Язык в действии: Руководство к ясному мышлению, чтению и письму - Самюэл Хаякава 20 стр.


Have you heard of the wonderful one-hoss shay,
That was built in such a logical way
It ran a hundred years to a day,
And then, of a sudden, it – ah, but stay,
I’ll tell you what happened without delay,
Scaring the parson into fits,
Frightening people out of their wits, –
Have you ever heard of that, I say?

Seventeen hundred and fifty-five.
Georgius Secundus was then alive, –
Snuffy old drone from the German hive.
That was the year when Lisbon-town
Saw the earth open and gulp her down,
And Braddock’s army was done so brown,
Left without a scalp to its crown.
It was on the terrible Earthquake-day
That the Deacon finished the one-hoss shay.

Now in building of chaises, I tell you what,
There is always somewhere a weakest spot, –
In hub, tire, felloe, in spring or thill,
In panel, or crossbar, or floor, or sill,
In screw, bolt, thoroughbrace, – lurking still,
Find it somewhere you must and will, –
Above or below, or within or without, –
And that’s the reason, beyond a doubt,
A chaise breaks down, but doesn’t wear out.

But the Deacon swore (as Deacons do,
With an "I dew vum," or an "I tell yeou")
He would build one shay to beat the taown
’N’ the keounty ’n’ all the kentry raoun’;
It should be so built that it couldn’ break daown:
"Fur," said the Deacon, "’tis mighty plain
Thut the weakes’ place mus’ stan’ the strain;
’N’ the way t’ fix it, uz I maintain,
Is only jest
T’ make that place uz strong uz the rest."

So the Deacon inquired of the village folk
Where he could find the strongest oak,
That couldn’t be split nor bent nor broke, –
That was for spokes and floor and sills;
He sent for lancewood to make the thills;
The crossbars were ash, from the straightest trees,
The panels of white-wood, that cuts like cheese,
But lasts like iron for things like these;
The hubs of logs from the "Settler’s ellum," –
Last of its timber, – they couldn’t sell ’em,
Never an axe had seen their chips,
And the wedges flew from between their lips,
Their blunt ends frizzled like celery-tips;
Step and prop-iron, bolt and screw,
Spring, tire, axle, and linchpin too,
Steel of the finest, bright and blue;
Thoroughbrace bison-skin, thick and wide;
Boot, top, dasher, from tough old hide
Found in the pit when the tanner died.
That was the way he "put her through."
"There!" said the Deacon, "naow she’ll dew!"

Do! I tell you, I rather guess
She was a wonder, and nothing less!
Colts grew horses, beards turned gray,
Deacon and deaconess dropped away,
Children and grandchildren – where were they?
But there stood the stout old one-hoss shay
As fresh as on Lisbon-earthquake-day!

EIGHTEEN HUNDRED; – it came and found
The Deacon’s masterpiece strong and sound.
Eighteen hundred increased by ten; –
"Hahnsum kerridge" they called it then.
Eighteen hundred and twenty came; –
Running as usual; much the same.
Thirty and forty at last arrive,
And then come fifty, and FIFTY-FIVE.

Little of all we value here
Wakes on the morn of its hundreth year
Without both feeling and looking queer.
In fact, there’s nothing that keeps its youth,
So far as I know, but a tree and truth.
(This is a moral that runs at large;
Take it. – You’re welcome. – No extra charge.)

FIRST OF NOVEMBER, – the Earthquake-day, –
There are traces of age in the one-hoss shay,
A general flavor of mild decay,
But nothing local, as one may say.
There couldn’t be, – for the Deacon’s art
Had made it so like in every part
That there wasn’t a chance for one to start.
For the wheels were just as strong as the thills,
And the floor was just as strong as the sills,
And the panels just as strong as the floor,
And the whipple-tree neither less nor more,
And the back crossbar as strong as the fore,
And spring and axle and hub encore.
And yet, as a whole, it is past a doubt
In another hour it will be worn out!

First of November, ’Fifty-five!
This morning the parson takes a drive.
Now, small boys, get out of the way!
Here comes the wonderful one-hoss shay,
Drawn by a rat-tailed, ewe-necked bay.
"Huddup!" said the parson. – Off went they.
The parson was working his Sunday’s text, –
Had got to fifthly, and stopped perplexed
At what the – Moses – was coming next.
All at once the horse stood still,
Close by the meet’n’-house on the hill.
First a shiver, and then a thrill,
Then something decidedly like a spill, –
And the parson was sitting upon a rock,
At half past nine by the meet’n-house clock, –
Just the hour of the Earthquake shock!
What do you think the parson found,
When he got up and stared around?
The poor old chaise in a heap or mound,
As if it had been to the mill and ground!
You see, of course, if you’re not a dunce,
How it went to pieces all at once, –
All at once, and nothing first, –
Just as bubbles do when they burst.

End of the wonderful one-hoss shay.
Logic is logic. That’s all I say.

IV. Отрывок из
Гроздья гнева

ДЖОН СТЕЙНБЕК (перевод Н. Волжиной)

"Но что такое происходит у нас в стране? Я вот о чем спрашиваю. Что происходит? Сейчас, как ни старайся, себя не прокормишь. Земля людей тоже не кормит. Я вас спрашиваю, что такое происходит? Ничего не понимаю. И кого ни спросишь, никто ничего не понимает. Человек готов башмаки с себя снять, лишь бы проехать еще сотню миль. Ничего не понимаю. – Он снял свой серебристый шлем и вытер лоб ладонью. И Том снял кепку, и вытер ею лоб, потом подошел к водопроводу, намочил кепку, отжал ее и снова надел. Мать просунула руку между планками борта, вытащила оловянную кружку и сходила за водой – напоить бабку и деда. Она стала на нижнюю планку и протянула кружку сначала деду, но он только пригубил и замотал головой – и не стал больше пить. Старческие глаза смотрели на мать с мучительной растерянностью и не сразу узнали ее.

Эл включил мотор и, дав задний ход, подъехал к бензиновой колонке. – Наливай. В него идет около семи галлонов, – сказал Эл. – Да больше шести не надо, а то будет плескать. Толстяк вставил в отверстие бака резиновый шланг.

– Да, сэр, – сказал он. – Куда наша страна катится, просто не знаю. Безработица, пособия эти…

Кэйси сказал:

– Я много мест исходил. Все так спрашивают. Куда мы катимся? А по-моему, никуда. Катимся и катимся. Остановиться не можем. Почему бы людям не подумать над этим как следует? Сколько народу сдвинулось с места! Едут, едут. Мы знаем, почему они едут и как едут. Приходится ехать. Так всегда бывает, когда люди ищут лучшего. А сидя на месте, ничего не добьешься. Люди тянутся к лучшей жизни, ищут се – и найдут. Обида многое может сделать, обиженный человек – горячий, он за свои права готов биться. Я много мест исходил, мне часто доводилось слышать такие слова.

Толстяк качал бензин, и стрелка на счетчике вздрагивала, показывая количество отпущенных галлонов.

– Куда же мы все-таки катимся? Вот я что хочу знать.

Том сердито перебил его:

– И никогда не узнаешь. Кэйси тебе втолковывает, а ты твердишь свое. Я таких не первый раз встречаю. Ничего вы знать не хотите. Заладят и тянут одну и ту же песенку. "Куда мы катимся?" Тебе и знать-то не хочется. Люди снялись с мест, едут куда-то. А сколько их мрет кругом? Может, и ты скоро умрешь, а ничего толком не узнаешь. Много мне таких попадалось. Ничего вы знать не хотите. Убаюкиваете себя песенкой: "Куда мы катимся?""

VII
Наука и языкознание

БЕНДЖАМИН ЛИ УОРФ (Перевод из журнала Новое В Лингвистике. Вып. 1. –М., 1960)

Каждый нормальный человек, вышедший из детского возраста, обладает способностью говорить и говорит. Именно поэтому каждый независимо от образования проносит через всю свою жизнь некоторые хотя и наивные, но глубоко укоренившиеся взгляды на речь и на ее связь с мышлением. Поскольку эти воззрения тесно связаны с речевыми навыками, ставшими бессознательными и автоматическими, они довольно трудно поддаются изменению и отнюдь не являются чем-то сугубо индивидуальным или хаотичным – в их основе лежит определенная система. Поэтому мы вправе назвать эти воззрения системой естественной логики. Этот термин представляется мне более удачным, чем термин "здравый смысл", который часто используется с тем же значением.

Согласующийся с законами естественной логики факт, что все люди с детства свободно владеют речью, уже позволяет каждому считать себя авторитетом во всех вопросах, связанных с процессом формирования и передачи мыслей. Для этого, как ему представляется, достаточно обратиться к здравому смыслу и логике, которыми он, как и всякий другой человек, обладает. Естественная логика утверждает, что речь – это лишь внешний процесс, связанный только с сообщением мыслей, но не с их формированием. Считается, что речь, т. е. использование языка, лишь "выражает" то, что уже в основных чертах сложилось без помощи языка. Формирование мысли – это якобы самостоятельный процесс, называемый мышлением или мыслью и никак не связанный с природой отдельных конкретных языков. Грамматика языка – это лишь совокупность общепринятых традиционных правил, но использование языка подчиняется якобы не столько им, сколько правильному, рациональному, или логическому, мышлению.

Мысль, согласно этой системе взглядов, зависит не от грамматики, а от законов логики или мышления, будто бы одинаковых для всех обитателей вселенной и отражающих рациональное начало, которое может быть обнаружено всеми разумными людьми независимо друг от друга, безразлично, говорят ли они на китайском языке или на языке чоктав. У нас принято считать, что математические формулы и постулаты формальной логики имеют дело как раз с подобными явлениями, т. е. со сферой и законами чистого мышления. Естественная логика утверждает, что различные языки – это в основном параллельные способы выражения одного и того же понятийного содержания и что поэтому они различаются лишь незначительными деталями, которые только кажутся важными. По этой теории математики, символическая логика, философия и т. п. – это не особые ответвления языка…

…Предположим, что какой-нибудь народ в силу какого-либо физиологического недостатка способен воспринимать только синий цвет. В таком случае вряд ли его люди смогут сформулировать мысль, что они видят только синий цвет. Термин синий будет лишен для них всякого значения, в их языке мы не найдем названий цветов, а их слова, обозначающие оттенки синего цвета, будут соответствовать нашим словам светлый, темный, белый, черный и т. д., но не нашему слову синий. Для того чтобы осознать, что они видят только синий цвет, они должны в какие-то отдельные моменты воспринимать и другие цвета. Закон тяготения не знает исключении; нет нужды доказывать, что человек без специального образования не имеет никакого понятия о законах тяготения и ему никогда бы не пришла в голову мысль о возможности существования планеты, на которой тела подчинялись бы законам, отличным от земных. Как синий цвет у нашего вымышленного народа, так и закон тяготения составляют часть повседневного опыта необразованного человека, нечто неотделимое от этого повседневного опыта. Закон тяготения нельзя было сформулировать до тех пор, пока падающие тела не были рассмотрены с более широкой точки зрения – с учетом и других миров, в которых тела движутся по орбитам или иным образом.

Подобным же образом, когда мы поворачиваем голову, окружающие нас предметы отражаются на сетчатке глаза так, как если бы эти предметы двигались вокруг нас. Это явление – часть нашего повседневного опыта, и мы не осознаем его. Мы не думаем, что комната вращается вокруг нас, но понимаем, что повернули голову в неподвижной комнате. Если мы попытаемся критически осмыслить то, что происходит при быстром движении головы или глаз, то окажется, что самого движения мы не видим; мы видим лишь нечто расплывчатое между двумя ясными картинами. Обычно мы этого совершенно не замечаем, и мир предстает перед нами без этих расплывчатых переходов. Когда мы проходим мимо дерева или дома, их отражение на сетчатке меняется так же, как если бы это дерево или дом поворачивались на оси; однако, передвигаясь при обычных скоростях, мы не видим поворачивающихся домов или деревьев. Иногда неправильно подобранные очки позволяют увидеть, когда мы оглядываемся вокруг, странные движения окружающих предметов, но обычно мы при передвижении не замечаем их относительного движения. Наша психическая организация такова, что мы игнорируем целый ряд явлений, которые хотя и всеобъемлющи и широко распространены, но не имеют значения для нашей повседневной жизни и нужд.

Естественная логика допускает две ошибки. Во-первых, она не учитывает того, что факты языка составляют для говорящих на данном языке часть их повседневного опыта и поэтому эти факты не подвергаются критическому осмыслению и проверке. Таким образом, если кто-либо, следуя естественной логике, рассуждает о разуме, логике и законах правильного мышления, он обычно склонен просто следовать за чисто грамматическими фактами, которые в его собственном языке или семье языков составляют часть его повседневного опыта, но отнюдь не обязательны для всех языков и ни в каком смысле не являются общей основой мышления. Во-вторых, естественная логика смешивает взаимопонимание говорящих, достигаемое путем использования языка, с осмысливанием того языкового процесса, при помощи которого достигается взаимопонимание, т. е. с областью, являющейся компетенцией презренного и с точки зрения естественной логики абсолютно бесполезного грамматиста. Двое говорящих, например на английском языке, быстро придут к договоренности относительно предмета речи; они без труда согласятся друг с другом в отношении того, к чему относятся их слова. Один из них (А) может дать указания, которые будут выполнены к полному его удовлетворению другим говорящим (В). Именно поэтому, что А и В так хорошо понимают друг друга, они в соответствии с естественной логикой считают, что им, конечно, ясно, почему это происходит. Они полагают, например, что все дело просто в том, чтобы выбрать слова для выражения мыслей. Если мы попросим А объяснить, как ему удалось так легко договориться с В, он просто повторит более или менее пространно то, что он и понятия не имеет о том процессе, который здесь происходит. Сложнейшая система языковых моделей и классификаций, которая должна быть общей для А и В, служит им для того, чтобы они вообще могли вступить в контакт.

Эти врожденные, и приобретаемые со способностью говорить основы и есть область грамматиста, или лингвиста, если дать этому ученому более современное название. Слово "лингвист" в разговорной и особенно в газетной речи означает нечто совершенно иное, а именно человека, который может быстро достигнуть взаимопонимания при общении с людьми, говорящими на различных языках. Такого человека, однако, правильнее было бы назвать полиглотом. Ученые-языковеды уже давно осознали, что способность бегло говорить на каком-либо языке еще совсем не означает лингвистического знания этого языка, т. е. понимания его основных особенностей (background phenomena), его системы и происходящих в ней регулярных процессов. Точно так же способность хорошо играть на биллиарде не подразумевает и не требует знания законов механики, действующих на биллиардном столе.

…В лингвистике – изучаемая ею основа языковых явлений, которые как бы находятся на заднем плане, имеет отношение ко всем видам нашей деятельности, связанной с речью и достижением взаимопонимания, – во всякого рода рассуждениях и аргументации, в юриспруденции, дискуссиях, при заключении мира, заключении различных договоров, в изъявлении общественного мнения, в оценке научных теорий, при изложении научных результатов. Везде, где в делах людей достигается договоренность или согласие, независимо от того, используются ли при этом математические или какие-либо другие специальные условные знаки или нет, эта договоренность достигается при помощи языковых процессов или не достигается вовсе….

Когда лингвисты смогли научно и критически исследовать большое число языков, совершенно различных по своему строю, их опыт обогатился, основа для сравнения расширилась, они столкнулись с нарушением тех закономерностей, которые до того считались универсальными, и познакомились с совершенно новыми типами явлений. Было установлено, что основа языковой системы любого языка (иными словами, грамматика) не есть просто инструмент для воспроизведения мыслей. Напротив, грамматика сама формирует мысль, является программой и руководством мыслительной деятельности индивидуума, средством анализа его впечатлений и их синтеза. Формирование мыслей – это не независимый процесс, строго рациональный в старом смысле этого слова, но часть грамматики того или иного языка и различается у различных народов в одних случаях незначительно, в других – весьма существенно, так же как грамматический строй соответствующих языков. Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном – языковой системой, хранящейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основном потому, что мы – участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка. Это соглашение, разумеется, никак и никем не сформулировано и лишь подразумевается, и, тем не менее, мы – участники этого соглашения; мы вообще не сможем говорить, если только не подпишемся под систематизацией и классификацией материала, обусловленной указанным соглашением.

Это обстоятельство имеет исключительно важное значение для современной науки, поскольку из него следует, что никто не волен описывать природу абсолютно независимо, но все мы связаны с определенными способами интерпретации даже тогда, когда считаем себя наиболее свободными. Человеком, более свободным в этом отношении, чем другие, оказался бы лингвист, знакомый с множеством самых разнообразных языковых систем. Однако до сих пор таких лингвистов не было. Мы сталкиваемся, таким образом, с новым принципом относительности, который гласит, что сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или, по крайней мере, при соотносительности языковых систем.

Назад Дальше