На горизонте бесконечности. – Мы покинули берег и взошли на корабль! Мостки пройдены, – еще немного, берег остался позади! Теперь вперед, мой челн! Океан пред тобой: он, правда, не всегда бурлив и порой спокойно блестит, как шелк и золото, и грезы о счастье. Но настанет время и ты узнаешь, что он бесконечен и что ничего нет более ужасного, как бесконечность. Горе бедной птичке, которая чувствовала себя свободной, а теперь ударилась о стенку этой клетки! Горе тебе, если ты затоскуешь о родной земле, где как будто больше было свободы, – и нет теперь "земли"!
Безумец. – Не приходилось ли вам слышать о том безумце, который в светлое утро зажег фонарь, вышел на площадь и неумолчно кричал: "Я ищу божество! Я ищу божество!" – Там было много таких, которые не верят в Бога, и они издевались над ним. Не потерялся ли он? говорил один. Не заплутался ли он, как ребенок? говорил другой. Не спрятаться ли он хочет? Не нас ли он боится? Не на корабле ли он плывет? не странствует ли? – так кричали они и смеялись между собой. Безумец проник в середину их и пронизывал их своим взглядом. "Где божество? – кричал он, – я скажу вам это! Мы убили его, – вы и я! Мы все его убийцы! Но как мы это сделали? Как могли мы поглотить море? Кто дал нам губку, чтобы стереть весь горизонт? Что мы сделали, оторвавши эту землю от ее солнца? Куда она идет теперь? Куда идем мы сами? Прочь от всех солнц? Разве мы не спотыкаемся постоянно? И назад, и в стороны, и вперед, по всем направлениям? Существуют ли еще верх и низ? Не блуждаем ли мы по бесконечному небытию? Не повеяло ли на нас пустотой? Разве не стало холоднее? Разве ночь не надвигается все темнее и темнее? Разве не приходится нам днем зажигать огонь? Разве еще не долетает до нас звук работы могильщиков, зарывающих божество? Разве не чувствуем мы божественного тления? Ведь и боги истлевают!
Бог убит! Бог мертв! И мы его убийцы! Чем же мы утешаемся, убийцы из убийц? Самое святое и великое, чем только обладал мир, погибло под нашими ножами, – кто смоет с нас эту кровь? Какая вода может очистить нас? Какое раскаяние, какие священные игры мы можем придумать? Разве важность этого деяния не слишком велика для нас? Чтобы стать достойными его, не должны ли мы сами сделаться богами? Еще не было никогда более великого деяния, – и кто родится после нас, будет принадлежать за такое деяние к высшей истории, чем вся, бывшая до сих пор!" – Тут умолк безумный и вновь взглянул на слушателей: они тоже молчали и с удивлением глядели на него. Наконец бросил он свой светильник на землю, так что тот разбился на части и погас. "Я явился слишком рано, – сказал он, – еще не настало время для меня. Это ужасное деяние еще на пути, оно еще не достигло людского слуха. Для молнии и грома нужно время, для света звезд нужно время; для деяний тоже нужно время, для того, чтобы их могли заметить и услышать, после того, как они совершены. Это деяние еще дальше от людей, чем самые далекие звезды, – и однако они совершили его!" – Рассказывают еще, что этот безумец в тот же самый день пробрался в различные храмы и пел там свой вечный Reguiem Богу (Requiem acternam Deo). Когда его выводили и заставляли говорить, он повторял только одно: "Что такое эти храмы, как не могилы и надгробные памятники божества?"
Мистические толкования. – Мистические толкования считаются глубокими; они, правда, не поверхностны.
Последствия древней религиозности. – Всякий не мыслящий человек полагает, что воля – вот единственно активный элемент жизни; хотеть – это нечто простое, данное, непроизводное, само по себе понятное. Он убежден, если что-либо делает, напр., производит удар, – что это он ударяет и что ударил он потому, что хотел ударить. Он совершенно не замечает проблемы, заключающейся здесь, для него достаточно чувствовать волю, для того, чтобы не только признать причину и действие, но и поверить, что он понимает их взаимное отношение. Он не знает ничего ни о механизме совершающегося, ни о стократно неуловимой работе, которая должна произойти, чтобы совершился удар, ни о полной неспособности воли самой по себе совершить хотя бы ничтожнейшую часть этой работы. Воля для него – магически действующая сила: вера в эту волю, как причину действий, это – вера в волшебные силы. Всюду, где человек видел какой-либо процесс, он предполагал волю, как причину и лично хотящее существо в основе всего, понятие "механика" было ему совершенно чуждо. А так как человек неизмеримо долгое время верил только в личности (не в материю, силы, вещи и т. д.), то вера в причину и действие стала его основной верой, которую он прилагает всюду, где протекает какой-нибудь процесс, – еще и в настоящее время это чувствуется инстинктивно, как атавизм древнейшего происхождения. Положения "нет действия без причины", "всякое действие есть в свою очередь причина" являются обобщениями более узких положений: "где совершается действие, там есть хотение", "только при наличии существа, проявляющего желание, может быть действие", "нельзя просто ощущать действия, но всякое такое ощущение есть возбуждение воли" (к действию, к самозащите, к наказанию, к возмездию), – в первобытные же времена человечества и те и другие положения были тождественны, первые не были обобщением вторых, но вторые – развитием первых. – Шопенгауэр с своим утверждением, что существующее представляет субъект, обладающий волей, возвел на трон первобытную мифологию; он никогда, по-видимому, не пытался произвести анализа воли, потому что верил, как всякий, в простоту и непосредственность хотения: – между тем хотение – это такой тонко устроенный механизм, что почти скрывается от глаза наблюдателя. В противоположность упомянутому мыслителю, я выставляю следующие положения: во-первых, для существования воли необходимо представление об удовольствии и страдании. Во-вторых: чтобы сильное побуждение чувствовалось, как удовольствие или страдание, для этого нужна работа анализирующего интеллекта (interpretirenden Intellecte), который совершает свою работу большей частью, конечно, бессознательно для нас; одно и то же побуждение может быть истолковано им и как удовольствие, и как страдание. В-третьих: только для существ, одаренных интеллектом, существуют удовольствие, страдание и воля; огромное большинство организмов не имеют ничего подобного.
Homo poeta. – "Я собственноручно создал эту трагедию из трагедий, и вот она готова; я впервые завязал узел морали и так его крепко затянул, что только божество могло бы развязать его, – так думал Гораций. – Я сам теперь в четвертом акте низверг всех богов! Что же должно быть в пятом акте?! Откуда взять еще трагический конец! – Не подумать ли, может быть, о комической развязке?"
Различная степень опасности жизни. – Вам совершенно неизвестно, что вы переживаете, вы проходите жизнь, как пьяные, и временами падаете со ступеней. Но, благодаря вашему опьянению, ваши члены остаются невредимы: ваши мускулы слишком вялы и голова ваша слишком пуста для того, чтобы вы могли так же чувствовать камни этой лестницы, как мы, другие! Для вас жизнь – величайшая опасность: мы хрупки, как стекло, – горе, если мы споткнемся! И все погибло, если мы упадем!
Чего нам недостает. – Мы любим великую природу и открыли ее: вот почему у нас нет великих людей. Греки же, наоборот, имели к природе совершенно иное чувство, чем мы.
Самый влиятельный. – Если человек борется с окружающей жизнью, останавливает ее и требует отчета, он должен оказать на нее влияние! Хочет ли он этого, – безразлично; суть в том, что он может.
Mentiri. – Смотрите: он задумался! он сейчас будет готов солгать. Это – одна из ступеней культуры, на которой стояли целые народы. Припомним только, что выражали римляне словом mentiri.
Неудобное качество. – Находить все вещи глубокими – это неудобное свойство: оно ведет к тому, что люди постоянно напрягают свое зрение и, в конце концов, всегда находят более, чем желали.
Для всякой добродетели свое время. – Кто в настоящее время непреклонен, у того искренность часто вырывает упреки совести: непреклонность и искренность принадлежат к добродетелям различных эпох.
Отношение к добродетели. – И по отношению к добродетели можно быть недостойным и льстецом.
К баловням времени. – Беглый жрец и выпущенный преступник постоянно делают гримасы: им хочется обладать таким лицом, на котором совершенно не было бы видно прошлого. – А видели ли вы таких людей, на лице у которых отражается грядущее и которые настолько любезны по отношению к вам, баловни "времени", что устраивают такую физиономию, чтобы на ней не было видно будущего?
Эгоизм. – Эгоизм – это перспективный закон ощущения, по которому все ближайшее кажется нам большим и важным, а с удалением все предметы теряют в величине и весе.
После большой победы. – Самое лучшее в значительной победе то, что она уничтожает у победителя боязнь поражения. "Почему бы хоть раз и не проиграть? – спрашивает он себя, – я теперь достаточно богат для того".
Ищущие покоя. – Я знаю людей, которые ищут покоя с помощью множества темных предметов, которыми они окружают себя: кто хочет спать, тот закрывает свою комнату или забирается куда-нибудь в темный угол. – Это относится к тем, кто не знает, – хотя и мог бы знать, – чего собственно они больше всего ищут!
О счастье отрицающего. – Кто основательно и надолго отказался от чего-либо, тому, при встрече с этим вновь, кажется, что он сделал открытие, – и как счастлив всякий открывающий! Будем же умнее змей, которые слишком подолгу лежат при одном и том же солнце.
Всегда в своем обществе. – Все, что одинаково со мной, в природе и в истории, – говорит мне, хвалит меня, гонит меня вперед, радует меня: – другого я не слышу или тотчас забываю. Мы всегда в своем обществе.
Мизантропия и любовь. – О пресыщении людьми можно говорить лишь в том случае, если данный субъект не может более переваривать их и все-таки переполнил ими желудок свой. Мизантропия – это следствие слишком жадной любви к людям и "человекообжорство", – но кто же велит тебе глотать людей, как устриц, бедный принц Гамлет?
Об одном больном. – "Он скверно себя чувствует!" – "Что же ему нужно?" – "Он страдает от желания быть любимым, и не находит удовлетворения". – "Странно! Весь мир славит его, его носят не только на руках, но и на устах!" – "Да, но у него плохой слух на похвалу. Если его хвалит друг, ему кажется, что этот друг хвалит самого себя; хвалит враг, – ему кажется, что этот враг хочет, чтобы его за это похвалили; если его хвалит кто-нибудь из остальных – а их не так много, до такой степени он знаменит! – его мучит, что не хотят его иметь своим другом или врагом; он обыкновенно говорит: что мне за дело до того, кто может относиться ко мне беспристрастно"?
Открытые враги. – Мужество перед врагом дело особого рода, и обладатель его может все-таки проявить и трусость, и нерешительность. Так думал Наполеон относительно "самого мужественного человека", какого он знал, Мюрата: отсюда следует, что открытые враги для некоторых людей необходимы, если им надо подняться на высоту своей добродетели, мужества и веселости.
С толпой. – Он двигался до сих пор с толпой и был ее панегиристом; но в один прекрасный день он сделается ее противником! Ведь он следует за ней только из уверенности, что его слабость выиграет от этого: он еще не испытал, что толпа недостаточно слаба для него, что она не позволяет никому останавливаться! – И тогда он охотно отстанет!
Слава. – Если благодарность многих по отношению к одному перейдет всякие границы, возникает слава.
Губитель вкуса. – А: "Ты губишь вкусы, – так говорят всюду!" Б: "Конечно! Я у всякого отнимаю вкус к его партии: – этого не извинит мне ни одна партия".
Быть глубоким и казаться глубоким. – Кто сознает себя глубоким, тот трудится для света; кто хочет толпе показаться глубоким, тот старается для темноты. Толпа считает глубоким всякое явление, для которого не видит оснований: она так труслива и так неохотно идет в воду.
В стороне. – Парламентаризм, т. е. открытое разрешение выбирать между пятью основными политическими мнениями, старается угодить тем многим, которые оказываются самостоятельными и индивидуальными и могут бороться за свои взгляды. Но в конце концов безразлично, повинуется ли толпа одному мнению или допускаются все пять? – Кто уклонится от пяти общественных мнений и пойдет в стороне, тот всегда будет иметь против себя всю толпу.
О красноречии. – Кто до сих пор обладал самым убедительным красноречием? Барабанный бой: и пока короли будут иметь его в своей власти, они все будут лучшими ораторами и подстрекателями народа.
К "вопросам воспитания". – В Германии недостает высшему человеку одного важного воспитательного средства: насмешки высших людей, которые в Германии не смеются.
К выяснению моральных вопросов. – Надо уговорить немцев расстаться с своим Мефистофелем и со своим Фаустом. Это два предрассудка в области моральных явлений по отношению к оценке познания.
Мысли. – Мысли – это тени наших ощущений, – только еще темнее, пустее и проще их.
Следовать и идти впереди. – А: "Из двух этих лиц один постоянно будет следовать за кем-нибудь, а другой всегда сам пойдет впереди, куда бы судьба их ни повела. И все-таки первый из них и по своей добродетели, и по своему духу выше второго!" Б: "Так что же? все это говорится для других, а не для меня, не для нас! – Fit secundum regulam".
В одиночестве. – Если человек живет одиноко, – он и говорит негромко, и пишет негромко: он боится пустого Эха – критики нимфы Эхо. И все голоса звучат иначе в уединении!
Музыка лучшего будущего. – Первым музыкантом для меня был бы тот, кто знал бы только тоску глубочайшего счастья, и никакой другой тоски: но такого музыканта до сих пор еще не появилось.
Правосудие. – Лучше быть обокраденным, чем окружать себя пугалами – вот мой вкус. Но это, конечно, является исключительно делом вкуса, – не более.
Бедный. – Он сегодня беден: но не потому, что у него все отняли, а потому, что он сам все бросил: – так что ж? Он привык находить. – Бедны те, кто не понимает его добровольной бедности.
Дурная совесть. – Все поступки его отличаются честностью и не выходят за рамки дозволенного, и однако его совесть неспокойна, ибо задача его – совершить что-нибудь необычайное.
Оскорбительная манера в способе изложения. – Этот художник оскорбляет меня своей манерой выражать мысли, очень хорошие мысли: он обращается к вам с такими широкими, сильными, грубыми приемами убеждения, как будто он говорит перед чернью. Все то время, которое мы дарим его искусству, мы чувствуем себя "в дурном обществе".
Труд. – Как близки даже самым скромным из нас труд и работник! Королевское великодушие в словах "мы все – работники!" считалось еще при Людовике XIV цинизмом и неприличием.
Мыслитель. – Он – мыслитель: это значит, он умеет понимать вещи проще, чем они есть.
Против похвалы. – А: "Похвалу получают только от себе подобных!" Б: "Да! И потому, кто тебя хвалит, тот говорит: ты похож на меня!"
Против некоторых способов защиты. – Самый вероломный способ повредить известному делу, это – умышленно защищать его с помощью неверных доводов.
Добродушие. Чем отличаются те добродушные люди, у которых из лица так и светит благоволение, от всех остальных людей? Они чувствуют расположение ко всякому новому лицу и быстро им увлекаются; вот почему они стремятся сделать ему что-нибудь хорошее, вот почему их первая мысль о нем: "оно мне нравится". У них сменяются друг за другом: желание усвоения (они мало интересуются ценностью другого), быстрое усвоение, радость, которую им доставляет новое приобретение, и работа на пользу лица, попавшего им во власть.
В чем заключалось остроумие Канта. – Кант хотел убедить всех самым неопровержимым образом в том, что прав "весь мир": вот в чем скрывалось его остроумие. Он писал против ученых в пользу народных предрассудков, но писал он это для ученых, а не для народа.
"Чистосердечный". – Человек тот руководится всегда в своих поступках такими основаниями, о которых он умалчивает, ибо те основания, о которых он сообщает, у него всегда на языке и чуть не на ладони.
В насмешку. – Смотрите! Смотрите! он бежит прочь от людей, а они следуют за ним, потому что он бежит перед ними, – так похожи они на стадо.
Границы нашего слуха. – Люди слышат только те вопросы, на которые они в состоянии найти ответ.
Поэтому осторожность! – Ничем мы не делимся так охотно с другими, как секретом и тем, что за ним скрывается.
Досада гордеца. – Гордец досадует даже на тех, кто ведет его вперед: он злобно смотрит на лошадей своего вагона.
Щедрость. – Щедрость у богатых – это часто только вид застенчивости.
Смех. – Смеяться – значит злорадствовать, но злорадствовать с чистой совестью.
Одобрение. – В одобрении есть всегда известная шумливость, даже в одобрении, которым мы удостаиваем самих себя.
Расточитель. – Он еще не достиг убожества того богача, который уже пересчитал раз все свои сокровища, – он расточает свой ум с безрассудством расточительной природы.
Nie niger est. – У него обыкновенно нет никаких мыслей, – но, как исключение, у него являются дурные мысли.
Нищие и вежливость. – "Нет ничего невежливого, если кто-нибудь стучит камнем в дверь, у которой нет ручки от звонка" – так думают нищие и всякого рода нуждающиеся; но никто не признает их правыми.
Потребность. – Потребность считается причиной явления: на самом деле она часто только результат возникающего факта.
При дожде. – Идет дождь, и я вспоминаю о бедных людях, которые толпятся теперь с своими многочисленными заботами, не пытаясь скрыть их; всякий готов по доброй воле сделать неудовольствие другому, и даже при дурной погоде доставить себе хотя бы жалкими средствами возможность чувствовать себя в числе благоденствующих. – В этом и только в этом – нищета бедняков.
Завистник. – Это завистник, – ему нельзя пожелать детей; он станет им завидовать в том, что сам не может больше быть ребенком.
Великий человек! – Не всякий великий человек будет в то же время человеком вообще; он может оказаться мальчиком или хамелеоном всех возрастов, или заколдованной женщиной.
Особый способ спрашивать людей о тех основаниях, которыми они руководствуются. – Существует особый способ спрашивать о тех основаниях, которыми мы руководствуемся, – способ, при котором мы не только забываем о лучших своих основаниях, но еще и чувствуем, как в нас пробуждается недовольство и непокорность этим самым основаниям: при таких вопросах люди теряют свой разум и такой способ является прямо-таки уловкой тиранов.
Умеренность в усердии. – Под страхом болезни не желай усердием превзойти своего отца.