– И все вы тоже очень хорошие, я думаю, люди, сомнэваетесь, как справится наша малэнькая, провинциальная больница с отвэтствэнной задачей? Понимаю. У Хабарова двойной пэрэлом лонной и седалищной кости со смещением, пэрэлом подвздошной кости плюс медиальный пэрэлом шейки бедра… От этого не умирают, но отдать вам вашего Хабарова в таком положении я при всем желании не могу. Он нетранспортабельный больной. Абсолютно нетранспортабельный, иначе бы я его с удовольствием пэрэправил к вам…
Пока в бородинском кабинете звучали эти слова, с Анной Мироновной начало твориться что-то странное: слыша голос далекого главного врача, она совершенно явственно ощущала, что знает Сурена Тиграновича, где-то встречалась с ним. Но где и когда?
Эвакогоспиталь под Волховом? Нет. Стационар в Луге, отбитой у немцев? Нет. Раквере в Эстонии? Нет… Наконец Анна Мироновна вспомнила: это было в Восточной Пруссии, в самом конце войны. Ее вместе с тремя другими хирургами перебросили на усиление полевого госпиталя 11730. Их откомандировали в распоряжение подполковника Вартенесяна. Как звали подполковника, Анна Мироновна не помнила, но это он. Он!
И сразу представилось: к ним в госпиталь приехал генерал-полковник, командующий одной из наступавших армий; замученный бессонницей, издерганный в дни тяжелейших боев, приехал узнать, как самочувствие его начальника штаба, тяжело раненного накануне осколком мины. Оперировала начальника штаба армии Анна Мироновна. Она дала командующему исчерпывающую информацию. Увы, информация была малоутешительной. Командующий выслушал Анну Мироновну молча, обкусывая мундштук папиросы, и недовольно обронил:
– Плохие дела – ясно. А кто-нибудь постарше вас в должности тут есть?
– Главный врач, подполковник Вартенесян, старше, но в данный момент, товарищ генерал-полковник, он оперирует.
– Скажите ему, как кончит, пусть выйдет, я подожду.
Вартенесян освободился минут через десять. Небритый, заезженный, он вышел к командующему в забрызганном кровью халате, с самокруткой в зубах и, пренебрегая всеми предписаниями воинских уставов и наставлений, заявил:
– Товарищ командующий, если вы не доверяете моим врачам, можете с тем же основанием не доверять и мне. К тому, что доложила майор Хабарова, добавить ничего не имею. Извините, там ждут раненые.
Выплюнул цигарку и, не дожидаясь ответа командующего, ушел обратно в операционную…
Все это Анна Мироновна припомнила с такой ясностью, будто события, происходившие без малого двадцать лет назад, совершались вчера. Она поднялась с кресла, осторожно, чтобы не зацепить шнур настольной лампы, обошла бородинский стол и мягким, решительным движением взяла трубку из рук Евгения Николаевича.
– Простите, Сурен Тигранович, ваша фамилия Вартенесян?
– Вартенесян. Да. А это еще кто говорит?
– Товарищ подполковник, я очень рада, что Виктор Михайлович попал в ваши руки. Говорит майор Хабарова. Не помните?
– Не помню. Почему я должен помнить?
– А госпиталь 11730 помните?
– Госпиталь помню.
– Я служила у вас в госпитале 11730.
– Подожди, майор? Начальника штаба армии ты оперировала?
- Я.
– Слушай, а полковник Хабаров, кто?
– Как кто? Это Витя. Мой сын.
- Сын? Слушай, я не понымаю, пачэму ты сидишь у какого-то гэнэрала в кабинэте, морочаешь голову по тэлэфону, а не едешь сюда. Мальчик будэт доволен. Давай, Хабарова, приезжай и скажи всэм начальникам: пусть не мэшают лэчигь твоего полковника. Лэчить мы лучше их умеем. Клянусь! Давай приезжай…
На этом разговор оборвался. Анна Мироновна, несколько смущенная, хотела как-то смягчить остроту вартенесяновских слов, но Евгений Николаевич не дал ей ничего сказать:
– Слушайте, а этот Вартенесян, по-моему, дельный мужик. Он как-то сразу внушает доверие.
– Он бог и волшебник, Евгений Николаевич. Не понимаю только, как это его занесло в наши края?
– Я думаю, что это как раз можно предположить с достаточно высокой вероятностью попадания: характер!
– Пожалуй, – сказала Анна Мироновна и сразу без перехода: – Спасибо вам, Евгений Николаевич, поеду.
– Подождите, надо же сообразить, как вам лучше добраться.
– Не беспокойтесь, Евгений Николаевич, я с машиной.
– Автомобиль, конечно, прекрасная штука, но стоит ли сейчас ехать туда на машине, мама? Дороги неустойчивые, как бы вы не засели, голубушка…
– Проскочим. Еще раз спасибо, Евгений Николаевич.
– Ну, смотрите. Бог не выдаст, свинья не съест. Счастливо добраться. Виктору привет.
Шоссе было черным посередине, припорошенным тонким снежком по краям. Неверное, местами скользкое, как каток, шоссе то сбегало в низины, то вскидывалось на пригорки. Рубцов вел машину расчетливо и осторожно. С Анной Мироновной он почти не разговаривал.
Только в начале дороги, когда Анна Мироновна сказала:
– Мне, право, совестно вас эксплуатировать, Василий Васильевич, но я никак не ожидала, что это так далеко… – Он, не дослушав до конца, перебил:
– Да полно вам, Анна Мироновна. Или мы не соседи? Они были, конечно, больше, чем соседи. Виктор Михайлович искренне любил Рубцова и высоко ценил редкий талант этого немолодого, много поработавшего в авиации человека. Не обремененный излишним образованием – ничего, кроме семилетки, он не кончил, – Василий Васильевич тем не менее умел все: отрегулировать любой двигатель внутреннего сгорания, будь-то самолетный, автомобильный, мотоциклетный или самый маленький подвесной лодочный мотор, – пожалуйста; он мог что угодно сварить, склепать, спаять, склеить; он одинаково храбро вскрывал забарахливший патефон довоенного образца и новейший импортный проигрыватель.
– Мудрый мужик, – говорил Виктор Михайлович и всегда величал Рубцова по имени и отчеству, хотя Василий Васильевич, пользуясь правом старшего, говорил Хабарову "ты", дома звал Витей, а на работе полковником.
Они постоянно оказывали друг другу всякие услуги, их отношения были отмечены множеством знаков искреннего внимания. То Хабаров дарил Василию Васильевичу ко дню рождения какой-то уникальный набор надфилей, упакованных в футляр, больше напоминавший готовальню, чем коробку для слесарного инструмента. То Рубцов собственноручно изготовлял для Виктора Михайловича такие орденские планки, что едва ли хоть один Маршал Советского Союза мог похвастать чем-либо подобным…
Впрочем, обмен шел не только в сфере, так сказать, материальных ценностей. И Виктору Михайловичу случалось обращаться за советом к Василию Васильевичу, и Рубцову – прибегать к помощи Хабарова.
Василий Васильевич умел очень точно, иногда уничтожающе охарактеризовать человека. Ошибался он редко.
Так, об одном из хабаровских коллег Рубцов сказал:
– Обширный мужчина, но учти, Витя, это – сплошная гидропоника. Остерегайся! – И оказался прав.
Узнав стороной о разногласиях Хабарова с Угловым, Василий Васильевич заметил:
– Не лягай его, Витя. Алексей Иванович не злоумышленный, просто пружина в нем без тормоза. Он и сам не знает, куда хлобыстнет…
Рубцов всегда недолюбливал Киру и, когда стало известно, что Хабаров расстался с женой, прокомментировал это событие в своей семье так:
– Слава богу, пронесло. Попугай журавлю не пара. Журавль – птица верная, а попугай так, один интерьер…
Впрочем, по натуре своей Рубцов был немногословен и сейчас на коварном, скользком шоссе не лез к Анне Мироновне с успокоительными разговорами, а просто делал свое дело: вел машину, вел аккуратно, расчетливо и спокойно.
Анна Мироновна, глядя на черно-белую неуютную дорогу, думала о детях. После короткого телефонного разговора с Вартенесяном она несколько успокоилась, хотя сообщение о переломах Виктора никак нельзя было считать успокоительным. Но, во-первых, теперь наконец появилась ясность и, во-вторых, она знала: Витя в хороших руках.
Она думала о детях.
Может быть, это странно, но к дочери Анна Мироновна относилась совсем не так, как к Виктору. Конечно, любила, переживала за нее, болела ее болями и все-таки…
В детстве ребята часто ссорились. Задирала всегда младшая Аза. И Виктору постоянно говорили:
- Уступи, она маленькая.
Виктор злился, уступал неохотно и при первом удачном случае старался взять реванш.
Росли ребята в одинаковых условиях и тем не менее были совершенно разными. Если им приносили конфеты, Витя через пять минут все раздавал приятелям, стоило ему увлечься чем-нибудь посторонним, мог забыть про сладости. Аза съедала одну конфету, вторую – оставляла на вечер, третью – на потом. Нет, она не была жадной, но в ней прочно гнездилась расчетливость…
Витя легко забывал детские обиды. Аза ничего не забывала.
Уже взрослым человеком, замужней женщиной, она поразила Анну Мироновну, сказав ей однажды в сердцах:
– Ты думаешь, я не помню, как ты еще в третьем классе отняла у меня коньки? На целую неделю отняла…
И Анна Мироновна вспомнила: действительно, был такой случай. За какие-то ребячьи проступки она запретила дочери брать коньки и заперла их в шкаф.
– Но когда это было, Азочка!
– Какая разница когда? Важно, что было…
Василий Васильевич сбавил скорость. По низине шоссе перемело поперечными наносами, машину нещадно подбрасывало и водило из стороны в сторону.
– Устали, Василий Васильевич? – спросила Анна Мироновна.
– С чего? Не я ее, она меня везет, – и похлопал рукой по баранке. – Лучше скажите: вам не холодно, Анна Мироновна?
– Нет. Печка хорошо греет.
И они снова замолчали, и Анна Мироновна вернулась мыслями к детям.
Хотя Виктор и был четырьмя годами старше Азы, он никогда не занимал в семье положения старшего брата.
Кажется, Виктор учился уже в десятом классе, ссорились в ту пору ребята реже; случалось, Виктор помогал Азе готовить уроки; иногда Аза делилась с Виктором своими секретами. И вот однажды Анна Мироновна услышала примерно такой разговор:
– И, по-твоему, я должна была ей уступить? Да?
– Из-за таких пустяков, Азка, не стоило вообще горячиться, тем более что ты все равно ничего не могла доказать…
– Как пустяки? Я принципиально, понимаешь, принципиально не пойду к ней кланяться…
– Ты дура, Азка. Принципиальность по мелочам – благодетель обывателей…
И Анна Мироновна впервые совершенно отчетливо почувствовала тогда не материнскую, а человеческую симпатию к Виктору и неприязнь к Азе.
Слов нет, Виктор доставлял ей куда больше огорчений, забот и переживаний, чем Аза, но все равно душа ее принадлежала в первую очередь сыну.
В последние годы Виктор встречался с Азой только по семейным праздникам или когда болели ее дети и надо было доставить врача, срочно раздобыть редкостное лекарство, когда Аза испытывала затруднение с деньгами. К сестре он относился в общем-то неплохо, но совершенно не переносил ее мужа.
Аза вышла замуж за своего институтского преподавателя. Был он человеком способным, вероятно, любил Азу, во всяком случае, жили они мирно. Хабаров не терпел его железобетонную логику, его примитивную убежденность во всем, что сегодня считалось незыблемым.
– Ну, хорошо, согласен, ты говоришь, что тепловые электростанции более рентабельны и более экономичны, чем гидростанции. Возможно. Тебе виднее. Тогда почему полгода назад ты утверждал, что нет ничего лучше гидросооружений, хотя капиталовложения окупаются в них несколько дольше, чем в других станциях? – спрашивал Виктор Михайлович.
– Я и сейчас не отрицаю, что с точки зрения чисто инженерной гидростанции имеют ряд неоспоримых преимуществ. Но одно дело – инженерный расчет и совсем другое дело – государственные решения в масштабах такой страны, как наша.
– Подожди, – не успокаивался Виктор, – как же ты, инженер высокой квалификации, допускаешь мысль, что государственные решения вроде бы не твоего ума дело?
– Ничего подобного я не говорил. Это уж твоя вольная интерпретация…
– Какая, к черту, интерпретация? Ты на глазах у меня изменил точку зрения вопреки убеждениям. Ничего себе будет жизнь, если все станут действовать подобным образом! Я не хочу произносить громких слов, а то бы…
- Можно подумать, что ты действуешь иначе!
– Конечно, иначе. Я могу изменить взгляд на вещи, но не потому, что мне велели, а потому, что жизнь, обстоятельства, расчеты убедили в такой необходимости…
– Тебе легче быть независимым. Ты же фигура, авторитет, герой.
– Не говори чепуху. Во-первых, я не родился героем, во-вторых, положение, авторитет, звание – вовсе не критерий в таких вещах. Когда еще Пушкин писал: "Только независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы"? Больше ста лет прошло…
В конце концов Виктору Михайловичу надоедало вести подобные разговоры, и он подолгу не ездил к Азе. Мужа ее за глаза Хабаров всегда называл по фамилии – Кондратьев. И как-то после очередного общения с ним сказал матери:
– Уж лучше бы этот Кондратьев дураком был. А то ведь неглуп, и хитер, и скользкий как угорь. Не понимаю, что, Азка совсем, что ли, слепая, если не видит, с кем живет?..
Машина притормозила у дорожного указателя.
– Ну вот, Анна Мироновна, до поворота докатили, – сказал Рубцов, – осталось одиннадцать километров. – Враждебно глянул на корявую проселочную дорогу, неумело перекрестился и сказал: – Пронеси, боженька, не дай застрять рабу твоему Василию…
Глава пятая
Она не ждала этого, и главный врач не ждал. Ему стало внезапно хуже. Снова боли и снова тревога…
Сдерживая огорчение, не давая разгуляться нервам, записывала:
"2 апреля. Состояние больного ухудшилось. Появились боли в правой икроножной мышце, отечность правой стопы. Пульс на артериях нижних конечностей отчетливый. Живот мягкий, безболезненный. Не исключена возможность начинающегося флеботромбоза. Больному начато лечение антикоагулянтами…"
Кровь… кровь… надо следить за кровью. Через каждые два часа у него берут кровь из пальца.
Все правильно, но как объяснить человеку, в чем дело? Как успокоить? Как сохранить на своей стороне…
Впрочем, он сильный, и умный, и терпеливый… И все равно жалко, что нет бога и нельзя надеяться на всесильное вмешательство, на его милосердную помощь.
Трое в схватке: больной, врач и болезнь. Смотри не упусти его.
Кровь, кровь, кровь… Сейчас нет ничего важнее.
Клавдия Георгиевна вошла в палату легким, неслышным атом, взглянула на Хабарова, насторожилась. Не понравились лаза – блестели, и вид у Виктора Михайловича был утомленный, невыспавшийся.
– Что беспокоит? Боли?
– Нога вот расходилась – тянет… И сны замучили. Стараясь скрыть разом наполнившую ее тревогу, Клавдия Георгиевна спросила веселым голосом:
– Ну и какие же сны нас мучают?
– Странные сны, доктор. Сначала я стрелял по самолетной тени. Низко-низко, над самой степью летел самолет, а я заходил сверху, догонял и вел прицельный огонь не по машине, по тени. И вроде бы тот самолет, что отбрасывал тень, пилотировал Сашка Збарский, и мы все время переругивались по радио. Он, собака, противным таким голосом требовал, чтобы я лез пониже к земле.
Я кричу: "Если так дальше пойдет, высоты на выход (из пикирования) не хватит!" А он смеется: "Ничего, зато контрольные снимки будут о'кей!" И, представляете, сам тоже снижается. Я атакую и тяну, аж холодный пот прошибает, вижу, нет высоты… А скоростенка – под тысячу! Все-таки вылезаю, и земля, когда я проношусь на каких-нибудь пятнадцати – двадцати метрах, так и рябит, так и рябит в глазах…
А Сашка кричит: "Молодец! Разрывы легли точно по центру", и прибавляет кое-что еще… Ну, что именно, я уж опущу, поверьте на слово – весьма убедительное.
– Господи, какие страсти – гоняться за призраками со скоростью тысячи километров в час! Я бы, наверное, умерла со страха.
– Между прочим, сон не совсем фантастический. Года три назад мне действительно пришлось проводить испытание новых прицелов, и я тогда на самом деле стрелял по теням. Впечатляющая, скажу, работа!
– А почему по теням?
– Видите ли, другого выхода не было. Раньше все учебные и тренировочные стрельбы летчики вели по конусам. Вы, конечно, понятия не имеете, что за штука конус? Это полотняный мешок, привязанный к длинной-длинной веревке. Веревку цепляли за самолет-буксировщик, тот таскал мешок по небу, и мы стреляли в конус. Пока самолеты летали сравнительно тихо, все шло прекрасно. Но когда скорости в триста – триста пятьдесят километров в час стали считаться малыми, от тряпочных конусов пришлось отказаться. На больших скоростях мешки эти просто разлетались в клочья. Попробовали строить мишени-планеры и таскать на буксире их, но и новые мишени не выдерживали нужных скоростей. А тут подошло время испытывать прицелы скоростных машин. Получилось: самолеты есть, подходящее оружие тоже есть, прицелы сконструированы, а стрелять не по чем…
– И кто придумал охотиться за тенями? – заинтересовалась Клавдия Георгиевна. Она уже давно заметила, что стоит Хабарову заговорить о деле – полетах, машинах, товарищах, – и авиация, которая вообще-то была бесконечно далека ей, становится и притягательной, и манящей.
– Придумал толковый инженер и большой выдумщик… Но беда – сам он никогда ни на чем не летал. Теоретик! Ну и написал нам теоретик такие тактико-технические условия испытаний, что весь Центр в лежку валялся. Со смеху. Точно уж не помню, но что-то в подобном роде он сочинил: "Быстро выполнив первое прицеливание с дистанции тысяча – восемьсот метров, летчик несколько уменьшает угол и продолжает энергичное сближение с тенью до дистанции шестьсот – четыреста метров…" Ну и в таком духе… Юмористический получился документ. Вот Алексей Иванович Углов и сделал на полях пометку: "Прошу поставить памятник за счет фирмы. Непременно мраморный, с голубыми разводами по серому фону". – И, будто спохватившись, Виктор Михайлович спросил:
– Вам это интересно? Что-то я разболтался…
– И что ж было, когда инженер прочел резолюцию этого Углова?
– Сначала не понял шутки и разозлился, потом понял и расстроился. Так расстроился, что лично мне жалко его стало.
– И вы взялись летать?
– Не сразу, конечно. Многое пришлось пересчитать, переиначить и, конечно, "быстро выполнив первое прицеливание", на второе никто уже не лез, а сразу рвал когти подальше от матушки земли, на высоту. Но все равно это был знаменитый цирк!..
– Вот вы говорили, Виктор Михайлович, что во сне вам было страшно, а на самом деле? Когда летали?
– Тоже.
– Что – тоже?
– Страшно.
Клавдия Георгиевна задумчиво поглядела в лицо Хабарова и очень тихо, почти шепотом спросила:
– И вот так каждый день бывает страшно? Сегодня, завтра, всегда? Это же кошмар!
– Ну почему – кошмар? Привыкаем. Не дрожать, конечно, привыкаем, а переступать страх. Наяву легче, чем во сне. Во сне ты беспомощный, а в настоящем полете – хозяин…
– А тот Углов, который про памятник написал, тоже стрелял по теням?
– Стрелял!
– Он очень смелый?
– Углов? Очень! Иногда даже слишком.
Тамара в присутствии Клавдии Георгиевны сделала укол пенициллина, поправила постель, дала Виктору Михайловичу пелентан. Он подчинялся безропотно, внимательно поглядывая во время всех этих процедур на задумавшегося у его кровати доктора. Неожиданно Хабаров спросил: