужными водопадами под великим деревом мира. И тогда, может быть, больше не нужно будет умирать, потому что мы найдем секрет жизни, которая возродится из своей собственной радости – умирать будут только от недостатка радости и для того, чтобы обрести еще большую радость.
* * *
Это целое, великое целое, видели мудрецы и несколько редких поэтов и мыслителей: "Все это – бессмертный Брахман и ничто другое. Брахман перед нами, Брахман позади нас и на юге, и на севере, и внизу, и вверху, он простирается повсюду. Все это является единым Брахманом, весь этот великолепный мир... Ты и мужчина, и женщина, мальчик и девочка, старый и изношенный, ты идешь, опираясь на свою палку; ты птица синяя и зеленая, и с алыми глазами... Ты есть То, о-о! Шветакету!" Это великое целое, которое есть мы, сияющее на вершинах человеческих деяний, оставившее несколько иероглифических следов на стенах Фив и давшее пищу посвященных здесь и там, – иногда мы входили в его белое сияние над мирами, вспыхивая, растворяя свое маленькое "я" и погружаясь в космическое сознание... Но это ничего не изменило в мире. Мы никогда не пытались удержать нить, связывающую это видение с Землей и создающую новый мир с новым взглядом. Наши истины были хрупкими. Земля не поддавалась им и была права. Зачем ей склоняться перед озарениями сверху, если этот свет не касается ее материи, если видит и озаряется не она сама? На самом деле Земля очень мудра, и мрак Земли не является отрицанием Духа, как и ночь не является отрицанием дня, этот мрак является ожиданием Света и призывом к нему, и если мы не призовем свет ЗДЕСЬ, то зачем ему утруждать себя спуском со своих вершин? Если мы не повернем наши ночную половину с Солнцу, за счет чего она наполнится светом? Если мы ищем солнечную тотальность на вершинах ментала, то мы обретем эту тотальность там, в одной прекрасной мысли; если мы ищем ее в сердце, то мы обретем ее в сердце, в одном нежном чувстве, если мы ищем ее в материи и в каждом миге, мы обретем эту же самую тотальность в материи и в каждом миге существования материи. Просто нужно знать, куда смотреть. Ведь невозможно найти свет в том, на что не смотришь. Тогда, возможно, мы поймем, что эта Земля не такая уж и мрачная: мрачным был наш взгляд. Неполнота нашего бытия заслоняла от нас вещи. Сопротивление Земли – это наше собственное сопротивление, и обещанием надежной истины являются бесконечные расцветы радуги в мириадах воплощений вместо пустого полыханья на вершинах духа.
Но искатель нового мира движется в своих поисках не по прямой линии, он не закрыл свои двери, не отбросил материю, не изолировал обивкой свою душу. Он продвигается со своим поиском повсюду – по бульварам, лестницам, в толпе и в пустом мраке миллионов бессмысленных жестов. Он вложил бытие во все пустоты, зажег свой огонь в бесцельности, и разжег пламя необходимости даже в самой пустоте, душившей его. Он не стал маленькой обостренной концентрацией, которая уходила прямо к высотам, а потом засыпала в белом покое Духа; он был и этим хаосом, и сутолокой, этим блужданием направо, налево, в ничто, и он все затягивал в свою сеть; взлеты и спуски, падения и новые ошибки, тьму великую и малую, – он пропускал все в свой маленький круг с огнем посередине, с потребностью истины во всем этом хаосе, с криком о помощи посреди этого ничто. Он был запутанным кругом, бесконечным извивом, о котором ничего не знал, кроме того, что он нес свой огонь туда и сюда – огонь ни для чего, и для всего. И он больше ничего не ждал, он был просто жаром огня, как если бы только этот огонь был самоцелью, бытием среди всей этой пустоты, единственным присутствием среди огромного отсутствия. И в итоге становился чем-то вроде спокойной любви, ради ничего, ради всего, здесь и там. И понемногу это ничто озарялось, эта пустота под его взглядом занималась огнем, оживлялась неким крохотным теплом.
И все начинало отвечать. Мир начинал оживать повсюду, в черном, в белом, вверху и внизу. Это как рождение повсюду, но чрезвычайно маленькое, микроскопическое: распыление маленьких правд, танцующих здесь и там, в фактах, жестах, вещах и во встречах – даже кажется, будто они сами идут к нему навстречу. Происходило странное размножение, нечто вроде золотого заражения.
Понемногу он входил во все, но, о!, довольно странное "все", которое не имело ничего общего с космическим, или трансцендентным или озаренным сознанием, и которое, тем не менее, было похоже на миллион золотых растрескиваний или разрывов, ускользающих, неуловимых, почти насмешливых (может быть, следовало бы назвать его микроскопическим сознанием?) – и теплых: внезапная нежность узнавания, взрыв признательности, прилив непонятной теплоты, как если бы это жило, вибрировало, отвечало во всех уголках и во всех направлениях. Странно, когда возникал вопрос, сомнение, неуверенность в чем-то или в ком-то, какая-то проблема, беспокойство о том, что нужно делать, а чего не нужно, то казалось, что ответ приходил к нему в живых ФАКТАХ – ни озарения, ни внушения, ни откровения, ни мысли – ничего подобного: материальный ответ во внешних обстоятельствах, как будто сама Земля и сама жизнь давали ответ. Как будто сами обстоятельства брали его за руку, чтобы сказать ему – ты видишь? И нет больших событий, сенсационных вспышек: совсем маленькие факты, – время только успеть пройти по улице из одного конца в другой. И внезапно вещь приходила к нему – нужный человек, встреча, деньги, книга, неожиданный факт – живой ответ. Или наоборот, когда он так ждал эту новость и надеялся (если он еще не вылечился от болезни надеяться), когда он ждал этого урегулирования, мирного успокоения, светлого решения, вдруг он погружался в еще больший хаос, как будто все двигалось наперекор – люди, вещи, факты – или он заболевал, становился жертвой "несчастного случая", снова открывал дверь старой слабости и, казалось, снова попадал в прежний круг страданий. А потом, спустя два часа или два дня он замечал, что эти отрицательные явления как раз-то и были нужны, что это вело окольным путем к более широкой цели, которую он не предвидел; что это заболевание очищало его субстанцию, обрывало ложный курс и приводило его, облегченного, на солнечную тропу; что это падение обнажало старые логовища и очищало сердце; что эта досадная встреча была совершенством точности, чтобы породить целую сеть новых возможностей или невозможностей, которые надо преодолеть, и что все тщательно подготавливало его силу, широту, предельную быстроту тысячами окольных путей – все готовило его ко всему. И тогда он начинает входить в цепь маленьких невероятных чудес, странных случаев, изумительных совпадений... как если бы действительно, все знало, каждая вещь знала, что она должна делать, и шла прямо к своей микроскопической цели среди миллионов прохожих и ничтожных фактов.
Искатель поначалу не верит, он пожимает плечами и проходит стороной, потом он открывает один глаз, потом еще один и сомневается в собственном удивлении. Это такая микроскопическая точность, такая фантастически невероятная аккуратность посреди гигантского перекрещивания жизней, вещей и обстоятельств, которая просто невозможна – это как взрыв общего знания, которое одновременно охватывает и муравья на большой улице, и тысячи прохожих, и все линии их перемещений, все их особые обстоятельства, прошлые, настоящие, будущие, чтобы создать это единое сопряжение, эту невероятно совершенную маленькую секунду, в которой все согласуется, сочетается, является неизбежным и дает единственный ответ на единственный вопрос.
Потом факты повторяются, "совпадения" множатся – случай мало-помалу раскрывает бесконечную улыбку или, может быть, другое "я", которое знает свою тотальность, каждый фрагмент этой тотальности и каждый миг своего мира так же, как наше тело знает малейший трепет его клеток и эту пролетающую муху, и ритм его сердца. Тогда искатель с широко открытыми глазами начинает входить в бесконечное изумление. Мир – это одно тело. Земля – одно сознание, которое движется. Но сознание тела не сосредоточено в нескольких серых клетках там, наверху: бесконечное сознание повсюду, и оно такое же тотальное, как в этой маленькой эфемерной клетке, так и в этом движении, которое скоро изменит судьбу наций. В каждой точке сознание отвечает сознанию. Искатель покидает маленькие урезанные истины ментала, геометрические и догматические линии мысли: он входит в невыразимую полноту зрения, во всеобъемлющую истину, где каждый фрагмент имеет свой смысл – и каждая секунда – свою улыбку, каждый мрак – свой свет, каждая грубость – свою нежность, которая ждет. Он ощупью обнаруживает "Колодец меда, скрытый в скале". Каждое падение – это следующая степень расширения, каждый шаг – взрыв неизбежного расцвета, каждая противоположность – рычаг будущего. Наша ошибочность – это трещина в нашем панцире, через которую просачивается пламень чистой любви, которая все понимает.
10. ГАРМОНИЯ
Возникает соблазн сказать, что все это фантазии, невероятные чудеса. Но на самом деле все очень просто.
Чудес нет, есть всеобщая Гармония, которая управляет миром с безупречной точностью и деликатностью как при столкновении атомов, циклах цветения, возвращении перелетных птиц, так и при встрече людей, нарастании событий на данном отрезке времени. Есть огромное единое движение, от которого мы считали себя отделенными, потому что мы построили наши маленькие ментальные убежища на границах нашего понимания, провели черные пунктиры по великому, мягкому, земному холму, как другие отгородили свои охотничьи угодья и чайки создали свои белые архипелаги посреди пенистых волн. И потому, что мы имели эти или другие шоры, чтобы оградиться от пугающей величины наших земель, установили барьеры карликов, чтобы эксплуатировать наш маленький акр, маленькую волну энергии, захваченную в наши сети, золоченых светлячков, пойманных в капкан нашего интеллекта, нотку, отделенную от слишком великой Гармонии, мы решили, что мир соответствует нашим законам или, по меньшей мере, наши законы соответствуют правдивой мудрости наших инструментов и наших расчетов, и все то, что выходит за пределы этой сетки или просочилось через нее – немыслимое, несуществующее чудо, плод галлюцинации. И мы попались в нашу собственную ловушку. И в силу милостивой доброты, – являющейся, возможно, одной из величайших тайн, которую еще предстоит открыть, – мир начал походить на детские рисунки ученых, наши болезни стали следовать прогнозам докторов, наши тела подчиняться предписаниям медицины, наши жизни двигаться по желаемой колее между двумя стенами невозможности и даже наши события стали склоняться перед нашей статистикой и перед тем, как мы мыслим себе эти события. На самом деле мир ментализировался с одного конца до другого и в довершении всего вглубь; мысль является последним магом в хронологическом списке после монгольского шамана, фиванского оккультиста и колдуна банту.
Остается только выяснить, является ли наша магия лучшей из всех, – но это все же магия, и мы еще не знаем всей ее власти. На самом деле, есть только одна Власть, которая в равной степени пользуется как амулетом, тантрической ЯНТРОЙ или заклинанием, так и уравнением второй степени – или даже нашей простой и бесполезной маленькой мыслишкой. Чего же мы хотим? Вот, в чем вопрос.