Объяснение есть. Империя – сложнейшее жизнеустроение, которое не может свалиться с неба, даже если всё население будет желать этого и молиться об этом, – она должна созреть в ходе длительного исторического процесса. Исторический же процесс, подготавливающий и порождающий империю, всегда есть распространение культуры и организованности, накопленных в некоем зародышевом центре, на окружающие общества, менее культурные и менее организованные. Этот зародыш становится сердцем будущей империи и, что очень важно, ясно понимает и ощущает суть своей миссии как упорядочивающей и просветительной. В метафизическом смысле империя превращает хаос в космос, бесформенность в структуру, неразбериху в систему. Вовлекаемые в орбиту этой борьбы с энтропией люди превращаются из "жителей" в "граждан империи", которые должны проникнуться идеей этой борьбы, почувствовать себя миссионерами, несущими прогресс отсталым народам. И они действительно проникаются этой идеей, приспосабливают к ней своё мировосприятие. Имеющие место и в других обществах чувства долга и служения здесь достигают высшего выражения, патриотизм и верность Отчизне становятся своеобразным культом, который нисколько не мешает обычному религиозному культу, а лишь дополняет его. Имперская идея меняет сознание народа, делает его по своим внутренним характеристикам народом державным, и только страна, населённая таким народом, может стать настоящей империей, независимо от того, как она будет официально именоваться. Но как могли бы за два-три столетия образовать державный народ полукочевые германские племена, с удовольствием вписавшиеся в необычайно комфортную для них римскую цивилизацию, но совершенно неспособные по своему складу характера её воспроизводить? Империя нравилась им как потребителям, а исполнять те тяжёлые повинности, на которых она только и может держаться, они не хотели. Так что поговорка "Разбитую чашку не склеишь" всё-таки уместна и тут: расчленить империю германцы смогли, а срастить ее куски им было не дано.
А это, как метко выразился Кареев, было как нельзя более на руку Церкви. На руку в чём? Уважаемый историк объясняет: в том, чтобы подмять под себя государство. Это совершенно правильно, но здесь надо задать вопрос: а для чего Церкви устанавливать своё господство над государством? Что она получит в результате этого? Давайте подумаем. Духовная власть, господство над душами людей у неё и так имеется, тут ей никто не конкурент. А подчинив себе государство, она будет иметь и власть материальную – политическую, административную и экономическую – таким образом весь мир будет у её ног. Значит, надо внести уточнение. Феодализм был не "на руку" западной Церкви, а представлял для неё сильный соблазн, великое искушение.
Оно имело совершенно ту же природу, что и знаменитое искушение Христа во время Его сорокадневного поста в пустыне перед началом земного служения. Вспомним, как это было.
"…Берёт Его диавол на весьма высокую гору, и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: всё это дам Тебе, если падши поклонишься мне. Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана; ибо написано: "Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи". Тогда оставляет Его диавол, – и се, Ангелы приступили и служили Ему" (Мф. 4, 8).
Этот сюжет повторился в точности. Раздробленность и слабость светского правления нашёптывала церковному руководству: возьмите брошенную кесарями власть в свои руки, отвлекитесь ради бедного беспризорного народа от исключительного служения одному Господу, обратите внимание и на мирское, и всё оно станет вашим! Метафизический смысл искушения был прост: послужите сразу двум господам – Богу и мамоне, и все сокровища и вся слава мира достанутся вам. И, в отличие от Христа, Западная Церковь не смогла преодолеть этого соблазна, не сказала "отойди от меня, сатана". В художественной форме суть искушения, перед которым она не устояла, выразил Достоевский в главе "Великий инквизитор" романа "Братья Карамазовы".
Это был поворотный момент не только в истории христианской Церкви, но и в истории всего человечества. Христианская цивилизация раскололась на католическую и православную. Формальное размежевание между ними произошло лишь в XI веке, а фактически эти ветви разошлись лет на двести раньше. Католицизм воцарился в Западной Европе, православие – в Византии. Загоревшись желанием обрести власть не только над душами своей паствы, но и над её телами и кошельками, католическая Церковь провела энергичные реформы, сделавшие её более мобильной, централизованной и дисциплинированной (эти реформы провёл "величайший из пап" Григорий VII в конце XI века, сразу после официального разрыва с православной Церковью), и начала создавать для достижения своих честолюбивых целей новое богословие и новую философию.
Православным священникам часто задают вопрос: в чём различие между вашей верой и католической? Не всегда вопрошающие получают ясный и чёткий ответ. А он необычайно прост, прост до примитивности. Вся догматика, все обряды, вся метафизика, всё церковное искусство католицизма направлены только на одно: убедить людей в том, что для благополучной жизни на земле и обретения вечного блаженства на небесах необходимо и достаточно целиком ввериться Церкви, быть ей во всём послушными и своё послушание подтверждать пожертвованиями, желательно как можно более щедрыми. Вот и всё! Остальные миллионы слов, сказанных католическими проповедниками и учёными, – лишь заговаривание зубов, радужный туман, скрывающий от глаз наивных людей элементарную жажду власти, которую можно было бы выразить всего в трёх словах: "доверяйте и повинуйтесь".
Чтобы люди доверяли Церкви, надо, чтобы они доверяли её главе, Папе. Для этого в Символ веры, вопреки запрету Вселенского собора, было внесено добавление "филиокве" ("и от Сына"), Смысл таков: благодать Святого Духа исходит не только от Отца, но и непосредственно от Сына, то есть Христа, а поскольку Папа после вознесения Христа к Отцу стал Его викарием, то есть "исполняющим Его обязанности", то он тоже является источником Святого Духа, а по Евангелию это Дух Истины (Ин. 16, 13), значит, Папа обладает знанием истины, то есть он непогрешим. Как же ему не доверять?
Припав к стопам Церкви, может спастись каждый. Откуда у неё эта спасительная сила? Её наличие следует из концепции юридизма, принятой католическим богословием. Она состоит в утверждении, что для спасения души нужно сделать вполне определённое число добрых дел и вознести вполне определённое количество молитв – скажем, жертвовать на благотворительность десятую часть своих доходов и молиться 22 минуты в день. Отдал это Богу – можешь быть спокоен за посмертную судьбу. Но монахи в католических монастырях не смотрят на часы, когда молятся, – они увлекаются этим занятием и отдают ему многие часы. Так они зарабатывают избыточную благодать, являющуюся результатом их "сверхдолжных заслуг". Куда же она девается? Конечно, поступает в распоряжение Церкви, которая в дальнейшем может распределять её по своему усмотрению между верующими и возмещать недостаток их собственных заслуг из этого резервного фонда. А поскольку фонд этот огромен, Церковь может, в принципе, спасти любого. Так обосновывается постулат достаточности обращения к Церкви для спасения. Что же касается постулата необходимости, то тут католикам надо опровергнуть главное возражение: Дева Мария не прибегала к помощи католической Церкви, и не только спаслась, но и удостоилась родить Бога! Чтобы пасомые не соблазнились этим примером, западная Церковь ввела догмат о "непорочном зачатии Девы Марии": дескать, в момент Её зачатия Иоакимом и Анной с Неё был Божественным актом снят первородный грех. А поскольку на всех остальных людей этот акт не распространяется и первородный грех на них так и лежит, им надо спасаться через Церковь.
Таким образом, проблема спасения в католицизме решена раз и навсегда – доверяй Церкви, будь ей покорен, и попадёшь в рай, – а поэтому никакой сотериологии (науки о спасении) в нём нет, и всё богословие у католиков сосредоточилось на онтологии, на Отце, на изучении Его атрибутов и других свойств, на логических проблемах сотворения мира, соотношения между Богом и человеком, на теории познания. Этими проблемами и занималась религиозная мысль на протяжении нескольких веков в рамках схоластического богословия.
Что же касается философии, то её главной проблемой в это время, вызывавшей ожесточённые споры, была проблема универсалий – общих логических категорий, абстрактных понятий. Здесь богословы разделились на два лагеря. Реалисты утверждали, что общие понятия существуют реально (отсюда их название) и являются мыслями Бога, предшествующими вещам, которые Бог творит уже после того, как они сформируются в Его уме. Тезис этой партии – universalia ante res (универсалии до вещей). Номиналисты возражали на это так: откуда мы можем знать мысли Бога, и вообще, творческое начало в Боге – не ум, а воля\ Творец не нуждается в предварительных чертежах своих изделий, а просто говорит "да будет!". А общие понятия есть лишь удобные для нас обозначения свойств, имена, поэтому universalia post res (универсалии после вещей).
2. Восточное христианство
Здесь сотериология, напротив, заняла центральное место в богословии, а следовательно, и в философии. Заботиться о телах граждан Империи Церкви не было надобности – это взяло на себя государство, – и она сосредоточилась на проблеме спасения душ. И это пошло на пользу делу постижения истины. В нашем кратком обзоре надо отметить два ценных результата работы философской мысли православных авторов.
Первый принадлежит Симеону Новому Богослову (X век). Будучи великим постником и молитвенником, преподобный Симеон впервые в истории христианской философии серьёзно задумался над тем, каким должно быть в идеале взаимодействие двух составляющих человека – духовной и материальной. То, что они тянут нас в разные стороны и являются поэтому конфликтующими началами (из-за повреждённости плоти первородным грехом), христианам было понятно всегда, но до глубокого осмысления этого конфликта и путей выхода из него у богословов долго не доходили руки. Считалось, что, поскольку дух в человеке должен господствовать над плотью, стало быть, плоть надо умерщвлять. В рамках такого взгляда плоть человека сама по себе представляется его непримиримым врагом. Преподобный Симеон увидел в этом положении несовместимость с постулатом о человеколюбии Творца, в силу которого Он не должен был облечь человека в оболочку, заведомо враждебную его душе. Он высказал убеждение, что плоть надо не умерщвлять, а возвращать к догреховному состоянию, обоживать её, изгоняя из неё грех, иными словами, умерщвлять не саму плоть, а порождаемые её повреждённостью страсти. Эта точка зрения постепенно была принята православным учением и вошла в состав её философского базиса. Она неоднократно звучала в словах преподобного Серафима Саровского, который говаривал: "Плоть наша – подружка наша".
Вторая глубокая идея, которой мы обязаны восточной Церкви, принадлежит святителю Григорию Паламе (XTV век). Она относится сразу к двум разделам богословия – сотериологии и гносеологии (теория познания).
Толчком к разработке нового учения о связи между Богом и человеком стал спор Паламы с калабрийским монахом Варлаамом, который утверждал, что прямое богопознание через молитвенное созерцание и аскезу является самообманом, поскольку Бога отделяет от человека непроходимая пропасть. Опираясь на Священное Писание, Григорий Палама показал, что, хотя сущность Бога, Его внутренняя жизнь непознаваемы и непостижимы, Бог посылает энергии, воспринимаемые человеком и несущие информацию о Божественном мире. Но если даже на земле наша душа способна улавливать небесный свет, то после освобождения от тела она сможет видеть его воочию, то есть будет способна жить в Царстве Небесном.
Беседа тринадцатая
Кризис католицизма и протестантская революция
Есть поговорка, подтверждаемая не только философией, но и прямым жизненным опытом: "За всё надо платить". Она принадлежит к самым известным и постоянно повторяемым сентенциям и в то же время более всех других игнорируется. Как только перед человеком возникает какой-нибудь соблазн, вроде сыра в мышеловке, он тут же её забывает, хотя ещё накануне мог напоминать об универсальном принципе расплаты какому-то своему знакомому.
Католическая Церковь тоже забыла об этом принципе, когда обстоятельства открыли перед ней возможность, слегка отойдя от духа подлинного христианства, положить к своим ногам все богатства и всю славу Европы. Это "слегка" неизбежным образом стало превращаться в "существенно", и с Церковью случилось то, что всегда случается с пытающимися сидеть сразу на двух стульях: она оказалась между ними и упала. Это и была плата за соблазн. Но и когда пришло время платить, западная Церковь всё ещё тешила себя надеждой, что поговорка верна для всех, кроме неё, и, сидя на полу, всё ещё воображала, будто вот-вот встанет на ноги и, собравшись с силами, сможет, как и прежде, властвовать над миром. Её отчаянное цепляние за власть привело к пролитию целых рек крови и всё равно кончилось поражением.
Тот, кто поддаётся искушению, совершает грех, неважно, отдельное лицо это или что-то большее. Западная христианская Церковь, поддавшись искушению господствовать над всеми королевствами Европы, совершила грех, подобно греху наших прародителей. Бог сказал Адаму и Еве: плодитесь и размножайтесь и владейте землёю, но им показалось этого мало, и они захотели "стать как боги", то есть владеть ещё и небесами. Западной Церкви, в лице её епископа Петра, было сказано Христом: что свяжешь и развяжешь здесь, будет связано и развязано на небесах, то есть ей были даны в распоряжение небеса, но ей этого показалось недостаточно, и она захотела владеть также всем земным. Тот же Адамов грех, только наоборот! И имел он такие же роковые дальние последствия, только не для всего человечества, как первородный грех, а для западной цивилизации. Пожелав излишнего, первый человек потерял и то, что имел, и, как предупреждал его Бог (Быт. 2, 17), стал смертным и умер; точно так же и католическая Церковь, пожелав того, что ей не должно принадлежать, обрекла себя на смерть, и не только себя, но и всю порождённую ею цивилизацию. Сегодня, когда Запад начал уже агонизировать, мы с полной ясностью видим, какими страшными и непреложными бывают Господни слова: "Не делай этого, а то смертью умрёшь".
Яркая и драматичная судьба западного мира служит прекрасным подтверждением ещё одной поговорки: "Коготок увяз – всей птичке пропасть". Его триумфальный ослепительный расцвет, затем постепенное вырождение, прошедшее последовательно три фазы – католическую, протестантскую и постпротестантскую – и, наконец, быстрое угасание, абсолютно логичны. Такой грандиозной, поистине космической, духовной трагедии не разворачивалось в человеческой истории с самого момента изгнания Адама и Евы из рая. Но она была вполне закономерна. Вот причинно-следственная цепочка, ведущая западную цивилизацию к уходу с исторической сцены.
Коготок увяз в XI веке, когда западноевропейская Церковь позарилась на богатство и славу Земного царства, благо они лежали перед нею бесхозные, и изменила своему назначению, тому делу, ради исполнения которого её основал Христос. А дело это очень простое – не в смысле лёгкости исполнения, а в смысле ясности и определённости, – и состоит оно не в подмене Церковью Земного царства, а в правильном с ним взаимодействии. Говоря предельно кратко, Церковь, через таинства, проповедь и организацию повседневной жизни народа, его правильного быта с годичным циклом праздников и богослужений, должна освящать нацию – содействовать тому, чтобы Господь ниспослал на неё Святой Дух, который будет животворить её, делать крепкой, энергичной и мудрой.
Организовывать же её коллективную производственную жизнь – не в компетенции Церкви, этим должно заниматься государство. Такой симбиоз выгоден обеим сторонам, так как здесь Земное царство получает идеальных граждан, а Церковь – защиту и поддержку благодарного ей за этих граждан государства. Западная же Церковь, воспользовавшись распадом Империи, посягнула на выполнение тех функций, которые выполнял кесарь и его чиновники, но к этому она была совсем не приспособлена. Не выстроив никакой разумной системы управления, она просто захватила в собственность чуть ли не треть всей плодородной земли и ввела своих епископов и аббатов в состав местного начальства, заботясь при этом вовсе не о процветании нации, а лишь о том, как сохранить свою власть и свои приобретения. Для этого было необходимо обосновать свою гегемонию теоретически. За это взялся учёный монах доминиканского ордена Фома Аквинский (1225–1274). Он и стал главным философом католицизма, авторитет которого в папской церкви до сих пор является непререкаемым. Это и не удивительно: все его сочинения направлены на доказательство того, что Церковь должна стоять выше государства, а Папа – выше любого светского монарха. Его основными метафизическими постулатами были следующие утверждения: 1) вера выше разума; 2) в Боге сущность и существование совпадают (следовательно, для познания сущности существующих вещей надо подняться к Богу, а отсюда вывод: богословие выше науки, ибо даёт ей ключ к познанию); 3) в Боге сущность и действия совпадают (обоснование филиокве: Отец и Сын имеют одинаковую сущность (единосущны), значит, и их действия одинаковы – Отец испускает Святой Дух, и Сын тоже). В вопросе об универсалиях Фома занял компромиссную позицию: первоначально они возникают в уме Бога и предшествуют вещам, но после воплощения в вещах повторно возникают в умах людей как свойства и эти универсалии существуют post res.
Был ли Фома Аквинский великим философом? Западный мир безоговорочно считает его таковым. Но ведь этот мир начал делаться "западным" именно с принятия католической веры, а Фома является главным идеологом католицизма, так что объективной оценки тут быть не может. Если же подходить беспристрастно, надо констатировать, что никакого ноу-хау в его сочинениях нет, что собственный, оригинальный вклад Аквината в познание истины примерно равен нулю. Это был человек огромного интеллекта и необъятной эрудиции, который мастерски, а точнее – гроссмейстерски выполнил никем не сформулированный, но висевший в воздухе политический заказ оправдать папоцезаризм. Надо признать, что выполнил он его блестяще. Фома создаёт иллюзию, будто для него главное – онтология, бескорыстные поиски космологической и богословской истины, и, чтобы сделать эту онтологию убедительной, он заимствует её у Аристотеля, чей рационализм становился для европейского человека, втягивавшемуся в апостасию (отпадение от Бога), гораздо понятнее поэтической фантазии Платона. Такому виртуозу софистики, как Фома, совсем не трудно было облечь схемы Стагирита, касающиеся формы и субстанции, атрибутов и акциденций, неподвижного, двигателя и четырёх начал, в одежды теологии, что он и сделал. А учение о примате духовной власти над светской вытекало из его онтологии как бы само собой. Так что любители чётких оценок могли бы сказать о Фоме Аквинском так: это не был великий философ, но он достоин громкого титула "философ католицизма".