Через двадцать с лишним лет та женщина виделась без прикрас: рослая, крепкая, круглолицая, с кожей, чуть тронутой следами ветрянки, с пепельными, очень густыми волосами и дерзким взглядом серых некрупных глаз. Сколько ей было лет? Тогда он определить не мог, считал – порядочно, теперь, прикинув, сообразил – лет двадцать шесть, может быть, двадцать семь. Они познакомились на праздничном вечере в городском аэроклубе. Сначала Виктор танцевал с ней, потом увязался провожать. Как только остались вдвоем, полез целоваться. Сима – ее звали Симой – приняла его поцелуи как должное, целовалась с азартом, со стонами, и. это было совершенно непохоже на то, что Виктор успел испытать с другими девчонками.
Был конец ноября. Мело сухим снегом. Дул резкий, пронзительный ветер. Дрожа от холода и нетерпения, Виктор шептал Симе на ухо:
– Пойдем к тебе. – Пригласить ее в свой дом Виктор не мог. Дома были мать, сестренка, и вся их семья жила в одной тесной комнате.
– Ко мне нельзя, Витенька, – едва слышно отвечала Сима и снова присасывалась к его губам.
– Почему?
– Сегодня никак.
Он не пропустил обнадеживающее "сегодня" и сразу спросил:
– А когда будет можно?
– Я скажу…
– Честно?
– Честно.
– Скоро?
– Скоро…
Он вернулся домой около трех ночи. У него болели губы, ныло все внутри, он никак не мог согреться и долго не засыпал.
Сима не обманула и через несколько дней действительно пригласила Виктора к себе. Предупредила:
-Приходи, у сестренки день рождения. Гости соберутся к восьми.
– А сколько лет твоей сестре? – спросил Виктор.
– Интересуешься? С чего бы это?
– Как с чего? Надо же сориентироваться…
– Альке исполняется шестнадцать. Так что смотри! За Альку я голову оторву!
"Сориентировавшись", Виктор купил духи "Красный мак", объявил дома матери, что идет на день рождения знакомой девочки, и в половине четвертого начал гладить брюки через газету. В пять он был готов. В четверть шестого вышел из дому.
Три часа, без дела проведенные в городе, показались скучными и нескончаемыми, как восемь томов персидских сказок.
Квартира Симы, ее родители, гости едва запомнились. Стол был заставлен всякой едой, над тарелками и судками вились какие-то малозначительные разговоры, в которых он, Витька, старался принимать приличное, ненавязчивое участие, совершенно не улавливая смысла бесцветных, невеселых слов. Кажется, он выпил какого-то вина – сладкого, противного. Но выпил немного и потому нисколько не захмелел. В десять часов отец извинился и ушел на дежурство. В половине одиннадцатого начали исчезать гости.
Сима шепнула:
– Не спеши. Сейчас все быстренько разбегутся.
В начале двенадцатого дочери прогнали мать в спальню и принялись убирать со стола. Виктор деятельно помогал таскать посуду на кухню.
Сима, как бы между прочим, сказала Альке:
– Ступай ложись, мы с Витей и без тебя управимся. Тебе завтра рано вставать.
Алька внимательно посмотрела сначала на сестру, потом на Виктора и нехорошо осклабилась:
– Ну что ж. Я не против. Только вы уж постарайтесь… От этих слов и от подозрительного Алькиного взгляда Виктору сделалось знобко и как-то боязно, но он не подал виду, что трусит.
Когда Сима и Виктор, расправившись с посудой, вернулись в комнату, Алька уже спала на кровати, отгороженной матерчатой ширмой. В углу на старом комоде горела настольная лампа, предусмотрительно прикрытая поверх зеленого стеклянного абажура вышитым полотенцем. Виктор и Сима уселись на диване. Они опять целовались. И Виктор снова задыхался, и его опять трясло, словно в лихорадке.
Где-то, вероятно в соседней квартире, тоненько пропищали радиосигналы проверки времени. Виктор понял: двенадцать. И решил: надо действовать.
Быстрыми, плохо повинующимися пальцами обтрогал от шеи до коленок Симино тело и начал расстегивать все попадавшиеся под руку пуговицы. Сима сидела неподвижно, закрыв глаза, не сопротивляясь, но и никак не способствуя его судорожным, бестолковым движениям. Комкая шерстистую юбку, путаясь, казалось, в бесконечном трикотаже, то касаясь теплой, живой кожи, то упуская ее, Виктор внезапно подумал: "Так ничего не выйдет". И, мучаясь смущением, страшно труся, зашептал жарко и бессмысленно:
- Сима, Симочка… Ты… не хочешь?.. Да? Симочка…
– Тише, – едва слышно выдохнула Сима. – Алька проснется.
– Я больше не могу… Симочка… Ты не хочешь?..
– Ты хоть соображаешь, что говоришь? Раз бы один сказал: люблю. Или, может, не любишь?.. Может, просто так?
"Любишь"? Вопрос удивил Виктора. При чем тут любишь? Ни о какой любви он не думал. Ему не хотелось врать. И все-таки, все-таки он зашептал торопливо и бессвязно:
– Люблю, конечно… а то для чего бы?.. Разве не видишь! Люблю! – и снова стал целовать Симу, не испытывая от новых поцелуев ни возбуждения, ни радости, ни опьянения.
Потом они каким-то образом очутились в темной кухне. Как перебрались сюда, Виктор не заметил. Сима сидела на столе, а он стоял рядом, прижимаясь животом к круглым Симиным коленям. Виктор провел ладонями по ее ногам и с облегчением обнаружил – ни чулок, ни прочего трикотажа нет.
– Осторожно, тише… – прерывисто дыша, шептала Сима, – тише, Витя…
Внезапно раздался адский грохот. Что-то тяжелое и острое больно клюнуло Виктора в ягодицу. Едва соображая, что он умудрился спихнуть самовар с тумбы, Виктор панически ретировался…
Никогда потом так бессознательно, так неуправляемо не выходил Хабаров ни из одного самого безнадежного воздушного боя. Бывалый, проживший пеструю жизнь, Хабаров снисходительно, даже не без удовольствия вспоминал о своем первом тотальном поражении на женском фронте. Теперь. Но тогда… тогда ему было не до смеха. Обида, жгучий стыд, злость душили и гнули Витьку Хабарова. И еще много лет спустя слышались уничтожающие слова Симы, брошенные в спину, когда он, словно перепуганный насмерть зайчишка, скатывался по холодным ступенькам парадной лестницы:
– Эх ты, специалист!
Специалист! Виктор Михайлович терпеть не мог и долго избегал этого слова. Да, пожалуй, и сегодня в восприятии полковника Хабарова слово "специалист" имело несколько пренебрежительный, иронический оттенок.
Бесшумно распахнув двери, в палату вошла Тамара.
– Виктор Михайлович, – Тамара никогда не говорила Хабарову – больной, и он сразу с благодарностью отметил это, – питаться будем?
– Не хочется, Тамарочка. Может, отложим?
– Интересно, а как вы собираетесь поправляться? Чтобы кости срастались, надо обязательно хорошенько кушать. Я вам бульона принесла.
– Спасибо, Тамарочка, не хочу.
– Может, соленого огурчика съедите. Дать?
– Соленый огурчик – вещь, но ведь не с бульоном, детка.
– Знаю. Сейчас вы скажете: огурчик полагается под водку.
– Именно!
– Вот вы кушайте, поправляйтесь, а как вылечитесь, тогда мы с вами и водки выпьем.
– Ты будешь пить со мной водку?
– Буду!
– А для чего тебе пить водку со старым калекой?
- Как для чего? Разве все в жизни надо делать для чего-нибудь? И потом вы, наверное, большой специалист, научите, как правильно…
– Специалист?! – Хабаров вздохнул. Вздох получился какой-то странный – всхлипывающий. Пугаясь и стыдясь накатившего вдруг состояния, почувствовал: из глаз сами собой выбухают слезы – тяжелые, неожиданно горячие. Смигнул. Сделал усилие и сказал:
– Ладно, давай чего принесла.
– Вот умничек, вот отличник, – захлопотала Тамара, гремя посудой и стараясь не смотреть в лицо Хабарова.
Глава четвертая
Все делается, как предусмотрено наукой, ему переливают кровь, вводят глюкозу и антибиотики, дают хлористый кальций. И тревога постепенно отступает. Теперь надо взять в союзники время, набраться терпения, ждать. У него сильный, тренированный, великолепный организм, организм должен справиться…
"30 марта. Состояние больного удовлетворительное. Особых жалоб нет. Пульс 76 ударов в минуту. Живот мягкий. Скелетное вытяжение лежит правильно. На контрольной рентгенограмме, производившейся на месте, стояние отломков удовлетворительное. Центральный вывих не ликвидирован. Увеличена тяга…"
Она сняла халат и вышла на крыльцо.
Снег сильно осел за последнюю ночь, сморщился, утратил сахарную белизну. Скоро придет настоящая весна. Тепло. Ей хотелось пробежать по двору, набрать в пригоршни мокрого, липкого снега и стиснуть в тугой скрипучий снежок. Нельзя. Больные могут увидеть. А кто станет верить врачу, балующемуся со снегом? И она пошла к жилому корпусу медленным, размеренным шагом, расплескивая лужи новыми резиновыми сапожками…
Кравцов сидел в своем кабинете и быстрыми, спотыкающимися буквами набрасывал на листе бумаги план действий на ближайшие два-три дня. Федор Павлович только что вернулся с места аварии Хабарова, вернулся ободренный – ожидая худшего.
Машина – черт с ней. Об этой старой керосинке не стоит и думать. С машиной все ясно – спишем. Предусмотреть обрыв шатуна в моторе никакой механик, конечно, не мог, но для порядка механику все-таки, пожалуй, придется объявить выговор. Хабаров действовал правильно, исключительно правильно, и если ему не удалось сохранить самолет, так тут только одна неконтролируемая и неуправляемая причина: не хватило места и, конечно, высоты. Жалко Хабарова. Мелькнула мысль: "Не надо было его посылать", но Кравцов тут же одернул себя: "А если б полетел не Хабаров, а кто-нибудь другой и тоже побился, тебе что – легче бы стало?" Записал на листке: "Хабарову – благодарность". Подумал: "Благодарность? Машина-то списывается". Вычеркнул и досадливо поморщился: "Очень нужна Виктору Михайловичу твоя благодарность. Здоровье ему нужно!"
Тихонечко прошелестел телефон, Кравцов поднял трубку и сразу узнал голос начальника Центра:
– Здравствуйте, Федор Павлович, ну как Хабаров?
– Переломы тяжелые – таза и ноги, лицо порезано, но держится…
– Что врачи говорят?
– А что они могут сказать? Лечить, говорят, надо, лежать…
– Это понятно. Что они относительно перевозки думают? Спрашивал?
– Конечно, спрашивал. Говорят: сейчас трогать нельзя.
– А как там больница, на больницу хоть похожа?
– Больница – вполне. Правда, маленькая, но так вроде современная. И оборудование, и здание. Главный врач – пожилой, фронтовик. Лично на меня произвел положительное впечатление. Лечащий врач – дама. На первый взгляд весьма уверенная в себе особа.
– Федор Павлович, а Хабарова ты видел?
– Конечно. Только недолго. Врачи просили поменьше с ним разговаривать. Сказали, покой нужен.
– Как выглядит Виктор Михайлович?
– Ничего выглядит. Держится. Просил матери позвонить и чего-нибудь наврать: ну, в том смысле, что задерживается на точке. Не хочет, чтобы мать приезжала, пока лицо не подживет.
– Звонил?
– Нет еще. Никак с духом не соберусь.
– Позвони. И ничего не ври. Скажи – легкая травма, добраться к нему пока нет возможности. А то до нее стороной, слухом дойдет, и все будет хуже. Так я толкую?
– Верно, конечно.
– И распорядись – пусть туда наш врач съездит. Пусть со своей точки зрения обстановку оценит. Может быть, мы все-таки сумеем Хабарова сюда перевезти. Здесь, что ни говори, спокойнее – и наука рядом, и медицинское начальство. Очень прошу решить этот вопрос. Мне звонил Плотников. Михаил Николаевич держится того же мнения: Хабарова эвакуировать. Понял?
– Слушаюсь. Все выясню и доложу.
Кравцов тихонько положил трубку, взглянул на портрет Чкалова. Чкалов пристально смотрел на него со стены. И начлет мысленно произнес:
– Вот какие пироги, Валерий Павлович, надо Анне Мироновне звонить. Надо! Ничего не поделаешь. – Подумал: "Может, лучше поехать к ней? Нет, ехать хуже. Испугаю. Как войду, так она сразу охнет – беда".
Кравцов закурил, вздохнул и стал набирать хабаровский номер.
– Анна Мироновна, здравствуйте. Кравцов беспокоит. Виктор Михайлович задерживается на шестой точке. Повредил ногу, но ничего такого страшного нет, так что не беспокойтесь, – Кравцов сделал паузу. Трубка молчала. Ему показалось, что молчание длится слишком долго, и он спросил: – Вы поняли меня, Анна Мироновна?
– Да-да, поняла… то есть не поняла. Вы говорите, что Витя повредил ногу? Кому – машине или себе?
– К сожалению, и себе тоже, но вы не волнуйтесь, Анна Мироновна…
– Значит, себе! А что у него: вывих, перелом? Была неприятность с машиной или случайно? – Приученная к строгим военным порядкам, Анна Мироновна старалась соблюдать наивную конспирацию и не произнесла запрещенного в телефонном общении слова "авария".
– Неприятность действительно была, но небольшая…
– Федор Павлович, закажите, пожалуйста, пропуск, я сейчас приеду, я должна знать все подробно.
– К сожалению, сейчас… – Кравцов струсил, он знал, что встретиться с Анной Мироновной все равно придется, и все-таки старался выиграть время, – к сожалению, именно сейчас я должен отбыть. Может быть, повидаемся завтра?
– Федор Павлович, какие у Виктора травмы, вы знаете?
– Я же сказал – нога…
– Медицинский диагноз поставлен? Диагноз?
– Анна Мироновна, милая, я же не врач…
– Вы не врач, но я врач. Послушайте, где эта "точка"? Как туда попасть?
– В принципе попасть туда можно, но не сейчас, несколько позже. Мы это устроим непременно.
Совершенно неожиданно Анна Мироновна не растерянным, а сухим, строгим голосом сказала:
– У меня к вам настоятельная просьба, Федор Павлович: поручите кому-нибудь немедленно пригнать Витину машину домой. Больше я ни о чем не прошу.
– Анна Мироновна, честное слово, не надо так, волноваться…
– А я не волнуюсь. Мне нужна машина, и чем быстрее вы исполните просьбу, тем лучше. Вы распорядитесь? Я жду.
– Разумеется, конечно… Я сейчас скажу…– Но Анна Мироновна повесила трубку. И Кравцов услыхал только короткие телефонные гудки.
Ожидая машину, Анна Мироновна сбегала к соседу, механику Рубцову, сказала, что с Виктором Михайловичем несчастье, и попросила Рубцова помочь: "свезти кое-куда на Витиной машине".
Рубцов, досиживавший дома на бюллетене, немедленно согласился. И Анна Мироновна вернулась домой.
Она вымыла голову – надо было чем-то занять себя, как-то заполнить время; переоделась, сунула в сумку врачебный диплом, подумала и достала из шкафа офицерский воинский билет, проверила, на месте ли паспорт…
Анна Мироновна решила: надо ехать к генералу Бородину. Если даже генерал и не узнает ее, напомнить об их давней встрече. Бородин поможет. Бородин не может отказать, он настоящий.
Бородин узнал Анну Мироновну сразу.
– Мама Хабарова? Здравствуйте. И извините великодушно – имя ваше и отчество запамятовал. Садитесь. Слушаю вас.
Анна Мироновна очень коротко передала Бородину содержание утреннего разговора с Кравцовым.
– Прошу вас, Евгений Николаевич, помочь мне в следующем: узнать точный диагноз, поймите – я врач, и для меня это важно. Кроме того, я – мать и потому хочу получить возможность попасть к Виктору. Скорее всего мои медицинские познания Виктору не нужны, но, согласитесь, быть около сына, когда ему плохо, – мое право. Вот, собственно, и все, о чем я хлопочу.
Бородин выслушал Анну Мироновну и, не произнеся ни одного утешающего или вообще какого-либо слова, вызвал секретаря.
– Варвара Адамовна, отложите все дела и сейчас же выясните, можно ли связаться с гражданской больницей шестой точки. Если можно, соедините меня с главным врачом. Срочно. Если нельзя, вызовите начальника точки, пусть он подключится к больнице. Я буду разговаривать через него. Пока все.
Секретарь вышла.
Анна Мироновна спросила:
– Евгений Николаевич, мне можно узнать, что, собственно, произошло?
– Почему ж нельзя? Можно. Виктора Михайловича понесло на шестую точку за Аснером. Полетел, извиняюсь, в качестве извозчика, на связной машине. Между прочим, никто не просил его, проявил собственную инициативу. Ну, а там… Как это бывает… отказ двигателя на малой высоте. Внизу – населенный пункт. Сел, увертываясь от домов, хорошо сел, но места не хватило…
– Мне кажется, вы осуждаете Виктора?
- Я осуждаю?! При чем тут – осуждаю? Я переживаю, я… Эх, Анна Мироновна, Анна Мироновна, плохо вы обо мне думаете… Мало ему опытных машин, мало ему экспериментальных полетов? Не могу этой жадности понять: летать, летать, летать на чем попало, куда попало, когда попало… Ладно бы мальчик ваш Виктор Михайлович был, ладно бы начинающий, а то ведь солидный человек…
Анна Мироновна, слушая Бородина, ловила каждую интонацию его густого, уверенного голоса, и вместе с тем воображение ее рисовало падающий самолет, маневрирующую между домами игрушку-машину, вихрь снега над местом касания колес о землю. Картина эта шла как бы наложением по лицу Бородина и не мешала ей видеть, как постарел Евгений Николаевич, какими тяжелыми сделались его щеки, какие нехорошие мешки набухли под глазами. Наверное, страдает гипертонией. Все, о чем думал Бородин, что пытался скрыть за умышленно грубоватым текстом речи, все было изображено на его лице, не умевшем лукавить.
Неожиданно Анна Мироновна перебила Бородина:
- И все-таки, Евгений Николаевич, как я понимаю, вы не одобряете Виктора. Ну, а если бы не он полетел за Аснером, то на этой же машине послали бы кого-нибудь другого? И все бы случилось с тем, другим?
– Ну, мама! Вы меня опять поражаете! Слушайте, я в бога не верю, но, когда смотрю на вас, невольно думаю: да что она – святая?..
На настольном коммутаторе Бородина вспыхнула контрольная лампочка. Оборвав себя на полуслове, Евгений Николаевич поднял трубку. Послушал, потом сказал:
- Сурен Тигранович, вас беспокоит генерал Бородин. Разрешите узнать, в каком состоянии находится полковник Хабаров.
Мельком взглянув на Анну Мироновну и увидев ее заострившееся, разом утратившее живость лицо, Бородин щелкнул тумблером на коммутаторном щитке, переводя аппарат на громкоговорящую связь. Анна Мироновна, не ожидавшая услышать голос собеседника Бородина, даже вздрогнула, когда в кабинете Бородина прозвучал вдруг отчетливый голос далекого Сурена Тиграновича:
– Дарагой товарищ гэнэрал, я, конечно, польщен тем, что вы знаете мое имя и отчество, я гатов вам выдать полную информацию, но прашу учэсть на будущее: вы четвертый гэнэрал, который отрывает меня от дела, не считая других отвэт-ствэнных товарищей…
– Простите, Сурен Тигранович, но беспокойство, которое проявляют многие товарищи, свидетельствует лишь об одном: Хабаров очень дорогой всем человек, очень нужный нам, очень хороший…